Герман Плисецкий родился и вырос в Москве, на Чистых прудах, окончил филологический факультет МГУ и аспирантуру Ленинградского института театра, музыки и кино. С 1965 года и до самой смерти жил в подмосковных Химках. «Стихи я начал писать рано, лет в шесть, то есть в 1937-м. Вижу в этом нечто символическое: расстрел не расстрел, но пожизненное заключение», — рассказывал он в своей последней публикации. Стихи Плисецкого не печатали в СССР четверть века. Его стихотворение «Памяти Пастернака» (1960) и поэма «Труба» (1965), ходившие среди других его стихов в самиздате и напечатанные на Западе, навлекли на автора гнев властей и полный запрет на публикации. Поэма «Труба» посвящена памяти тысяч людей, искалеченных и погибших в страшной давке во время похорон Сталина (Плисецкий попал в эту давку вместе с Евгением Евтушенко, который впоследствии назвал «Трубу» гениальным стихотворением и включил ее в свою антологию русской поэзии «Строфы века»). Автор читал поэму в кругу друзей и знакомых, потом она просочилась на Запад, была опубликована в «Гранях», прозвучала по «вражьим голосам»... В октябре 74-го поэт был допрошен в КГБ («Знаете ли вы, что ваша «Труба» используется нашими недругами за рубежом?»), в декабре — избит неизвестными «дружинниками»... Какой-то тип подошел к его жене в подъезде и прошипел: «Уезжайте отсюда — вам здесь не жить!» После письма в Союз писателей и беседы с секретарем «по оргвопросам» его на время оставили в покое. Но позже, когда стихи Плисецкого появились в парижском «Континенте» и других крамольных изданиях, его снова допрашивали в КГБ. В 1977 году поэт составил — «от нечего делать», как он невесело шутил — сборник своих избранных стихов и назвал его «Мемориал». На машинописном экземпляре, подаренном одному из друзей, Плисецкий сделал надпись: «Без надежды подарить эту книгу напечатанной». Однажды в квартире Александра Горелика у Никитских ворот был устроен поэтический вечер, и весь сборник «Мемориал» в исполнении Германа Плисецкого удалось записать на магнитофонную ленту. Уникальная запись более чем тридцатилетней давности впервые воспроизводится на этом диске.

Памяти Пастернака Герман Плисецкий Поэты, побочные дети России! Вас с чёрного хода всегда выносили. На кладбище старом с косыми крестами крестились неграмотные крестьяне. Теснились родные жалкою горсткой в Тарханах, как в тридцать седьмом в Святогорском. А я – посторонний, заплаканный юнкер, у края могилы застывший по струнке. Я плачу, я слёз не стыжусь и не прячу, хотя от стыда за страну свою плачу. Какое нам дело, что скажут потомки? Поэзию в землю зарыли подонки. Мы славу свою уступаем задаром: как видно, она не по нашим амбарам. Как видно, у нас её край непочатый – поэзии истинной – хоть не печатай! Лишь сосны с поэзией честно поступят: корнями схватив, никому не уступят. 4 июня 1960 _________________________________ Интервью Бориса Сусловича с Дмитрием Плисецким: Отец участвовал в полутайных похоронах Бориса Пастернака. И чуть ли не на следующий день возникло стихотворение «Памяти Пастернака», ставшее поворотным в его судьбе. – Травля и смерть Бориса Пастернака были для отца большим потрясением. Утром 2 июня 1960 года он с друзьями – писателем Юзом Алешковским и художником Григорием Сундаревым – поехал на похороны. После прощания с покойным он вместе с другими вынес гроб во двор, и процессия двинулась в сторону кладбища. Застрекотали кинокамеры, защёлкали фотоаппараты – и вскоре эта картинка облетела мир. Особую известность приобрел снимок в журнале «Пари Матч»… Конечно, причиной последующих гонений на отца стали не только эти злополучные кадры и снимки, но и его крамольное стихотворение. Ходившее в списках, оно приписывалось то Слуцкому, то Евтушенко, то Коржавину, то Бродскому. Его очень высоко ценила Анна Ахматова, которая, по свидетельству Юрия Домбровского, цитировала этот стих незадолго до своей кончины и сравнивала с лермонтовским «Смерть поэта». Имя автора было тогда известно только близким друзьям, но в конце концов его вычислили… К тому же в феврале 1964-го отец подписал письмо молодых литераторов Ленинграда в защиту обвинённого в «тунеядстве» Иосифа Бродского. В итоге Плисецкий не только превратился в опального поэта, но и был изгнан с Высших режиссёрских курсов и расстался с мечтой стать кинорежиссёром. «С ужасом вспоминаю свою режиссёрскую эпопею, – писал он два года спустя другу. – И даже не столько свои тогдашние мытарства и унижения, сколько с ужасом представляю себе самый лучший вариант, если бы… я те курсы окончил… Возможно, фильм бы я и поставил, но себе изменил бы – это уж точно». Об этом своём душевном качестве – ни в чём не изменять себе – отец поведал ещё в раннем стихотворении «Кустари»: И, опускаясь, дохли у дорог к подделкам не способные калеки. Мне же он потом говорил: «Если бы я стал режиссёром, то получил бы инфаркт намного раньше».

