Фигура Игоря Северянина, знаменитого русского поэта начала XX века, многими мемуаристами, в особенности советскими, рисовалась откровенно карикатурной. Что делать, такова порой изнанка славы. Игорь Васильевич Лотарев (Северянин - это псевдоним) искренне верил, что он - гений, и не стеснялся сообщать об этом другим. И вел себя так, как, с его точки зрения, и полагается гению: то есть, неестественно. Однажды во время его выступления кто-то крикнул ему из зала: «Северянин, хватит корчить из себя Уайльда! Неужели вы не понимаете, что ведете себя глупо и неестественно?» «Да, неестественно! - ответил Северянин и, вскинув голову, добавил: - Зато красиво!» ______________________ Лунные тени — тени печали — Бродят бесшумной стопой. В черном как горе земли покрывале Призрачной робкой тропой. Многих любовно и нежно качали, Чутко давали отсвет... Лунные тени, тени печали, Мой повторят силуэт!

Вся его искусственная манерность в мгновение слетала, когда он оставался один или в кругу близких людей. Кокетливый и высокомерный в гостиных, поэт был прост и естественен в быту. Когда поблизости не находилось женщины, на которую ему хотелось бы произвести впечатление, он превращался в «нормального» человека. Павел Антокольский признавался, что был потрясен, когда Северянин в его присутствии заказал в ресторане никакие не «ананасы в шампанском», не «мороженое из сирени», а штоф водки и соленый огурец. Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! Удивительно вкусно, искристо, остро! Весь я в чём-то норвежском! Весь я в чём-то испанском! Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо! Стрекот аэропланов! Беги автомобилей! Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров! Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили! Ананасы в шампанском - это пульс вечеров! В группе девушек нервных, в остром обществе дамском Я трагедию жизни претворю в грёзофарс... Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! Из Москвы - в Нагасаки! Из Нью-Йорка - на Марс! Это знаменитое стихотворение принесло Северянину не только уйму аплодисментов и новых поклонников, но и немало неприятных минут. Предпочитая еду простую и сытную - картошку, рыбу, кислую капусту, - ему, куда бы он ни приезжал, приносили, дарили и ставили перед ним на стол эти злосчастные ананасы в шампанском. «Как? Опять ананасы?!» - с разочарованием восклицал он. И делал вид, будто ему нанесли жестокое оскорбление.

Весной 1916 года двадцативосьмилетнего Игоря Северянина призвали на военную службу. О том, как не приспособлен был поэт к казарменному быту, как он стал посмешищем в роте, рассказал в своих воспоминаниях писатель Леонид Борисов: «Рядовой Игорь Лотарев случайно, или так и должно было быть, из пяти выпущенных пуль в цель попал три раза. Дважды пульки легли кучно. Батальонный командир похвалил Лотарева: - Молодец, солдат! На что Северянин, он же солдат Лотарев, чуть повернувшись в сторону батальонного командира, небрежно кивнул: - Мерси, господин полковник! Батальонный застыл в позе оскорбленного изумления. Кое-кто из солдат, стоящих подле стрелка, прыснул в кулак, кое-кто побледнел, чуя недоброе за этакий штатский и даже подсудный ответ, когда полагалось гаркнуть: «Рад стараться, ваше высокоблагородие!» Наконец батальонный разразился отборной бранью и, призвав к себе ротного, взводного и отделенного, назидательно отчеканил: - Рядового с лошадиной головой, вот этого, впредь именовать по-новому, а именно, как я скажу: Мерси. Понятно? Рядовой Мерси!..» С этого дня на поверке взводный вызывал: - Мерси! И стоявший в строю Северянин отзывался: - Я! По другим свидетельствам Лотарев оказался никуда не годным солдатом. Он не поддавался муштровке, за что и был направлен на мытье полов в казарме. Потом его перевели в санитарную часть. На его счастье, среди влиятельных людей нашлись ему сочувствующие: на медкомиссии Игоря Лотарева «признали» негодным и «списали вчистую». --------------------------------------- У бездны О, юность! о, веры восход! О, сердца взволнованный сад! И жизнь улыбалась: «вперед!» И смерть скрежетала: «назад».. То было когда-то тогда, То было тогда, когда нет... Клубились, звенели года — Размерены, точно сонет. Любил, изменял, горевал, Звал смерти, невзгоды, нужду. И жизнь, как пират — моря вал, Добросила к бездне. Я жду! Я жду. Я готов. Я без лат. Щит согнут, и меч мой сдает. И жизнь мне лепечет: «назад»... А смерть торжествует: «вперед!»

