Что мы знаем о хлебе

- Вы, поколение, выросшее в тепле и заботе, не знавшее ни войны, ни голода! Что вы знаете о хлебе?! - взревел бородатый писатель.
Под высоким потолком школьного зала эта фраза обрела мощь чугунного кулака. Она обрушилась на школьников сверху, ударила им по ушам, и каждый вздрогнул, очнулся от дрёмы и по ученической привычке под бубнёж прозаика послушно задумался: «Что я знаю о хлебе?»
Писатель был из числа тех, чья фамилия украсит графу "нравственное воспитание" любого педагогического отчета. Он рьяно громил в своих книгах "пороки молодежи" и расписывал "прелесть старины деревенской". Прозаик жил в областной столице в комфортабельной квартире, ключи от которой ему, члену Союза писателей, выдали еще при советской власти. В школу его привезли на машине, выделенной администрацией района.
Встреча с писателем проходила в промозглый октябрьский день, и за пластиковыми окнами на опустевших клумбах ветер трепал последние жидкие цветки календулы. Так злой учитель хватает за вихры рыжего пацана и таскает в остервенении, мстит за все проказы и шалости.
Примерно половину учеников в школу привозил автобус. В семь утра ПАЗик начинал собирать старшеклассников по долам и весям необъятного района. Он курсировал от деревни к деревне, от хутора к ферме, подбирая сонных и продрогших подростков. В Герасимове жил один пацан - Колян из 9 «Б», в Паутинке - одна девчонка Дашка Лепихина из выпускного, на ферме у хутора Цветково садился Олег из 11-го класса, тот, что вместе с Дашкой Лепихиной учится, а в Батагове - пять человек, в Урочище - одна девчонка, Маринка из класса коррекции. Собрав всех, к восьми утра ПАЗик привозил старших подростков в поселок Первач и тут же уезжал за учениками начальных классов.
В Перваче находилась большая школа. В ней учились дети со всей округи и, конечно, местные ребятишки. Поселковые на детском языке именовались «центровыми», а приезжие - «дальними». «Центровые» и «дальние» то развязывали войны, то заключали недолгий мир. Так они познавали на практике, то, что в теории в учебниках обществознания называлось «социальное неравенство».
«Центровые» жили в благоустроенных квартирах городского типа. Они приходили ровно к началу уроков и уходили сразу после их окончания. По вечерам они посещали школьные кружки и секции, а некоторые даже ездили в близкий к поселку райцентр: кто - в бассейн, кто - в «художку». В Перваче работал клуб с дискотеками по выходным, в нем даже показывали кино, а иногда со спектаклями приезжал ТЮЗ из областной столицы. «Центровые» были лучше одеты, их сотовые и планшеты выглядели более модными и стоили дороже.
«Дальние» ежедневно после уроков подолгу торчали на школьном крыльце в ожидании всё того же ПАЗика, который отвезет домой. Они возвращались в родные избы, где нужно к приходу родителей с работы протопить печи, наносить воду, обрядить скотину .
Среди них иногда встречались такие мальчишки и девчонки, которые знать не знали, что такое детский сад. Сидели до первого класса дома с бабками, и потому не умели ни рисовать, ни клеить, ни делать аппликации из цветной бумаги… Называли учительницу Марию Ивановну по деревенской привычке «тетей Маней», не могли построиться в шеренгу на физкультуре, путали право и лево, говорили протяжно окая. В их речи встречались такие слова, которые «центровым» были непонятны. Все эти «чуночки» и «гумаги», «парато» и «баско» - звучали смешно и дико, как язык варваров. У некоторых из «дальних» вообще не было «сотиков» , обычно у тех, кто рос в многодетных семьях.