Лишь в перестройку, в конце 80-х годов в советской печати появилось несколько журнальных подборок стихов Германа Плисецкого, а в 1990-м в библиотеке «Огонёк» вышел 30-страничный сборник. Куда более полновесные сборники, составленные его сыном Дмитрием Плисецким, были изданы уже после кончины поэта: «От Омара Хайама до Экклезиаста» (2001) и «Приснился мне город» (2006). Евгений Евтушенко: «Герман Плисецкий больше известен как блестящий переводчик Омара Хайама. Между тем он всегда был замечательно талантливым поэтом, но писал стихи редко и еще реже их печатал. Именно его я встретил памятной ночью во время похорон Сталина на Трубной площади 6 марта 1953 года в апокалиптической давке. Об этом дне он написал свой шедевр «Труба». Другой шедевр Плисецкого — «Памяти Джона Кеннеди». Только в период гласности эти стихи попали в советскую прессу».

Уйти в разряд небритых лиц... Уйти в разряд небритых лиц от розовых передовиц, от голубых перворазрядниц. С утра. В одну из чёрных пятниц. Уйти – не оправдать надежд, и у пивных ларьков, промеж на пену дующих сограждан, лет двадцать или двадцать пять величественно простоять, неспешно утоляя жажду. Ведь мы не юноши уже. Пора подумать о душе – не всё же о насущном хлебе! Не всё же нам считать рубли. Не лучше ль в небе журавли, как парусные корабли, в огромном, ледовитом небе?. ---------------------------------------------

Интервью Бориса Сусловича с Дмитрием Плисецким: – Дмитрий Германович, глядя на фотографию 1971 года, где вы с отцом, можно подумать, что сняты братья. Каково это: быть сыном совсем молодых родителей? – Ну знаете ли, не я первый, не я последний… Обычно родители убегали по своим молодым делам, сбрасывая меня на бабушку с дедушкой, благо мы жили вместе, на Чистых прудах. Борис Наумович и Мария Алексеевна не чаяли души в своих любимцах – единственном сыне и единственном внуке. Годы спустя, после развода родителей, я подружился с отцом именно благодаря глубокой привязанности к этому дому. Там мы встречались с ним по всем праздникам, а потом, уже старшеклассником, я начал ездить к нему в Химки. – Расскажите, пожалуйста, о своей матери. Как сложилась её жизнь? – Моя мама, Ирина Итина, была очень красивой, миниатюрной брюнеткой. Ребёнком она чудом спаслась в ленинградской блокаде, едва перебравшись через Ладогу по ледовой «дороге жизни». С отцом они познакомились в 1949 году на одном из школьных литературных вечеров, а поженились в 1951-м. Их, безусловно, объединяла любовь к стихам: мама окончила филфак Московского педагогического института и работала учительницей русского языка и литературы. Позднее, выйдя замуж за журналиста Юрия Ценина (ставшего для меня вторым отцом), освоила журналистскую профессию и долгие годы проработала в газете «Московская правда». В 1963-м родила дочь – мою сестрицу Алёнушку. Последнее время мама тяжело болела и в сентябре 2012 года скончалась… – Любопытно: стихотворение «Я тебя бы на руки взял…», столь популярное ныне в интернете, посвящено ей? – Нет, этот стих 1956 года посвящён будущей второй жене поэта – рыжеволосой красавице Ариадне Сокольской, филологу и искусствоведу. Отец тогда ушёл от мамы, но испытывал по отношению к ней страшные угрызения совести. Через несколько лет это вылилось в стихотворение «Приснился мне город…», написанное уже в Ленинграде, куда Герман уехал с Ариадной. Они прожили вместе пять лет. Уже после смерти отца Ариадна вспоминала, как летом 1959-го они отдыхали в деревушке на Волге: «Вечерами, после грибного дня, мы ходили на берег – смотреть на выплывающие из темноты, освещённые собственными огнями белые пароходы. Большие там не останавливались, проходили мимо медленно и торжественно. Герман называл их «китами»; может быть, по ассоциации с «Моби Диком». Зрелище было и впрямь почти мистическое. В такие дни и минуты душа Германа, каким он был в своей сути, в глубине существа, раскрывалась, как бы распахивалась изнутри. Река, лес, грибы, вылезающие чуть не на глазах из земли, как-то по-особому проявляли скрытый лиризм, присущий его натуре. Это свойство Германа, по-моему, и делало такой пронзительной мелодику его «городских» стихов, главную – трагическую ноту его поэзии. Пастернак, совершенно слитый с природой, молившийся на Божий мир, как на икону, недаром был особенно близок ему». Это свидетельство близкого человека бесценно.