Что больше всего влияет на эмоции людей? Приводит к учащению пульса, заставляет смеяться, плакать, грустить или, напротив, тонуть в блаженстве? Согласно исследованиям психологов Стэнфордского университета (США), первое место среди возбуждающих человека факторов занимает...Что бы вы думали? Музыка! На втором месте - трогательные, «душещипательные» сцены, отображенные в кино, театре и книгах, на третьем - красоты природы и произведения искусства. И только потом следует любовь... Петербургский критик Корней Чуковский так писал о Северянине: «Его стих, остроумный, кокетливо-пикантный, жеманный, жантильный, весь как бы пропитан... воздухом бара, кабарэ, скетинг-ринга... все же, несмотря ни на что, стих его волнующе-сладостен!.. Бог дал ему... певучую силу, которая, словно река, подхватывает тебя и несет... барахтайся сколько хочешь: богатый музыкально-лирический дар. У него словно не сердце, а флейта, словно не кровь, а шампанское! Сколько бы ему ни было лет, ему вечно будет восемнадцать». О мелодизме его стихов писали многие. «Пробарабанит свои стихи Сологуб - жидкие хлопки; что-то там прорычит Маяковский - один свист в зале, а выйдет Северянин, пропопугаит два слова, те же два слова раз сто вподряд, да нараспев, да в раскачку - и все захлебываются от восторга...» - удивлялся журналист Николай Радин. Как ни странно, даже явные недоброжелатели Северянина признавали необыкновенную музыкальность его стихов. «Мне нравятся стихи Игоря Северянина. И именно потому я открыто признаю недостатки его поэзии: поэту есть чем с избытком искупить их. Пусть порой не знает он чувства меры, пусть в его стихах встречаются ужаснейшие безвкусицы, - все это покрывается неизменной и своеобразной музыкальностью, меткой образностью речи и всем тем, что делает Северянина непохожим ни на одного из современных поэтов...» - так писал о Северянине Владислав Ходасевич. А вот цитата другого критика, В. Третьякова, которого трудно заподозрить в любви к Северянину: «...читка Игорем Северяниным своих стихов отдает цыганским пошибом и дешевит его строки. Но в принципе против такого чтения ничего нельзя возразить, ибо мелодия, слышимая в каждом стихе, сама напрашивается на мотив...». ----------------------------------------- Если вы встретите женщину тихую, Точно идущую в шорохах сна, С сердцем простым и с душою великою, Знайте, что это — она! Если вы встретите женщину чудную, Женщину, чуткую, точно струна, Чисто живущую жизнь свою трудную, Знайте, что это — она! Если увидите вы под запискою Имя прекрасней, чем жизнь и весна, Знайте, что женщина эта — мне близкая, Знайте, что это — она!

