ஜ۩ஜ ═══ ХРАМ КРЫЛАТЫХ МУЗ ═══ ஜ۩ஜ

*Рэй Дуглас Брэдбери. Улыбка.* На главной площади очередь установилась еще в пять часов, когда за выбеленными инеем полями пели далекие петухи и нигде не было огней. Тогда вокруг, среди разбитых зданий, клочьями висел туман, но теперь, в семь утра, рассвело, и он начал таять. Вдоль дороги по двое, по трое подстраивались к очереди еще люди, которых приманил в город праздник и базарный день. Мальчишка стоял сразу за двумя мужчинами, которые громко разговаривали между собой, и в чистом холодном воздухе звук голосов казался вдвое громче. Мальчишка притопывал на месте и дул на свои красные, в цыпках руки, поглядывая то на грязную, из грубой мешковины одежду соседей, то на длинный ряд мужчин и женщин впереди. – Слышь, парень, ты-то что здесь делаешь в такую рань? – сказал человек за его спиной. – Это мое место, я тут очередь занял, – ответил мальчик. – Бежал бы ты, мальчик, отсюда, уступил бы свое место тому, кто знает в этом толк! – Оставь в покое парня, – вмешался, резко обернувшись, один из мужчин, стоящих впереди. – Я же пошутил. – Задний положил руку на голову мальчишки. Мальчик угрюмо стряхнул ее. – Просто подумал, чудно это – ребенок, такая рань, а он не спит. – Этот парень знает толк в искусстве, ясно? – сказал заступник, его фамилия была Григсби. – Тебя как звать-то, малец? – Том. – Наш Том, уж он плюнет что надо, в самую точку – верно, Том? – Точно! Смех покатился по шеренге людей. Впереди кто-то продавал горячий кофе в треснувших чашках. Поглядев туда, Том увидел маленький жаркий костер и бурлящее варево в ржавой кастрюле. Это был не настоящий кофе. Его заварили из каких-то ягод, собранных на лугах за городом, и продавали по пенни чашка – согреть желудок, но мало кто покупал, мало кому это было по карману. Том устремил взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной взрывом каменной стеной. – Говорят, она улыбается, – сказал мальчик. – Ага, улыбается, – ответил Григсби. – Говорят, она сделана из краски и холста. – Точно. Потому-то и сдается мне, что она не подлинная. Та, настоящая, – я слышал – была на доске нарисована в незапамятные времена. – Говорят, ей четыреста лет. – Если не больше. Коли уж на то пошло, никому не известно, какой сейчас год. – Две тысячи шестьдесят первый! – Верно, так говорят, парень, говорят. Брешут. А может, трехтысячный! Или пятитысячный! Почем мы можем знать? Сколько времени одна сплошная катавасия была… И достались нам только рожки да ножки. Они шаркали ногами, медленно продвигаясь вперед по холодным камням мостовой. – Скоро мы ее увидим? – уныло протянул Том. – Еще несколько минут, не больше. Они огородили ее, повесили на четырех латунных столбиках бархатную веревку, все честь по чести, чтобы люди не подходили слишком близко. И учти, Том, никаких камней, они запретили бросать в нее камни. – Ладно, сэр, Солнце поднималось все выше по небосводу, неся тепло, и мужчины сбросили с себя измазанные дерюги и грязные шляпы. – А зачем мы все тут собрались? – спросил, подумав, Том. – Почему мы должны плевать? Тригсби и не взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который час. – Э, Том, причин уйма.– Он рассеянно протянул руку к карману, которого уже давно не было, за несуществующей сигаретой. Том видел это движение миллион раз. – Тут все дело в ненависти, ненависти ко всему, что связано с Прошлым. Ответь-ка ты мне, как мы дошли до такого состояния? Города – груды развалин, дороги от бомбежек – словно пила, вверх-вниз, поля по ночам светятся, радиоактивные... Вот и скажи, Том, что это, если не последняя подлость? – Да, сэр, конечно. – То-то и оно... Человек ненавидит то, что его сгубило, что ему жизнь поломало. Так уж он устроен. Неразумно, может быть, но такова человеческая природа. – А если хоть кто-нибудь или что-нибудь, чего бы мы не ненавидели? –сказал Том. – Во-во! А всё эта орава идиотов, которая заправляла миром в Прошлом! Вот и стоим здесь с самого утра, кишки подвело, стучим от холода зубами – ядовитые троглодиты, ни покурить, ни выпить, никакой тебе утехи, кроме этих наших праздников, Том. Наших праздников... Том мысленно перебрал праздники, в которых участвовал за последние годы. Вспомнил, как рвали и жгли книги на площади, и все смеялись, точно пьяные. А праздник науки месяц тому назад, когда притащили в город последний автомобиль, потом бросили жребий, и счастливчики могли по одному разу долбануть машину кувалдой!.. – Помню ли я, Том? Помню ли? Да ведь я же разбил переднее стекло – стекло, слышишь? Господи, звук-то какой был, прелесть! Тррахх! Том и впрямь словно услышал, как стекло рассыпается сверкающими осколками. – А Биллу Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же он это сработал, прямо мастерски. Бамм! Но лучше всего, – продолжал вспоминать Григсби, – было в тот раз, когда громили завод, который еще пытался выпускать самолеты. И отвели же мы душеньку! А потом нашли типографию и склад боеприпасов – и взорвали их вместе! Представляешь себе. Том? Том подумал. – Ага. Полдень. Запахи