Кто–то останавливался, просил попить.

Тогда она выносила кувшин с молоком, хлеб, уговаривала зайти, присесть. Иногда соглашались, но чаще отнекивались, благодарили. «Спешу, мама! — говорили они, кивая на петляющую меж полей дорогу. — Жена ждёт, соскучилась. Да и я более не могу!» Так и говорили ей: «Мама!» Приятно и больно. В груди сразу всё сжималось, на глаза наворачивались слезы. Лидия Егоровна отворачивалась, делала вид, что перекладывает уложенные на столе под навесом яблоки. Не хотела, чтобы её жалели. Ни к чему сейчас это. У людей радость, они несут её в свою избу. А чужое горе пусть их не трогает.
— Да что вы, мама! — расстраивался солдат. — Ну, хотите, посижу ещё. А хотите, помогу чем? Дров наколоть? Воду принести или ещё что?
— Нет, милый, нет. У меня ж дед есть! Макар Макарович! Муж и помощник на все дела! — с гордостью кивала на дом Лида, где прикорнул, разморенный жарой, на топчанчике её муж, старик Макар.
Да и не старик по годам он был, душа только разом состарилась, когда Гришка… «Да полно! Полно! — гонит от себя страшные воспоминания Лида. — Не о том сейчас!»
Посидев немного и переведя дух, солдат уходил, а Лидия Егоровна смотрела ему вслед. Идет к кому–то счастье, далеко оно еще, много часов может пройти, прежде чем услышит мать, жена или сестра, как хлопнула калитка, как забрехал у будки дворовый пес, как чьи–то ноги шагают по ступенькам, а рука отпирает дверь.
И замрет сердце, остановится на миг, а потом зайдется в рыданиях, вырывающихся наружу слезами, горячими, неуемными, радостными и печальными одновременно. Радость от того, что вернулся, а печаль… Уходил паренек, молодой, волос рыжий или вороной, густой, вьющийся, лицо румяное, с веснушками, в глазах бесята прыгают, шалят. А вернулся мужчина, на голове седина, взгляд строгий, тяжелый от того, что много пережито и забыть это невозможно. Лицо, раньше круглое, соками напитанное, теперь в оспинах и шрамах, бледное, с выступившими скулами.
Смотрит солдат на родных, они — на него, и как будто заново знакомятся. Но у них всё впереди, вся любовь, жизнь, надежды — всё там, в новом дне, что расцветит восток нежным выбеленным золотом, выплеснет его на поле, разольет по реке и по душе, проснувшейся сегодня после долгого сна…
А Лидия Егоровна, дождавшись, пока проснется муж, усадит его с собой на лавку у дома, привалится к Макарову плечу и расскажет, какой гость приходил, куда пошел, чем она его угощала, и как он отказывался взять с собой узелок с гостинцами.
— Ничего, мать, ничего! Вишь, ещё одним мужиком больше стало! Радоваться надо, а ты… Тю! Опять мокрое дело своё затеяла! А ну–ка перестань! Гриша всё равно тут, с нами, поняла?
Лида кивала, но… Как же здесь, если не обнять его, не поцеловать в макушку, не позвать к столу, не услышать, как он разговаривает во сне?..
… Иван пришел к ним уже к вечеру, топтался у забора, курил, потом решился, постучал.
— Хозяйка! — обратился он к замершей с поднятой рукой Лидии. — Извините за беспокойство, не пустите переночевать? Что–то устал.
Иван хотел улыбнуться, как раньше, легко, браво, но к горлу опять подкатило, а перед глазами запрыгали черные точки.
Мужчина неловко оперся на забор, зажмурился, тяжело задышал.
— Ой! Макар! Макар, поди сюда! Помоги, человеку худо! — запричитала Лида, побежала по дорожке к калитке. — Ну что ж ты, милый! Ты дыши, дыши, родной! И на меня обопрись, вот так…
Женщина положила Иванову руку себе на плечо, осела под её тяжестью, чуть не упала, но тут подскочил Макар, обхватил гостя, поволок к лавке.
— Мать, неси воды. Да похолоднее чтоб, поняла? Слышь! Тебя как звать, а? — Макар всё смотрел в пустые, блеклые глаза гостя, а тот только мотал головой. В ушах звенело так, что было совершенно не разобрать, что говорит этот старик… — Звать как?! — ещё громче спросил Макар.