Чернышевский когда-то сказал: «всякий человек, желающий добиться успеха на поприще литературы или искусства, должен научиться удивлять толпу. Любыми способами удивлять, лишь бы удивлять...». Многие поэты и писатели, актеры и артисты, художники и музыканты интуитивно догадываются об этом и стремятся во что бы то ни стало выделиться из толпы - не талантом, так скандалом. Поэты серебряного века были в этом особенно заметны. Эгофутуристы, к которым одно время причислял себя и Северянин, употребляли неприличные выражения и жесты, плевали и сморкались в слушателей, ходили в желтых кофтах и красных фраках, разрисовывали лица разными кубическими изображениями и даже демонстрировали почтенной публике свои... ягодицы. Однажды, давая в Одессе вечер, «Маяковский и компания» позолотили кассирше нос, хорошо уплатив ей за это. Сбор после этого был полный... Совершенным дикарем по отношению к традициям русской поэзии, языку и здравому смыслу выступал футурист Алексей Крученых, выступавший с морковкой в петлице. «Я люблю протест, но эта форма протеста мне всегда была чуждой, и на этой почве у нас возникали разногласия», - вспоминал Северянин. Он никогда не оскорблял публику. Он завоевывал ее расположение изысканными «поэзами» и оригинальным их исполнением. Он полагался на талант. И добивался своего. --------------------------------- ЗОВУЩАЯСЯ ГРУСТЬЮ Как женщина пожившая, но все же Пленительная в устали своей, Из алых листьев клена взбила ложе Та, кто зовется Грустью у людей… И прилегла — и грешно, и лукаво Печалью страсти гаснущей влеча. Необходим душе моей — как слава! — Изгиб ее осеннего плеча… Петь о весне смолкаем мы с годами: Чем ближе к старости, тем все ясней, Что сердцу ближе весен с их садами Несытая пустынность осеней…

Для выступления на эстраде поэт выработал особую манеру исполнения, которую поклонники называли «почти пением», а недоброжелатели - «подвыванием». Начиная читать почти мертвым голосом, переводя интонацию на распев, он затем с замиранием резко обрывал стихотворную строку. И буквально через несколько минут всецело овладевал вниманием публики... В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом По аллее олуненной вы проходите морево... Ваше платье изысканно, Ваша тальма лазорева, А дорожка песочная от листвы разузорена - Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый. Для утонченной женщины ночь всегда новобрачная... Упоенье любовное Вам судьбой предназначено... А. Арго в книге «Своими глазами: книга воспоминаний» рассказывает об оригинальной манере поэта читать свои «поэзы»: «Большими аршинными шагами в длинном черном сюртуке выходил на эстраду высокий человек с лошадино-продолговатым лицом; заложив руки за спину, ножницами расставив ноги и крепко-накрепко упирая их в землю, он смотрел перед собою, никого не видя и не желая видеть, и приступал к скандированию своих распевно-цезурованных строф. Публики он не замечал, не уделял ей никакого внимания, и именно этот стиль исполнения приводил публику в восторг... Все было задумано, подготовлено и выполнено. Начинал поэт нейтральным «голубым» звуком: Это было у мо-о-оря... --------------------------------- Грустный опыт Я сделал опыт. Он печален. Чужой останется чужим. Пора домой; залив зеркален, Идёт весна к дверям моим. Ещё одна весна. Быть может, Уже последняя. Ну что ж, Она постичь душе поможет, Чем дом покинутый хорош. Имея свой, не строй другого. Всегда довольствуйся одним. Чужих освоить бестолково: Чужой останется чужим.

Литературная слава Северянина началась с одного стихотворения. Стихотворения, откровенно говоря, пошленького. Вот с этого: Вонзите штопор в упругость пробки, - И взоры женщин не будут робки!.. Да, взоры женщин не будут робки, И к знойной страсти завьются тропки... Плесните в чаши янтарь муската И созерцайте цвета заката... Раскрасьте мысли в цвета заката И ждите, ждите любви раската!.. Ловите женщин, теряйте мысли... Счёт поцелуям - пойди, исчисли!.. А к поцелуям финал причисли, - И будет счастье в удобном смысле!.. Лев Толстой, прочтя его в одной из брошюр, пришел в ярость: какая глупость!.. какая пошлость!.. какая гадость!.. И высказал в одном из журналов все, что он думает о современной поэзии. Толстой надеялся этой критикой уничтожить автора и ему подобных горе-рифмачей. На деле все вышло как раз наоборот: с легкой руки Толстого Северянин стал известен всей читающей России. Им вдруг сразу начнут интересоваться и издатели, и редакторы, и читатели. Через несколько лет его слава достигнет всероссийского масштаба, затем прошагает по Европе, а потом долетит и до Америки. Его имя превратится в синоним успеха. Успеха, прежде всего, коммерческого.