разрушенного города отравляли жаркий воздух, что-то копошилось среди обломков зданий. – Сэр, это больше никогда не вернётся? – Что – цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае не мне! – А я так готов ее терпеть, – сказал один из очереди. – Не все, конечно, но были и в ней свои хорошие стороны... – Чего зря болтать-то! – крикнул Григсби. – Всё равно впустую. – Э, –упорствовал один из очереди, – не торопитесь. – Вот увидите: ещё появится башковитый человек, который её подлатает. Попомните мои слова. Человек с душой. – Не будет того, – сказал Григсби. – А я говорю, появится. Человек, у которого душа лежит к красивому. Он вернет нам – нет, не старую, а, так сказать, ограниченную цивилизацию, такую, чтобы мы могли жить мирно. – Не успеешь и глазом моргнуть, как опять война! – Почему же? Может, на этот раз все будет иначе. Наконец и они вступили на главную площадь. Одновременно в город въехал верховой, держа в руке листок бумаги. Огороженное пространство было в самом центре площади. Том, Григсби и все остальные, копя слюну, подвигались вперед – шли, изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце Тома билось часто-часто, и земля жгла его босые пятки. – Ну, Том, сейчас наша очередь, не зевай! По углам огороженной площадки стояло четверо полицейских – четверо мужчин с жёлтым шнурком на запястьях, знаком их власти над остальными. Они должны были следить за тем, чтобы не бросали камней. – Это для того, – уже напоследок объяснил Григсби, – чтобы каждому досталось плюнуть по разку, понял, Том? Ну, давай! Том замер перед картиной, глядя на нее. – Ну, плюй же! У мальчишки пересохло во рту. – Том, давай! Живее! – Но, – медленно произнес Том, – она же красивая! – Ладно, я плюну за тебя! Плевок Григсби блеснул в лучах солнца. Женщина на картине улыбалась таинственно-печально, и Том, отвечая на её взгляд, чувствовал, как колотится его сердце, а в ушах будто звучала музыка. – Она красивая, – повторил он. – Иди уж, пока полиция... – Внимание! Очередь притихла. Только что они бранили Тома – стал как пень! –а теперь все повернулись к верховому. – Как её звать, сэр? – -тихо спросил Том. – Картину-то? Кажется, «Мона Лиза»... Точно: «Мона Лиза». – Слушайте объявление – сказал верховой. – Власти постановили, что сегодня в полдень портрет на площади будет передан в руки здешних жителей, дабы они могли принять участие в уничтожении... Том и ахнуть не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла его к картине. Резкий звук рвущегося холста... Полицейские бросились наутек. Толпа выла, и руки клевали портрет, словно голодные птицы. Том почувствовал, как его буквально швырнули сквозь разбитую раму. Слепо подражая остальным, он вытянул руку, схватил клочок лоснящегося холста, дернул и упал, а толчки и пинки вышибли его из толпы на волю. Весь в ссадинах, одежда разорвана, он смотрел, как старухи жевали куски холста, как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жёсткие лоскуты, рвали их в мелкие-мелкие клочья. Один Том стоял притихший в стороне от этой свистопляски. Он глянул на свою руку. Она судорожно притиснула к груди кусок холста, пряча его. – Эй, Том, ты что же! – крикнул Григсби. Не говоря ни слова, всхлипывая, Том побежал прочь. За город, на испещренную воронками дорогу, через поле, через мелкую речушку, он бежал и бежал, не оглядываясь, и сжатая в кулак рука была спрятана под куртку. На закате он достиг маленькой деревушки и пробежал через неё. В девять часов он был у разбитого здания фермы. За ней, в том, что осталось от силосной башни, под навесом, его встретили звуки, которые сказали ему, что семья спит - спит мать, отец, брат. Тихонько, молча, он скользнул в узкую дверь и лёг, часто дыша. – Том? – раздался во мраке голос матери. – Да. – Где ты болтался? – рявкнул отец. – Погоди, вот я тебе утром всыплю... Кто-то пнул его ногой. Его собственный брат, которому пришлось сегодня в одиночку трудиться на их огороде. – Ложись! – негромко прикрикнула на него мать. Ещё пинок. Том дышал уже ровнее. Кругом царила тишина. Рука его была плотно-плотно прижата к груди. Полчаса лежал он так, зажмурив глаза. Потом ощутил что-то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла луна, и маленький квадратик света полз по телу Тома. Только теперь его рука ослабила хватку. Тихо, осторожно, прислушиваясь к движениям спящих, Том поднял её. Он помедлил, глубоко-глубоко вздохнул, потом, весь ожидание, разжал пальцы и разгладил клочок закрашенного холста. Мир спал, освещённый луной. А на его ладони лежала Улыбка. Он смотрел на неё в белом свете, который падал с полуночного неба. И тихо повторял про себя, снова и снова: «Улыбка, чудесная улыбка...» Час спустя он все ещё видел её, даже после того как осторожно сложил её и спрятал. Он закрыл глаза, и снова во мраке перед ним - Улыбка. Ласковая, добрая, она была Там и тогда, когда он уснул, а мир был объят безмолвием, и луна плыла в холодном небе сперва вверх, потом вниз, навстречу утру. *Рэй Брэдбери* *Перевод Льва Жданова*