— Иван, — наугад ответил гость. — Контузия, чтоб её! — Дальше он выругался, зарычал. — Всех наших повалило, всех до единого, а я остался, — горько усмехнулся он, выпятил вперед нижнюю челюсть. Макар видел, как дрожит на этом суровом, каменном лице подбородок, как в унисон ему трясутся руки. — А зачем мне эта жизнь? Зачем?! — закричал вдруг Иван, вскочил, опять закачался.
— Господи, ты чего ж так кричишь? Чего Бога гневишь?! — Лида уже стояла рядом, протягивала кувшин, полный ледяной воды. — Ну, полно! Полно! Надо же такое сказать! Не шикай на меня, Макарушка, не шикай! Плохое говоришь, Ваня! Ох! Ладно, в дом идите, уложим, отдохнешь с дороги, потом и поговорим, — распорядилась хозяйка.
Ей хотелось тут же снять с Ваньки заскорузлую, в белых разводах от засохшего пота гимнастерку, напарить его в бане до красноты, до того, чтобы каждая пора открылась, задышала, а через неё и душа… А потом дать гостю белую, вышитую по вороту рубаху, штаны широкие, тоже чистые, выглаженные, накормить досыта, и, улучив момент, пока Макар не видит, поцеловать его. Глаза, щеки, лоб — всё поцелуями своими осыпать, как когда–то целовала Гришу своего. Но надо осторожно! Макар, если увидит, ругаться станет, кричать, прогонит. А Лида тогда не выдержит, не сдюжит больше, нет у неё сил…
Но и баню, и всё остальное отложили на потом. Пока Ваня грузным медведем лег на кровать, отвернулся к стенке и тут же уснул. Лида постояла немного рядом, послушала, как дышит гость, а потом ушла на улицу, к мужу.
Макар сидел на ступеньках крылечка, не высоких и не низких, ладных, как раз матери под шаг, еще с Гришей делали. Между его пальцами сыпалась на деревяшки махорка. Макар ругался, стряхивал её, пытался опять сделать самокрутку, но не выходило.
— Давай, помогу, — Лидия уселась рядом, осторожно взяла из рук мужа кисет, бумажку. Сколько вот таких самокруток она ему уже сделала, а сколько ещё сделает? Хорошо бы побольше! — И ты разволновался? На, держи. Погоди, спичку зажгу. — Она ловко чиркнула по коробку, поднесла пляшущий на ветру огонек к мужниной папиросе. — Ну вот. Теперь хорошо. Спину прикрыть? Тянет…
— Спасибо, Лидок. Не нужно. Плохо у него что–то, у гостя нашего. Не знаю, что, но, когда человек жить не хочет, это плохо, — покачал головой Макар, кивнул на окошки комнаты, где спал Иван.
— Ничего. Ничего! — уверенно, упрямо сказала Лида, погрозила кому–то кулаком. — Вот выспится, отогреем, глядишь, и наладится в голове у него. У всех горе бывает, и выть хочется, и землю ногтями царапать, и от самого себя противно. Но всё проходит. И это пройдёт. Докурил? Пойдём, родной, там ужин готов. Будешь?
Макар Макарович посмотрел на жену, кивнул. И вдруг подумал, что, если с ней что–то случится, то он не сможет один. Совершенно не сможет! Его сердце просто разорвется…
Иван проснулся ночью, открыл глаза, прислушался, даже пальцем не пошевелил. Привычка. «Оцени обстановку, что вокруг, пойми, потом уж вздымайся! — так учил его товарищ, Женька Антонов, когда из окружения выходили. — А то, знаешь, как бывает, уснул с бабой, а проснулся с крокодилом. Но и тут есть выход, дорогой! — подмигивал Женя. — Главное, чтобы крокодил проснулся позже тебя. Или не проснулся вовсе.»
Тогда от слов про крокодила и бабу становилось смешно, ребята гоготали, забыв о маскировке… А теперь грустно. Вот так уснул однажды Ваня с бабой, женой, Маришкой, а проснулся с крокодилицей. И как жить дальше, зачем жить — он не знает.
Ваня поморгал. В комнате было темно, хоть глаз выколи. Лида задёрнула шторки, не хотела, чтобы утреннее солнце рано разбудило больного гостя.