Я тебя бы на руки взял, Я тебя бы взял и унес, Тихо смеясь на твои «нельзя». Вдыхая запах твоих волос. И, не насытившись трепетом тел, Стуком в груди нарушая тишь, Все просыпался бы и глядел, Плача от радости, как ты спишь. Я бы к тебе как к ручью приник, Как в реку, в тебя бы гляделся я. Я бы за двести лет не привык К бездонной мысли, что ты моя. ----------------------------------- Я жесток? Ты на звёзды взгляни: Что на свете быть может жесточе? Что-то в сердце растёт в эти дни, в эти звёздные зимние ночи. Что-то близкое к сути самой, к тайне жизни безвыходной этой, этой звёздной московской зимой, в дни любви и хвостатой кометы. Этой жизни не женская суть, жёстких звёзд первозданная млечность, этот Млечный сияющий путь — семя Бога, пролитое в Вечность. ----------------------------------------------------- Пребудет тайной для меня твое предсмертное мгновенье до самого конца творенья, до Судного, надеюсь, дня. Остекленевшие глаза, в которых вечность отразилась, и та последняя слеза, что по щеке твоей скатилась. Какая мысль тебя прожгла в миг одинокого прощанья? Скорей всего, что жизнь прошла, не выполнивши обещанья. Чего от этой шлюхи ждать, коль весь расчет ее на теле? Она и знать не захотела, что можно бестелесным стать... ------------------------------------------------------ Ты не ревнуй меня к словам, К магическим 'тогда' и 'там', Которых не застала. Ложится в строфы хорошо Лишь то, что навсегда прошло - Прошло и словом стало. Какой внутриутробный срок У тех или у этих строк, Родители не знают. Слова, которые болят, Поставить точку не велят И в строчку не влезают. Прости меня, что я молчу: Я просто слышать ночь хочу Сквозь толщину бетона. Я не отсутствую, я весь Впервые без остатка здесь, Впервые в жизни дома. Прости меня, я просто так, Я просто слушаю собак Бездомных полунощных; Я просто слушаю прибой, Шумящий вокруг нас с тобой В кварталах крупноблочных. ----------------------------------------------

А как ваш отец оказался в Химках? – Там, в крохотной комнатке у самой станции, жила его третья жена Галина Суслова, переводчица с французского. В 1969 году они обменялись на однокомнатную квартиру, тоже в Химках, на улице Маяковского (недаром отец посвятил ему свою дипломную работу!). Жизнь была нищая, но творчески плодотворная: как раз в ту пору созданы поэмы «Труба», «Чистые пруды», «Садовое кольцо», «Памяти Джона Кеннеди», замечательные стихотворения. Однако опубликовать удалось только цикл «Михайловские ямбы» – в пушкинском 1967-м. Иногда в гости к Герману и Галине приезжала из Ленинграда Ариадна – они остались друзьями на всю жизнь. В общем, я рос счастливым человеком: у меня были прекрасные отношения и с мамой, и с обеими мачехами, и с обоими весьма разнохарактерными папами!

Молитва Держись, моя единственная жизнь, не убывай шагреневою кожей, моя неудержимая, держись, не отзывайся на звонки в прихожей! С той женщиной, которая – как вздрог, чья близость ненадёжнее трясины, надменным и застёгнутым, как Блок, при встречах оставаться – дай мне силы! Не просыпаться с петухами нам на сеновалах, не делиться хлебом, не пить из тёплых крынок пополам парного молока под этим небом. Спаси меня, высокая строка, от этой страсти, острой, как осока! Спасите мою душу, облака рассветные, парящие высоко... ------------------------------------------