Осень ли, лето, Девушка иль старик? Что отражалось В этой зеркальной глади, Помнить воде не дано. (A.L.)

В вышине трепетавшим, Какая печаль — Быть гонимыми ветром. Тем, кто грезит о вечном, Отнесите привет, осенние листья... (A.L.)

Вадим Сергеевич Шефнер (1915 – 2002г.) «Листок» Снова листья легли на дорогу И шуршат под ногами опять — Так их в мире бесчисленно много, Что никак их нельзя не топтать. Мы спешим, мы красы их не ценим — В жизни есть поважнее дела. Но вчера на асфальте осеннем Ты упавший листок подняла. Как он вырезан точно и смело, Как горит предзакатным огнем! Ты на свет сквозь него поглядела — Кровь и золото смешаны в нем. Может вызвать он гордость и зависть, Драгоценностью вспыхнуть во мгле... Как дивились бы, как изумлялись, Если б был он один на земле! 1956 год.

Сергей Сергеевич Орлов (1921 – 1977 г.) «Облако за месяц зацепилось...» Облако за месяц зацепилось, За рекой кричали поезда. Ничего такого не случилось, Только грусть пропала без следа. Просто захотелось оглянуться, Постоять у мОста, у воды, До неба тростинкой дотянуться, Прикурить цигарку от звезды, Услыхать травы произрастанье, Трепет заполуночных планет И еще того, чему названья В нашем языке, пожалуй, нет... 1945 год.