Из–за стены раздавался мирный храп Макара Макаровича, посапывала рядом с ним Лида. Кровать у них была узенькая, на двоих едва–едва хватало, но менять её на другую им и в голову не приходило. Прижмутся друг к другу, сердце к сердцу, и спят. Лида иногда просыпается среди ночи, слушает, как стучит Макарово сердце, неровно, дергано, то бежит куда–то, стучит пулеметом, то вдруг замирает, как будто и нет его в этой груди вовсе. И Лида пугается, толкает мужа под бок, тот всхрапывает, бормочет что–то. И оба засыпают, а сердце опять начинает выделывать свои кренделя…
Иван осторожно сел, свесил ноги на прохладный деревянный пол. Когда ты в темноте, когда как будто ослеп, обостряются остальные чувства. Иван пощупал кровать — мягкая перина, одеяло лоскутками обшитое, подушка старенькая, в неё проваливаешься, как в сугроб. На полу коврик, тоже с шовчиками. Марина любила собирать старые тряпочки, звала соседок, таких же звонких девчонок, как она, затевались песни, посиделки, и выходил яркий половичок, который потом Марина стелила Ване под ноги, как самому дорогому гостю.
— Дорогому… — усмехнулся мужчина, провел рукой по ежику волос. — Не долго я в дорогих–то ходил. Нашлись и подороже меня!
Мужчина встал, отдернул шторку, поглядел в черную пустоту за окном. Нащупав в кармане гимнастерки папиросы, хотел осторожно выйти из дома, но в сенях зацепил ногой ведро, оно покатилось, застучало железным перезвоном.
Уже не таясь, Иван распахнул дверь и упал в привычную деревенскую, такую немыслимо далекую ещё каких–то несколько дней назад, а теперь близкую, ночь.
Стрекотали в траве, как безумные, кузнечики, ветер приносил с поля волны жара, земля, разогретая солнцем, теперь парила, плакала росой. Та рассыпалась жемчужными бисеринами на листьях, траве, туманом поднималась ввысь, молочными реками стекала по дороге, терялась за березовой рощей.
Пахло лесом, пряными травами в Лидином огородике, землей, старыми досками и таволгой. Из–под крылечка тянуло сыростью, знакомым с детства грибным запахом.
Иван закрыл глаза, глубоко задышал, потом аккуратно спустился с крыльца, уселся на лавку, закурил. На душе тяжело, аж мутит.
— Не спится? — раздалось за спиной. На крыльцо вышел Макар, свесился с перилец, протянул Ивану штормовку. — Набрось, как бы поясницу не застудить. Ты из каких краёв–то будешь? Погоди, не отвечай, спущусь. Не видать ничего, луну опять черти украли.
Ваня улыбнулся, протянул руку, помог старику спуститься.
Ладонь Макара Макаровича была жёсткой, с мозолями, костлявой и холодной. Коротко стриженные, почти «под мясо», ногти, пальцы с выступающими суставами, запястье совсем узкое, Иван может обхватить его двумя своими пальцами.
— Я из Затона. Отсюда километров пять будет. Слыхали? — наконец ответил гость, махнул рукой вправо.
— Ну а как же, слыхали, — кивнула в темноте папироса Макара. Едко пахло дымом, тонко пищали над ухом надоедливые, охочие до свежей добычи комары. — Оттуда к нам однажды фельдшерица приезжала. Лидка, ну, жена моя, по ноге топором себе угодила, окаянная! Ну кто их, этих женщин, просит куда–то лезть?! Зачем?! Непослушные, без головы, без ветрил! — Макар ругался, как будто специально распаляя затаенную внутри Вани обиду на весь бабий род.
— И то верно, — кивнул солдат, поправил ворот гимнастерки, шлепнул рукой пристроившегося на лбу комара. — Они же все предатели. Все! Крутят, вертят хвостами, как лисы взбесившиеся, ведьмы!
Кулаки Ивана сжались, заходили ходуном желваки. Макар чувствовал, как мышцы на теле гостя сделались комьями нерастраченного, невысказанного гнева. «Нет, всё же хорошо, что черти утащили луну…» — тоскливо подумал мужчина.
— А чем же тебя так их род обидел? Мы вот с Лидушкой многое пережили, и хорошее, и плохое, но чтоб до такой ненависти… Нет, не было. — Макар Макарович накинул прихваченную с собой телогрейку, зарылся в неё шеей, как нахохлившийся воробей.