Где-то на границе шести-семи лет «центровые» и «дальние» впервые инстинктом не человека, но зверёныша понимали еще не облеченную в слова истину: никакого равенства на самом деле не существует, что бы там не заливали примерным деткам авторы учебников. «Центровым» - «художка» и «треньки» , а потом вузы и города, сытая и спокойная жизнь. «Дальним» - дорога да работа, а когда вырастут - работа, работа, работа, работа, работа, тяжелая, страшная, никогда не заканчивающаяся... А в воспоминаниях о школе останутся синяки, полученные в драках с «центровыми», темные ели, мелькающие за окном автобуса, мороз, пробирающийся в ботинки и валенки, так что невольно поджимаешь пальцы и глубже упихиваешь ноги под сиденье ПАЗика, и неизбывная, ничем не перебиваемая тоска по дому....
Каждый день «дальние» совершали путешествие из одной реальности в другую. Школьный ПАЗик, как ладья Харона, перевозила детей из умирающего мира деревень в иную цивилизацию. Это путешествие, будто отнимало у маленьких дикарей силы родной земли. Оторванные от нее они становились вялыми, раздражительными и сонными. Пытаясь приободрить самих себя, «дальние» шутили, что, как в сказках про Поттера, они трансгрессируют прямо всем ПАЗиком из деревень в Первач.
Немудрено, что после «трансгрессии» до полудня «дальние» обычно дремали, наплевав на уроки. И теперь, когда глас писателя - «Что вы знаете хлебе?!» - разбудил юных варваров, каждый из них завел думу о своем собственном хлебе.
- Что вы знаете о хлебе?
Дашка Лепихина думала о том, что после уроков нужно успеть до автобуса купить хлеба в колхозном магазине. Четыре буханки и два батона для своей семьи и еще одну буханку, чтобы съесть ее прямо в ПАЗике вместе с многочисленными двоюродными братьями и сестрами, племянниками и племянницами, которые тоже учились в школе в Перваче.
Дашка - представительница не просто семьи, но рода Лепихиных. У ее бабушки - тоже Дарьи - было более полусотни внуков и правнуков, и большинство из них жило в разных окрестных деревнях. Восемь внуков-правнуков, включая саму Дашку-младшую, пока еще учились в школе.
Бабу Дашу - почетную колхозницу, знатную доярку и мать-героиню знал чуть ли не весь район. Это была круглолицая и очень худенькая старушка, глядя на которую не верилось, что вот эта вот маленькая женщина когда-то родила и вырастила девятерых сыновей. Отец Дашки-младшей был последышем, девятым последним сыном, поэтому престарелая мать по обычаю осталась коротать свой век в его доме. Каждое утро баба Даша выдавала Дашке-младшей маленькую денежку - одну на всех потомков-школьников. На эти деньги дети Лепихиных, давно и напрочь запутавшиеся кто кому из них какой родней приходится, покупали обычно буханку хлеба. Не сладости, не чипсы и сухарики и не лимонада, а именно хлеба. Они успевали серьезно проголодаться за день, и давно, как и все «дальние», в долгих ожиданиях автобуса усвоили, что от сладкого на пустой желудок случается понос и рвота. К тому же бабушкиных денег на чипсы или конфеты на всех восьмерых все равно никогда не хватало.А хлеб - ничего, хлеб - можно...
Лепихины по-братски делили буханку не только между собой, но и между своими товарищами, так что хлеб от бабы Даши ел весь школьный ПАЗик, и даже водителя дядю Лешу дети угощали, но он всякий раз отказывался. Самым вкусным считались горбушки и черная корочка. «Горбухи» всегда доставались младшей и старшей - первокласснице Нинке Лепихиной и выпускнице Дашке. «Ешьте, девки! Кто «горбухи» ест, у того титьки больше вырастут!» - хохотал девятиклассник Серега Лепихин. Причем если бы кто-то чужой, позволил себе такую шутку о его сестрах, то сразу получил бы в харю.