В Англии говорят: «Проклятие бодрит, благословение расслабляет». Дифирамбы, доносящиеся со всех сторон, не только расслабляют, но и ослепляют. И даже оглупляют. К сожалению, это случилось и с Северяниным. Его самовлюбленность и самонадеянность росли вместе с его известностью: Я, гений Игорь-Северянин, Своей победой упоен: Я повсеградно оэкранен! Я повсесердно утвержден! severjanin1Он и сам признавался: «Я - соловей: я без тенденций И без особой глубины...». Хорошо знавший его современник писал о нем: «Он вел себя несколько шаржировано, явно неестественно, и эта неестественность, как ему самому казалось, очень была ему к лицу... В присутствии поклонниц он любил перелистывать бесчисленные альбомы с наклеенными на картон рецензиями, заметками, статьями о нем и его творчестве, делал красивые «аристократические» жесты, говорил на иностранный манер, растягивая гласные, даже вздохи делал какие-то опереточные ... Развалившись лениво-томно на диване в позе пресыщенного падишаха, он с покровительственной снисходительной взирал на поклонниц, начинающих поэтесс и просто любых женщин...». Он был мастер придумывать разные изящные словечки. Чего только не найдешь у него - и грезоторты, и ландолеты, и крылолеты... Всех любимых женщин он обязательно переименовывал на свой лад: Злата, Балькис, Августелла, Эльжюстина, Светолира, Кларетта, Эсклармонда... Эсклармонде - поэтессе Софье Шамардиной - он посвятил такие «фантастические» строки: Я еду в среброспицной коляске Эсклармонды По липовой аллее, упавшей на курорт, И в солнышках зеленых лучат волособлонды Злоспецной Эсклармонды шаплетку - фетроторт... Даже сыну своему придумал странное имечко - Вакх (сумел убедить батюшку, что есть-таки в святцах такой мученик...). Все эти вычурно-красивые слова, как и свою манерно-красивую реальность, в конце жизни он осудит и раскается: «Мешали мне моя строптивость и заносчивость юношеская, самовлюбленность глуповатая и какое-то общее скольжение по окружающему. В значительной степени это относится к женщинам».