— А тем! Сатана им отец и чертовка — мать! — жахнул кулаком по стенке дома Ванька, охнула в комнате Лида, заворочалась, потом притихла. — Есть у меня там, в Затоне, жена, Марина. Ох, красавица, ох, умница. Мягко стелет… Да жестко спать! Я в сорок первом ушел, она мне писала, а потом как будто оборвало всё, ни весточки, ни письмеца, ничего! Я писал, сто раз писал, ей–богу! Не отвечает! А мы ведь только поженились, месяца два, как расписались, и меня забрали. Я там… Меня в окопах газом… Я друзей на руках из ада выносил, мне они все до сих пор снятся, у меня внутри как будто огнем полыхнули, дотла всё! А она, оказывается… Она…
Иван зарычал, затопал ногами, потом сбился на стон, сиплый, затравленный.
— Не шуми, старуху разбудишь, кудахтать начнет. Не шуми. Давай по порядку, Ванька. Ничего, я так тебя буду звать? Ты по возрасту мне в сыновья вполне сгодишься, ага… Наш–то, Гришка, там… — Иван не разобрал, куда указывает Макарова рука. Показалось, как будто на церковь.
— На ферме что ли? За развалинами ферма была, — уточнил Ваня.
— Ну… Ну да, как будто была… — протянул Макар. — Так что там у тебя стряслось?
— Страшно мне, дед, — вдруг признался Иван. — Сначала боялся смерти, чего уж тут кривить душой! Боялся. Когда вокруг меня ребята падали, так страшно становилось, что хотелось в землю зарыться и не вылезать. Потом боялся, что ранят, вернусь инвалидом. Ну зачем я такой Марине моей нужен, обуза только. Боялся, что бросит меня. А теперь боюсь её увидеть.
— Почему?
— Боюсь, что убью. Увижу её глаза бесстыдные и убью.
Колыхнулась на окошке занавеска, Лидия Егоровна зажала рот рукой, чтобы не ахнуть.
— Вон оно чего… — протянул Макар. — Не дождалась?
— Ага. Мне соседка написала. Дружили мы с ней с детства, вот она и открыла мне глаза, — Иван опять закурил.
— Что, прям со свечкой стояла соседка твоя? В этом деле, знаешь ли, догадки только бывают, — усомнился Макар.
— А чего тут сомневаться, если два ребенка у неё, у Маринки! — зарычал солдат. — Одного где–то в сорок третьем родила, второго, получается, в сорок пятом. Плодовитая оказалась баба. И ведь соседей не стесняется! Хотя… Там от соседей никого почти не осталось, только Нина. Ну та, что написала мне. И как теперь жить, я не знаю. Развестись надо, а как?! Я ведь только ею и жил всё это время! Засыпаю — она перед глазами, просыпаюсь, тоже она, желает мне доброго утра. В госпитале когда лежал, то везде мне она мерещилась: сядет рядом медсестра, а я её за руки хватаю, кричу, что люблю… Я же Марину свою из другой деревни привез, отбил у тамошнего председателя, молодого да прыткого. Привез, женой сделал, дом, хозяйство у нас, я ей всё, как полагается, чин чином, а она…
— А она не оценила, — закончил за него Макар. Как будто в подтверждение его слов закукарекал где–то петух. — Ты ей, значит, всего себя, с потрохами, а она… А Нина это тебе зачем написала? — вдруг осведомился Макар Макаревич, шмыгнул носом, потянулся. — Светает, — зачем–то сообщил он.
— Светает, — кивнул Ваня. — А как не сообщить, если мы с ней с детства вместе, дружили! Нина на почте работает, тоже натерпелась… А Марина эта… Она… И дети разные у неё! Чернявый, ну волос черный, это старший. А второй — белявый. Неужели они все такие, а, женщины? И что теперь мне? Из дома её гнать? Куда? Или самому в петлю? Я же без неё не жилец! Меня когда ранило, всё внутри, кажется, огнем горело, меня на стол положили, спирта дали выпить, а потом штопать начали. Перед глазами красно, зубами скрипеть стал, палку их сжимаю, аж челюсти захрустели. А мне врач говорит: «Терпи, браток! Терпи, ради неё надо выжить!» Он не знал, есть ли у меня кто–то, женат или холост, ничего не знал. Он всем так говорил. А чего — у всех матери, сестры, дочери, ну и жены, конечно. Ради них терпели. А я не хотел. Лучше бы помер тогда! Ненавижу! Весь мир из–за неё ненавижу! Победа, всё закончилось, мир на земле, вон, вокруг красота какая, а я ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! — он опять затрясся, из глаз полились слезы. — Я же, если полюбил—то до нутра, понимаете? До печенок! А она предала. Змея.
