Пьём молча чай. Её всё нет. Проходит весь вечер, её нет, и два чувства сменяются в душе: злоба к ней за то, что она мучает меня и всех детей своим отсутствием, которое кончится же тем, что она приедет, и страх того, что она не приедет и что-нибудь сделает над собой. Я бы поехал за ней. Но где искать её? У сестры? Но это глупо приехать спрашивать. Да и Бог с ней; если она хочет мучать, пускай сама мучается. А то ведь она этого и ждёт. И в следующий раз будет ещё хуже. А что как она не у сестры, а что-нибудь делает или уже сделала над собой?.. Одиннадцать, двенадцать, час. Не иду в спальню, глупо одному там лежать и ждать, и тут не ложусь. Хочу чем-нибудь заняться, написать письма, читать; ничего не могу. Сижу один в кабинете, мучаюсь, злюсь и прислушиваюсь. Три, четыре часа — её всё нет. К утру засыпаю. Просыпаюсь — её нет.

Всё в доме идёт по-старому, но все в недоуменьи и все вопросительно и укоризненно смотрят на меня, предполагая, что всё это от меня. А во мне всё та же борьба — злобы за то, что она меня мучает, и беспокойства за неё.

Около одиннадцати приезжает её сестра послом от неё. И начинается обычное: «Она в ужасном положении. Ну что же это!» «Да ведь ничего не случилось». Я говорю про невозможность её характера и говорю, что я ничего не сделал.

— Да ведь не может же это так оставаться, — говорит сестра.

— Всё её дело, а не моё, — говорю я. — Я первого шага не сделаю. Разойтись, так разойтись.

Свояченица уезжает ни с чем. Я смело сказал, говоря с ней, что не сделаю первого шага, но как она уехала, и я вышел и увидел детей жалких, испуганных, я уже готов делать первый шаг. И рад бы его сделать, но не знаю как. Опять хожу, курю, выпиваю за завтраком водки и вина и достигаю того, чего бессознательно желаю: не вижу глупости, подлости своего положения.