Считать деньги поэты обыкновенно не умеют. Северянин так и не выбился из бедности, хотя всю жизнь приносил солидные барыши тем, кто устраивал его гастроли и издавал его книги. Он умел только слагать стихи, и еще - удить рыбу. И ничего больше. Мать поэта всегда потакала своему единственному и любимому сыну, не в силах отказать ему ни в чем. В результате он так и не обрел одного важного мужского свойства - умения брать на себя ответственность. Он привык жить за чужой счет - сначала на деньги родителей, затем на деньги дяди, после - за счет родителей жены... Он спокойно воспринимал свою беспомощность. Хотя и жаловался поэтессе Ирине Одоевцевой: «Подумать страшно: я живу нахлебником у простого эстонца-мыйзника. Только оттого, что я женился на его дочери. Я для него не знаменитый поэт, а барин, дворянин, сын офицера. За это он меня и кормит. Ему лестно. А я ловлю рыбу. И читаю свои стихи речным камышам и водяным лилиям...» Как следствие этой житейской непрактичности (Фелисса, супруга поэта, была такой же «попрыгуньей»), в конце жизни - уже не бедность, а настоящая нищета. Северянин, с одним только желанием получить хоть немного денег, ходил по дворам дач и предлагал хозяйкам свежий улов - полтора десятка окуньков. Стучался в гостиничные номера, где остановились соотечественники, - «не купите ли книгу Игоря Северянина с автографом?..» «Что касается голода, - писал Северянин болгарскому поэту Савве Чукалову, - он часто за эти годы нам был знаком, и сейчас, например, когда я пишу Вам это письмо, мы уже вторую неделю питаемся исключительно картошкой с крупной (кристалликами) солью... Мы просто гибнем от людской суровости и бессердечия!..» Это - в худшие дни. А в лучшие - «питались картошкой с соленой салакой, запивая кипятком». Один знакомый посоветовал Северянину устроиться куда-нибудь на службу. Однако такой совет его только обидит: «Всю жизнь я прожил свободным! И лучше мне в нищете погибнуть, чем своей свободы лишиться». Ему казалась кощунством сама только мысль о службе. Поэзия и канцелярия - несовместимы, в этом он был убежден. ------------------------------------------------ Я жив, и жить хочу, и буду Жить — бесконечный — без конца. Не подходите, точно к чуду, К чертам бессмертного лица: Жизнь — в нашей власти: мы дотоле Трепещем, бьемся и живем, Пока в нас много ярой воли К тому, что жизнью мы зовем. Смерть торжествует в те мгновенья, Когда поверил ты в нее, И нет в тебе сопротивленья: Смерть — малодушие твое… Я не могу себе представить — Всем ощущеньем, всей душой! - Как можно этот мир оставить — Молчать, истлеть, Не быть собой… -------------------------------------- «Имя мое звучит повсюду, даже на перекрестках улиц. Нельзя сказать, чтобы это было очень приятно. Но что поделать: надо зарабатывать свой покой! Покой, заработанный шумом - какая ирония!..» - писал Северянин в письме к другу. Несмотря на постоянные суету, нужду и болезни, Северянин считал свою жизнь счастливой. Одни из самых безоблачных дней в его жизни - лето с Фелиссой на берегу эстонского озера Ульясте. Они сняли комнату в новом сосновом доме. Утро начинали с того, что отплывали подальше от берега и удили рыбу. Тишина. Покой. Можно забыть вечную гонку за деньгами, шум городов, лицемерие людей. «Мы так неуместны, мы так невпопадны среди озверелых людей»... Что человеку для счастья надо? Некоторым - любви, здоровья, денег, удачи, известности... Другим - покоя и свободы. Третьим, таким, например, как Северянин, необходимо лишь научиться правильно воспринимать окружающую жизнь: «Во всем надо находить очарование, - ибо оно повсюду. Жить же не очаровываясь (хотя бы иллюзиями) поэт не может, человеку не рекомендуется». Может быть, в этом и есть секрет, если не счастливой, то, по крайней мере, радостной жизни? Александр КАЗАКЕВИЧ

Мой монастырь Мой монастырь — не в сводах камня, Не на далеких островах, — В устоях духа нерушимых, В идее: жизнь земная — прах. Мой монастырь — не в песнопеньях, Не в облегчении молитв, — В делах, где принцип справедливость, В непониманьи смысла битв. Мой монастырь — не в истязаньи Бездушной плоти, — в грезе вширь, В неверии в бессмертье ада И в вере в Рай — мой монастырь. ------------------------------------- Судьбою нашей правит Случай, И у него такая стать, Что вдруг пролившеюся тучей Он может насмерть захлестать. Но он же может дать такое Блаженство каждому из нас, Что пожалеешь всей душою О жизни, данной только раз!

Элегия небытия Все наши деянья, все наши дарованья — Очаровательные разочарованья, И каждый человек до гроба что донес? Лишь невыплакиваемые глуби слез, Лишь разуверенность во всем, во что он верил, Лишь пустоту глубин, которых не измерил, Лишь сон, пробуживаемый небытием… Мы этот жалкий ноль бессмертием зовем.