— Предала… Прав ты, выходит. И выживать тебе было незачем. Ну, раз уж выжил, то поди нам дров наруби. Не сочти за труд, а? — вдруг деловито вынул из–под ступеньки топор Макар Макарович. — Ну, ты только хорошенько наруби, как для себя. А то я вчера спину сорвал, сил нет, как поясница ноет. А Лида моя на стол соберет. Ну и покумекаем, чего теперь тебе делать.
Иван встал, потуже затянул ремень, снял гимнастерку, пошел за дом, где лежали на траве поленца…
— Вот ведь дела… — протянула Лидия Егоровна, когда муж вернулся в избу.
— А чего дела–то? Дела как дела. Пусть помашет там, силушку свою дурную подрастратит. А потом и уму–разуму его поучим. Нинка — это не та ли девица, что почту нам приносила, когда наша Галочка на фронт ушла? Хотя…
— Нина Звонарева? — нахмурилась женщина. — Не знаю. Но Звонарева ещё та охотница языком чесать…
Через час Макар погнал распотевшего, уставшего Ивана на речку, заставил там плавать до другого берега.
— Утопить хочешь, старик? — со злым азартом прошептал Ванька, едва справляясь с течением. — Не выйдет. Меня ничто не берет.
И правда. Иван был как будто заговоренный, отмоленный у Бога. Он возвращался оттуда, откуда возврата нет, он спасался там, где, казалось бы, всё должно превратиться в тлен.
— Зачем–то бережет тебя судьбинушка, — равнодушно констатировал Ванин командир, Петров. — Что–то другое тебе уготовано. Нужен ты кому–то особенно сильно.
Марине был нужен. Но был ли? Она, вон, у других утешение нашла...
Иван глубоко вдохнул, нырнул, легко скользя в толще воды, делая сильные, уверенные гребки своими медвежьими крепкими руками.
Макар на берегу уже стал нервно переминаться с ноги на ногу, но тут Иван всплыл, лег на спину. От воды шел легкий пар, плескалась в затоне рыба, в небе, высоко, так что можно было разглядеть только вилочку хвоста, а грудки совсем не было видно, разрезали воздух ласточки.
— Врёшь, старик! Врёшь! Я жить хочу! С Мариной или без неё, но жить! — вдруг закричал солдат. — Назло! Назло всем вам!
Замахал на берегу руками старик, приказал Ваньке возвращаться.
— Ага! Заволновался? То–то же! Ивана Фёдорова не так просто победить! Назло буду жить! — злорадно улыбнулся солдат. Но тут заныло в животе, как будто опять нож туда вставили, острый, тонкий, как тогда, в том заброшенном доме на окраине какого–то города. А какие там были, в этом доме, люстры… Ваня таких никогда не видел. И ковры были, и напуганная девчонка в углу стояла. А потом её отец пырнул Ваньку в живот. Интеллигент заграничный… И назло ему Ваня будет жить. И на Нинке женится, родят они пять детей, вот будет Марине досада!
Медленно доплыв обратно, Иван вылез, вытерся поданным ему полотенцем.
— Пойдем. Мать там всё уже приготовила.
Макар первым зашагал в сторону дома. Тяжело смотреть на чужого сына, когда твой не рядом…
...Лида вскинула брови, увидев, как гость набросился на еду, ел молча, жадно, как–то по–звериному, потом одумался, смутился.
— Ничего, — Лидия улыбнулась. — Вкусно?
— Да. Очень! Спасибо, Лидия Егоровна. А что же ваш сын? Григорий, кажется. Он не придет? Макар Макарович сказал, он там, у фермы где–то. Рабо…
Иван не договорил, заметив стоящую на комоде фотографию молодого мужчины в форме. На углу фоторамки была повязана черная ленточка.
— Простите… — прошептал Ваня.
Лида кивнула, Макар вздохнул.
— Он же год назад вернулся, мы так радовались! Так радовались! А потом у Гриши осколок пошел внутри и прямо в сердце, — рассказывала Лидия, став вдруг строгой, сосредоточенной. — Я со станции пришла, гляжу, а он… Он…
— Хватит, мать. Полно, я сказал! — ударил кулаком по столу Макар. — Так что ты решил? А, Иван! Домой пойдешь?