Когда вы впервые ощутили, что ваш отец – замечательный поэт? – Это было в августе 1968 года, когда советские танки вломились в Прагу, а отец привёл меня, 16-летнего школьника, в гости к своим коллегам-литераторам. Незабываемая атмосфера 60-х: вольные суждения на самые разные темы, чтение стихов, скромное дружеское застолье, где горячие споры перемежались с тостами. Тогда я наконец-то услышал, как он читает «Трубу» и другие стихи. Делал он это мастерски. Низкий, глубокий голос звучал неторопливо, величаво и мощно – так, что мурашки вдруг пробегали по спине и на глаза навёртывались слёзы… Хорошо помню общее потрясение, испытанное после чтения «Трубы». На минуту в комнате воцарилась гробовая тишина. Кто-то со вздохом задумчиво произнёс: «Ничего не меняется…» Прошло всего два дня после «чёрной среды» 21 августа, и всех за столом волновала одна тема – вторжение в Чехословакию! Неспешно раскурив папиросу и глотнув вина, Герман Борисович поведал собравшимся о своей бывшей сокурснице – чешской девушке по имени Ружена – и прочёл новый стих, посвящённый ей. После того вечера я стал по-мальчишески восхищаться отцом. Он выглядел романтичной фигурой: ироничный, мрачноватый, немногословный, с неизменной «беломориной» в зубах, перед столь же неизменными бутылками, он вдруг вступал в разговор («Вот послушайте…») и начинал читать стихотворения, свои или любимых поэтов. Он обладал особой, присущей только поэтам, памятью на стихи и мог часами читать их наизусть. Владел он и даром слушать. У него были старенькие проигрыватель с полусотней пластинок (любимая – с голосом Ахматовой) и магнитофон с записями любимых нами Галича и Окуджавы. К кумиру моего поколения Высоцкому он вначале относился скептически («несерьёзно»), пока я не принёс ему «Охоту на волков», потом «Дом» и «Вдоль обрыва…». «Мощно!» – в его устах это была высшая похвала. ----------------------------------------------------------- Уходит жизнь... Как женщина. Навек. Оставь свои язвительные речи, забудь свои обиды, человек, чтобы расстаться с ней по-человечьи. Уходит жизнь... Она была твоей – влюблённая, готовая отдаться. Но ты жестоко обошёлся с ней, и поздно пасть к ногам и разрыдаться. Уходит жизнь... Стираются черты любимые из памяти непрочной. В пустой квартире остаёшься ты один, во мрак уставясь полуночный. Уходит жизнь... И в наших голосах всё меньше радости живородящей, и музы со слезами на глазах глядят вдогонку жизни уходящей. ----------------------------------------------

Я всю жизнь как будто на отшибе, будто сносит ветром парашют... И не то чтобы меня отшили – к делу всё никак не подошьют. Кажется, вот-вот, почти что рядом – что-то проясняется, сквозит... Не скольжу по жизни верхоглядом – это жизнь мимо меня скользит. Невесомость это или вескость? Это полнота иль пустота? Видно, с самого начала резкость у фотографа была не та. Видел ты меня или не видел? Может быть, и видел, да забыл... Слишком мало доказательств выдал я того, что между вами был. -------------------------------------  Вероятно, отец был счастлив, когда его собственные стихи начали печатать в СССР? – Точнее сказать, сдержанно рад: слишком уж долго его морили. Началось с «Нового мира», где с подачи Олега Чухонцева появились четыре стихотворения Германа Плисецкого. Вышло так, что их напечатали вслед за первой публикацией стихотворений Бродского в предыдущем номере журнала и непосредственно перед долгожданной публикацией «Доктора Живаго» в том же номере. Ещё одной «звёздной секундой» поэта стало 4 декабря 1989 года – выступление в Музее изобразительных искусств, на вечере, посвящённом 100-летию Бориса Пастернака. Отец передвигался уже с трудом, опираясь на массивную трость, подаренную друзьями из Тбилиси (прилетавший незадолго до этого Юз назвал его «палководцем»). Его усадили в первом ряду. Среди сидевших на сцене были Ахмадулина, Евтушенко, Лидия Чуковская и Евгений Пастернак, а вёл вечер Андрей Вознесенский. Когда тот с улыбкой предоставил слово «человеку, которого 24 года не печатали только из-за того, что французский фотокорреспондент слишком крупным планом сфотографировал его лицо у гроба Пастернака», аплодисменты сопровождали Плисецкого весь путь, пока он шёл к середине сцены. Его «Памяти Пастернака» утонуло в овации, стихнувшей только тогда, когда он вернулся на своё место… Добавлю, что это многострадальное стихотворение впервые было опубликовано на родине в журнале «Дружба народов» в том же 1989-м, а в 1990-м, объявленном ЮНЕСКО Годом Пастернака, – и в посвящённом Борису Леонидовичу сборнике «Венок поэту».