Очень редко от буханки оставался мякиш - самая сердцевина, серый клейкий комочек, похожий на мокрого воробья. Вернувшись домой, Дашка отдавала этот мякиш бабушке. «Не доели мы, бабуль», - немного виновато и в то же время весело говорила Дашка. «Доисть надо!» - строго отвечала баба Даша. Она пережила голодомор сороковых годов, и до сих пор тайком от младшего сына сушила у себя под матрацем сухари - так, на всякий случай, на тот самый черный день, от которого любым способом надо спасти каждого из полусотни внуков и правнуков.
Старушка садилась на лавку под иконами, и смотрела, как Дашка-младшая ловко орудуя клюкой, достает из русской печки щи, разливает по тарелкам себе и бабуле. И в кухоньке сладко пахло пареной капустой и мясом. Старая и юная Лепихины вместе обедали. В прикуску с щами баба Даша деснами дожевывала за своими потомками серый клейкий мякиш, потому что сухарь из него получится плохой и может даже заплесневеть под матрацем. А еще потому, что на этом кусочке остались прикосновения всех восьмерых, младших и любимых: шестнадцатилетней Дашки, шестилетки Нинки, хулигана Сереги, тихони Матвея, близнецов Кольки и Димки, красавчика Руслана и задаваки Тоньки.
Мечтая поскорее вернуться домой к бабуле, Дашка слушала писателя в пол-уха. Она еще не знала, что пройдет всего полгода, и бабули не станет. Чтобы проводить доярку-героиню в последний путь, колхозу придется выделить не один, а два ПАЗика, включая школьный. Но даже в два автобуса, потомки бабы Даши уместились с трудом.... И каждый из внуков и правнуков во время этой печальной поездки, глядя в окно или в лица родных, вспоминал вкус той самой бабушкиной буханки хлеба - горбушки, корки, мякиша - но при этом во рту ощущал только горючую едкую соль...
- Что вы знаете о хлебе?!
Маринка Петрова из Урочищ, та самая, что училась в классе коррекции, вспомнила, как в это воскресенье проснулась посреди ночи от странного шороха, не похожего на обычную возню крыс. Оказалось, это отчим сделал заначку под печкой. У него там хранился недопитый портвейн и полбуханки черного хлеба. У Маринки было шесть младших братьев, причем только шестой - от отчима. Мать у Петровых нигде не работала - запила еще с юности, к тому же в прошлом году у нее обнаружился рак надпочечников. Отчим тоже нигде не работал, только иногда собирал черный металл и сдавал скупщикам. Дома жрать было нечего, кроме грибов и картошки. Маринка все лето «строила» братьев: безжалостно гоняла ребятишек в лес и на прополку огорода. Так на грибах, картошке и Маринкиных матюгах и выживали. Когда начинался учебный год, «стройка» продолжалась: Маринка требовала от братьев, чтобы они хорошо учились, и, действительно, из всей семьи в классе коррекции оказалась только она сама. Маринка по этому поводу не горевала нисколько, наоборот, хотела с учебой поскорее разделаться, потому что сразу после девятого ее уже пригласили на работу - скотницей к фермеру Милюкову. С родителей Маринке едва удавалось выколотить денег на батон или буханку в день. Хлеба хватало по куску на каждого, а ребятишки очень его любили, особенно младший Димон. Этому дай горбушку в два пальца, даром, что зубы еще не все проклюнулись, замуслякает весь кус прямо деснами подчистую. Отчим приноровился: он прятал хлеб от детей, а портвейн от жены. И ночью употреблял. Иногда ребятишки оказывались проворней, и находили его «нычки»: хлеб съедали, а портвейн отдавали матери. Это единственное обезболивающее, которое ей еще помогало. Отчим пытался налупить провинившихся, но он всегда был полупьян, нетвердо держался на ногах и не мог никого поймать, поэтому только бессильно матерился и обзывался ворами. Маринки он боялся, как огня: она поколачивала отчима, от пьянки ставшего похожим на сухую желтую щепку. «Что вы знаете о хлебе?» - с укором прозвучал вопрос писателя, и Маринке, очнувшейся от дремы, тут же стало мучительно стыдно: в воскресенье днем она еще ничего не знала о хлебе, спрятанном под печкой, и не успела найти его раньше, чем отчим все сожрал. «Надо же быть такой дурой! - ругала себя Маринка - Все обыскать, а под печку не заглянуть!»