— Нет, — буркнул мужчина. — Не хочу.
Он боялся. Боялся увидеть Маринкины виноватые глаза, услышать какие–то оправдания, себя боялся, что не сдержится, взревнует, ударит её. Боялся. Трус? Нет. Человек. Слабый, уставший человек, прошедший через то, что, казалось бы, пережить нельзя…
— А надо идти, — покачала головой Лида. — Надо! — с нажимом повторила она. — А чего всю жизнь в недомолвках–то жить? Пошел, поговорил, договорились обо всём. Так правильно. Так не будешь потом себя винить. И ясность наступит.
— Уж тут всё и так ясно, кажется, — со стуком поставил на стол стакан Иван.
— Ну, ясно – не ясно, а Нину твою я вспомнила. Приезжала к нам, да. Почту приносила. Ладная девка, говорливая, только уж больно злобная. И всё ей не так, и все кругом лицемеры и хитрецы. Она, знаешь, нам про одну женщину рассказывала, ну, видимо, тоже к ней ходила за почтой. Так вот, та женщина со станции сначала одно дите привела, потом второе. И все вокруг им помогают, кто едой, кто чем. А Нина эта уж так ругалась, так ругалась, говорила, что только ради вот этой помощи всё и затевалось, чтоб, мол, люди жалели. У нас же через станцию везли всяких. В эвакуацию люди ехали, от войны бежали. Разные пассажиры были, больных много. Говорят, много умерших снимали… И дети оставались одни. И вот не помню я, Ванюш, но кажется, звали эту женщину то ли Марией, то ли Матреной. Так что…
Макар Макарович замер с открытым ртом, замычал что–то, а Иван вскочил, бешеными глазами уставился на женщину, дышал, как бык перед битвой. Ноздри его раздувались, из них вырывался горячий воздух.
— Марина? Её звали Мариной? — прошептал он.
— Да не помню. Как будто и ею… — замялась Лидия Егоровна.
Макар тоже поднялся, кивнул гостю, вышел, быстро снял с веревки почти уже высохшую на солнце Ванину гимнастерку, протянул ему.
— Иди, солдатик. Иди. Теперь не страшно же? Теперь хорошо?
Ваня кивнул, быстро оделся, обнял стариков, схватил свой вещмешок и широкими шагами пошел прочь…
Уже подходя к Затонам, он свернул с дороги, углубился в перелесок, повозился там, охая от жужжащих над головой пчел, вынырнул с букетом Иван–чая. Длинные стебли с нежно розовыми цветками раскачивались в такт его шагу. Марина любит эти цветы…
Остановившись у калитки, мужчина вдруг опять испугался. Заглянул во двор.
На дорожке у дома сидел мальчишка, играл с котенком. Мальчик, почувствовав, что на него смотрят, замер, испуганно оглянулся, потом опрометью кинулся куда–то в дом.
— Миша! Миша, ты что? — услышал Ваня знакомый голос. От него заныло в груди, закружилась голова.
— Там дядя! Смотрит дядя! — закричал мальчонка.
Марина выглянула в окно. На руках она держала малыша, тот перебирал прядки её волос, подпрыгивал, цокал язычком.
Женщина замерла на миг, потом лицо её побледнело, она спряталась за занавеской, видимо, посадила ребенка на пол, вышла на крыльцо.
Её взгляд. Его боялся Иван, его, виноватого, жалостливого, как у побитой собаки…
Но, подойдя к калитке, Марина посмотрела на него смело, гордо. Так смотрят победители.
— Зачем ты приехал? — спросила она.
— Как зачем? Марина! Я вернулся, всё! Демобилизован! А эти дети, это со станции? Это… — Ваня вдруг весь обмяк, ушла из его рук сила, стебли Иван–чая посыпались на землю.
— Это неважно. Я читала твое письмо. Ну, то, что из госпиталя. Я знаю, писала медсестра, но что с того… Ты встретил кого–то другого? Другую женщину? Я понимаю. Если скажешь, мы уйдем прямо сейчас. — Марина сложила на груди руки.
— Куда уйдете? Что ты несешь?! Какое письмо? Чушь какая! — Ваня рванул калитку, подошел к жене, крепко стиснул её в своих объятиях.
— Пусти! — Марина вырвалась, отскочила. От мужниных рук заболели ребра. — Я сейчас покажу. Ты, возможно, не помнишь… Но я сохранила письмо…
Марина быстро сбегала в дом, принесла письмецо.
Иван, прищурившись, стал читать.
Он, вернее, медсестра под его диктовку писала, что Ваня больше не любит свою Марину, что нашел себе другую, что тут, на фронте, есть одна–единственная, особенная женщина, она настоящая. А Марина… Марина — это ошибка…
— Не было такого! — Иван разорвал письмо. — Маринка! Враньё это!
— Не надо, Ваня. Зачем? Ну сейчас-то что юлить? - Марина покачала головой, хотела ещё что-то сказать.
Но Ваня больше не слушал. Весь красный, с обрывком письма, сжатым в кулаке, он пошел к выкрашенному в веселый зеленый цвет дому с вывеской «Почта».
Внутри никого не было, только за окошком сидела с недовольным видом какая–то женщина.
Увидев входящего Ивана, она вздрогнула, выпрямилась, хотела поздороваться, но тут мужчина бросил ей в лицо письмо.
— Твоя работа? И конверта нет? И мне ты писала именно таким почерком! Зачем? Зачееем? Нина, это подло! Какая же ты…
Иван кричал так, что звенели стекла в окнах.
Нина вся сжалась, её личико плаксиво скривилось.
— А за тем, что я любила тебя, — выдавила она из себя. — А ты меня променял на чужую. Привел в свой дом, женился, а я побоку, да? Вообще–то я надеялась, что не вернешься. Выжил, значит? Жалко. Да иди ты, Ванечка, к своим сироткам. Ненавижу тебя! Ненавижу! — Она махнула рукой, на пол полетели сложенные стопкой конверты, чистые листы бумаги, марки.
— Я писал Марине. Ты письма ей специально не приносила, так? — спросил мужчина, глядя исподлобья на знакомую.
— А может и так… Да пропадите вы оба пропадом! Гореть вам в гиене! Вас обоих ненавижу! — закричала Нина. — Жаль, что тебя не убили, жаль! Ууууу!
Она бросилась прочь, а Иван так и стоял посреди комнаты.
— Ну чего, милок, ты теперь за старшего? — спросила его появившаяся откуда–то старушка. Иван кивнул, закрыл глаза.
Да, он за старшего. В своей семье. У него жена и двое детей. Гриша и кто–то ещё, он даже не спросил. И у них с Мариной всё хорошо, он выжил, вернулся и теперь будет их защищать… Господи, как он мог поверить, что Маришка плохая?! Как только в голову такие домыслы закрались?! Хорошо, что пришел, что Лидия Егоровна велела сходить, «договориться». Договорились, теперь всё ясно, чисто опять на душе, мягко, как будто в пуховое одеяло завернулся…
…Через открытое окошко было видно, что на столе в прозрачной банке стоит букет Иван–чая. Гриша расправил листочки, уложил поломанные стебельки на другие. И теперь любуется. Иван–чай… Его папу зовут Иваном. Его и Сережиного. А маму Марина. Мама очень любит эти цветы, поэтому отец ей их подарил.
Они, родители, Иван и Марина, стоят сейчас у калитки и целуются, да так сладко, что все вокруг смотрят и улыбаются. Никто не пожурит, не одернет. Не за что. Солдат к жене вернулся, к детям. У них впереди вся жизнь. Так пусть начнется с поцелуя. И пусть он длится всю оставшуюся жизнь.
…— Как думаешь, сладилось у них? — тихо спросила Лида у засыпающего мужа.
— А то как же! Ну не бывает, чтобы у такого хорошего парня, да не сладилось. Люди рождены говорливыми, вот пусть и договариваются меж собой. Всё можно решить, всему найти выход. Видала, какая сегодня зорька была? Это для них, для Ванюшки с Мариной. Пылал закат, как любовь их. И я тебя люблю, зазноба моя. Уж так люблю, сказать не получится…
И Макар уснул, а Лида ещё долго слушала, как стучит его сердце, самое доброе сердце на этой земле.
(Автор Зюзинские истории ) Группа Жизненные истории
Если Вам нравятся истории, присоединяйтесь к моей группе: https://ok.ru/lifestori (нажав: "Вступить" или "Подписаться")
ТАМ МНОГО И ДРУГИХ ИНТЕРЕСНЫХ ИСТОРИЙ
Ваш КЛАСС - лучшая награда для меня ☺Спасибо за внимание❤