- Что вы знаете о хлебе?
Олег Водоносов, самый красивый парень в 11-м классе, готовился поступать в военную академию и потому учился только на «отлично». В девятом он сдал ЕМЭ по математике на сто баллов, и теперь математичка Ольга по прозвищу «Ванна» (по отчеству Ивановна по фамилии Ванина) уже мечтала, что и на ЕГЭ Водоносов покажет тот же победный результат. Олег старался прислушиваться к тому, что говорит писатель, потому что предстояло по итогам встречи написать сочинение, а русский с «литрой» шли не так гладко, как алгебра с геометрией. Однако утренний холод и постоянное недосыпание действует одинаково и на отличников, и на двоечников, и на спортсменов, и на хлюпиков. Как и всех, после сегодняшней трансгрессии в ПАЗике из мира в мир Олега слегка знобило целый день, а теперь клонило в сон. После вопроса, «что вы знаете о хлебе», Олегу опять вспомнился Руслан Алиев. Это был армейский друг старшего брата. Брательник и Алиев вместе служили в десантных войсках в Пскове. Только брат после срочной вернулся в родную деревню, а Руслан подписал контракт. Этим летом Руся приезжал в гости. Он оказался классным парнем и научил Олега кидать нож, показал пару прикольных приёмчиков из рукопашного боя, а то брат вечно отнекивался, мол, некогда с тобой, салагой, заниматься, мол, сам учись.... Уже перед отъездом в середине августа Руслан пошел на охоту с ночевкой, и Олег с ним напросился. Брат не смог с Русей пойти - уборочная началась, а он комбайнер. Ох, и тяжело Олежке пришлось с десантником! Руслан по лесу бегал, как лось, с той же скоростью. За день полсотни километров намотали не меньше. К вечеру дождь пошел. Руслан объяснил, как сделать шалаш из еловых ветвей с помощью одного только ножа. Потом учил, как в сырости костер разводить. Сварили добытого рябчика с картошкой, а потом пили чай с сахаром и пшеничным хлебом. Ужинали, сидя в шалаше, дождь по еловым веткам шлепал, а внутри было уютно и тепло, и хвоей пахло, и дымом, и табаком немного от Руслана, и мужским ядрёным потом. Руслан разделил на двоих половину пшеничной буханки, и сказал, что белый хлеб подсоленый очень хорош со сладким чаем. Крупная прозрачная соль блестела на белой мякоти и капли дождя иногда падали на коричневую корку. Олег и Руслан обсуждали, что с утра на запруду за утками надо будет сходить, и что осень уже чувствуется. Спать легли, и тут Руслан обнял Олега без всяких слов, просто молча обнял со спины, и грел его так, прижимая к себе, всю ночь, и Олег, согревшийся и уснувший под курткой старшего друга, понял, что жизнь готов отдать за хотя бы еще одну такую ночевку. Он знал теперь, что никогда не станет комбайнером, как брат, и Руслан тоже никогда не стал бы, потому что таким, как они, есть лишь одно место на земле - на охоте или на войне. Только там все ясно и просто, как в таблице умножения, прекрасной в своей девственной чистоте и однозначности... В конце августа Руслан ушел воевать с «украми» добровольцем. Олег смотрел новости по телеку или читал их в Интернете на «сотике». Он понимал, что всюду врут, но следил за сводками с ревнивым вниманием, как любовник за ветреной подругой. Каждый день Олег отрезал себе на ужин кусок белого хлеба и посыпал крупной солью, но даже со сладким чаем хлеб отныне имел горьковатый привкус, а еще аромат еловой смолы во время дождя.
- Что вы знаете о хлебе?
Восьмиклассник Женька Самсонов о хлебе знал больше других, хотя и учился из рук вон плохо. Все понимали, что он еле-еле дотянет до девятого класса, а потом станет тем, кем и положено стать мужчине с фамилией Самсонов - трактористом. Его отец, дед, братья и племянники - все были трактористами и комбайнерами. А прадеду на юбилей даже собственный трактор от колхоза подарили с именной табличкой: «Николаю Ивановичу - родоначальнику династии Самсоновых».
Говорят, татаро-монголы сажали ребенка на коня раньше, чем тот учился ходить. Впервые батя взял с собой Женьку в кабину трактора раньше, чем тот научился сидеть. Даже фотка сохранилась - молодой отец, сияющий от счастья, а на его руках завернутый в клетчатое одеяльцо истошно орущий Женька.
Как только мальчишка немного подрос, отец стал брать его с собой на работу. По весне Женька наблюдал, как плуг вспарывает брюхо сонной земли, как падают в коричневые раны зерна, а спустя пару недель, если пройдут обильные ливни, семя поднимается дерзким зеленым подшёрстком. Летом он любовался валками из скошенной травы. У отца они получались безупречно ровными, словно строчки стихотворений на книжной странице. Ближе к осени батя менял трактор на комбайн. Больше всего Женьке нравилась ночная жатва. Цвет зрелого ячменя в свете фар, запах горячего зерна на сушилке. Обеды в полвторого ночи, когда мужики составят технику в полукруг на уже лысом участке поля, сядут в ряд, возьмут в руки миски с гречневой кашей, и, прогоняя сон, станут хохотать, травить байки под тревожные крики птиц, все лето проживших вблизи ячменных полей.
Женька в запахах, звуках, цвете, в движениях рук на руле и рычагах знал, как рождается хлеб. Но не мог рассказать. Его речь была не развита, потому что, как говорила училка литры Татьяна Семеновна, за свою жизнь Женька прочитал три книги - букварь, вторую и синюю. Зато он умел понимать знаки окрестных полей: когда пора начинать сев или выгонять скотину на пастбища, поздно ли в этом году созреет пшеница и каким будет урожай картофеля... Женька, горюющий из-за неудач в школе, не мог объяснить сделанное им открытие: истинная красота земли открывается только в безмолвии тяжкого труда. Он бы мог так сказать, но он не имел для этого подходящих слов. Так у нищего, порой, не бывает даже сухой корки.
- Что вы знаете о хлебе?
В ответ на этот возглас писателя, Юркин живот раздраженно забурчал. Девятиклассник Юрка Каменский жил вместе с матерью в деревне Абрамцево. Отца своего не знал, а отчимы менялись каждый год. Сейчас, например, в отчимах ходил бывший зек, которого Юрка запросто звал Саня, и Саня, пожилой уже мужик, даже и не пробовал протестовать против такого обращения из уст подростка. Саня, всю жизнь просидевший в колониях, то ли не знал, как мальчишки должны обращаться к мужчинам, то ли с высоты своего опыта понимал, что Юрку эта вереница отчимов окончательно задолбала, и пацану уже просто плевать на все границы и правила. Саня и мать почти постоянно пили, а в перерывах воровали или подрабатывали скотниками на ферме. Жителей в деревне почти не осталось, и когда постоянные работники уходили на выходные, на подмену брали даже алкашей.
Юрка питался в школе бесплатно как малоимущий. Он бы давно учебу бросил, если бы не эти обеды. Но беда в том, что школьного питания было слишком мало для растущего организма. Юрка подворовывал. Когда подавали звонок на первый урок, он прятался в раздевалке и обыскивал пальто и куртки, изымая мелочь. А в столовой, когда буфетчица тетя Валя отвлечется, набивал карманы заношенной толстовки хлебом. Иногда удавалось стащить пирожок.
Юрка был невысоким кареглазым худышкой, хрупким и гибким, как веточка ивы. Его обзывали «девкой» и «бабой», и нередко бивали «центровые», поэтому мальчишка научился быстро бегать и виртуозно прятаться. Сам он никого и никогда не обижал, если не считать за обиду украденную мелочь. Юрка очень радовался, что у него нет младших сестер и братьев, как у Маринки из Урочищ, иначе пришлось бы кормить и их тоже. Он мечтал поскорее уехать в город. Что он там будет делать в этом городе, Юрка не знал, но надеялся, что там-то уж точно он сможет как-то устроиться. Может быть, пойдет работать грузчиком на складе в супермаркет. Саня говорит, что грузчики в больших магазинах всегда нужны.
Мать, глядя на Юрку, часто повторяла: «Жаль не девкой родился. Замуж бы выдать и готово!» Сама она выросла в детдоме, и не видела ничего особенного в том, что не могла обеспечить своего сына даже куском хлеба на каждый день. «Его в школе кормят! Отвяжитесь!» - беззаботно отвечала мать, когда на ферме ее начинали стыдить доярки. Но зато, когда она получала зарплату, они устраивали пир на весь мир: ветчина и сыр из райпо, копченая скумбрия, жареная курица, вино и водка лились рекой... Пьяная, сыто икая, она то пела дворовые песни времен детдомовской юности, то кормила Юрку, приговаривая: «А говорят, я впроголодь тебя держу! Ешь, сыночек, ешь!» Зарплаты хватало дня на два.
Юрка донашивал вещи, которые ему отдавали из жалости. Его иногда кормили - тоже из жалости. И сам он научился жалеть людей. У Юрки обнаружился неудобный для вора талант: он почти физически ощущал боль другого человека. Однажды у матери прихватило зубы, медицинский полис она так и не сподобилась получить, а денег на платного стоматолога, который принимал в райбольнице, конечно, не было. Мать лежала на печке, прижавшись флюсом к горячим кирпичам. Дров по такому случаю Саня украл из колхозной столовой, своих-то запасено не было. Она скулила, как щенок недавно отнятый от кормящей суки, а Юрка лежал в комнате на диване, и словно пульс ощущал биение материнской боли во всем своем теле. Он не выдержал - сбегал к соседке бабке Мане и попросил у нее анальгину для матери. Лекарства в деревне - это драгоценность. За ними приходилось ездить в город, нанимать машину или топать пять километров до автобусной остановки, но баба Маня все-таки дала пластинку таблеток, и сунула парню буханку домашнего хлеба, который она не покупала, а сама пекла в русской печи. У бабы Мани, старой доярки, болели распухшие ноги, ей было трудно дойти до магазина.
Мать положив на дырку в коренном сразу две таблетки, затихла и скоро уснула. А Юрка отрывал кусочки от хлебной плоти и медленно разжевывал их. Буханка пахла не так, как магазинная, и, вкусив дар от чужого семейного очага, Юрка не выдержал, по его щекам побежали предательски горькие, совсем не мужские слезы...
- Поэтому не забывайте, что не только хлебом единым жив человек.
Так закончил писатель свою речь, растянувшуюся на два урока. Учителя наперебой стали благодарить его за встречу, ребятам разрешили разойтись, и «не знавшие ни войны, ни голода», смеясь и толкаясь, гурьбой вывались из актового зала - кто домой, а кто - на остановку школьного ПАЗика. Знаменитого прозаика повели в столовою - кормить обедом. Юрка Каменский и Жека Самсонов уже разведали, что к его приезду повар тетя Катя испекла огромный пирог с яблоками и повидлом, и именно поэтому на всю школу так сладко пахло вареньем во время большой перемены.
Наталья Мелёхина-Михайлова