Этим и страшна жизнь кругом. Чем она оглушает, громом и молнией? Нет, косыми взглядами и шепотом оговора. В ней все двусмысленность и подвох. Отдельная нитка, как паутинка, потянул её и нет конца, попробуй выбраться из сети — только больше запутаешься. И над сильным властвует подлый и слабый. Доктор Живаго _______________________________ Нобелевская премия Я пропал, как зверь в загоне. Где-то люди, воля, свет, А за мною шум погони, Мне наружу ходу нет. Темный лес и берег пруда, Ели сваленной бревно. Путь отрезан отовсюду. Будь что будет, все равно. Что же сделал я за пакость, Я убийца и злодей? Я весь мир заставил плакать Над красой земли моей. Но и так, почти у гроба, Верю я, придет пора — Силу подлости и злобы Одолеет дух добра.

Евгений Пастернак ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ(отрывок) Ранние детские воспоминания похожи на яркие отрывочные сцены. Первые из возникающих передо мною рисуют старую квартиру на Волхонке, наши комнаты, разгороженные шкафами и занавесками, папу за письменным столом в углу комнаты, где я спал, зеленый стеклянный абажур его лампы, допоздна горевшей у него на рабочем столе. Он без конца подливал себе крепкий чай из слегка шумевшего самовара. Просыпаясь, я поглядывал из-за занавески на его склоненную фигуру за столом в голубом облаке папиросного дыма. Вспоминается радость нашего с мамой возвращения из Бер­лина осенью 1926 г. В Можайске отец неожиданно вошел в наш вагон, и я стоял у окна, ощущая его спиной, о чем-то спрашивал, он говорил, что скоро Москва и показывал, с какой стороны она должна появиться. Вдруг яркая огненно-золотая точка возникла за речной излучиной, Это был купол храма Христа Спасителя, и под взволнованные слова отца, говорившего, что там рядом наш дом, из окон которого в упор виден этот купол, — стали вы­плывать колокольни, кресты и крыши, поезд прогрохотал по мос­ту, и меня стали одевать и торопиться к выходу. Совсем иным было наше возвращение из Германии спустя четыре года. Была зима, снег блестел на солнце. Я мучительно ждал Можайска, мы проехали мимо, солнце стояло низко, но все было ярко освещено. Я недоумевал, — уже должен был зажечься на горизонте купол. Вместе с вечерней зарей возникла замерзшая река под мостом, колокольня и купола Новодевичьего монасты­ря, крыши, дома. Поезд втягивался в сумеречныей дебаркадер, где нас ждал папа. Когда он поднял меня, я почувствовал его мокрое от слез лицо. Было уже совсем темно, когда мы приехали домой. В квартире было холодно и неуютно, из разбитых и закле­енных бумагой окон дуло. На столе стоял холодный ужин, кар­тошка с селедкой и черным хлебом. Отец подвел меня к окну и от­кинул занавеску. Взошедшая луна освещала груды каменных глыб и битого кирпича от недавно взорванного храма Христа. Написать об отце так, чтобы эти воспоминания не стали рас­сказом о моей собственной жизни, очень трудно. Приходится вы­бирать наиболее поздние впечатления, живо сохраненные па­мятью. Таковы отрывочные воспоминания о последних годах его жизни, записи его разговоров и ответов на мои вопросы. Конеч­но, именно эти годы записаны многими мемуаристами и пред­ставлены в сборнике достаточно широко. Но в то же время осве­щенные с разных сторон разными людьми, они создают широкую картину тех лет, и образ Бориса Пастернака не просто описывает­ся в них во всех, но живо воскресает в наибольшей полноте. В конце февраля 1957 г. Зинаида Николаевна пригласила нас с женой в Переделкино на то время, пока они с папой поживут в Москве. Шли репетиции «Марии Стюарт» во МХАТе, и папа ча­сто бывал в театре. Однажды утром через неделю нас разбудила приехавшая к нам мама, встревоженная тем, что папа заболел и ему очень плохо. Она договорилась со знаменитым доктором И. Г. Баренблатом, и мне надо было срочно отвезти его к папе в Лаврушинский переулок. Отец кричал от боли. Я остался у него после ухода врача, ко­торый снял острый приступ, но потребовал срочной госпитализа­ции. Когда ему стало легче, папа позвал меня к себе и стал рас­спрашивать о наших делах. Я развлекал его разговором на разные темы и вдруг перешел на рассказ, который только что слышал от Симы Маркиша о намерениях Сталина, прерванных его смертью, выслать всех евреев из Москвы на Дальний восток. Боря помрач­нел и резко остановил меня: — Чтобы ты при моей жизни не смел мне об этом говорить. Ты живой человек на земле живого человека! И нам с тобой нет до таких вещей дела. Это единственный раз, что я завел с ним разговор об антисе­митизме. Я знал, что этой темы для него не существует, слишком большое и страшное место она занимала в его детстве и роди­тельском доме, — когда совсем рядом проходили черносотенные погромы, дело Бейлиса, «процентная норма» регулировала его по­ступление в гимназию и определяла невозможность после оконча­ния быть оставленным при университете. Я понимал, что мечта Миши Гордона «расхлебать», наконец, эту кашу, которую заварили взрослые, была его собственной мечтой, не позволявшей молча склоняться перед несправедливостью такого разделения. И слиш­ком хорошо зная, как мертвит и суживает эта тема и связанные с ней психологические комплексы духовную свободу человека и ка­кого труда стоило ему преодоление всего этого в себе, папочка стре­мился навсегда избавить меня от узости подобного взгляда на мир. Мы с мамой навещали папу в Кремлевской больнице на Воз­движенке, куда его вскоре положили. Ему к тому времени уже ста­ло лучше, прошли страшные боли, от которых он кричал. Он был еще очень слаб, но разговор, который он завел с нами, запомнил­ся мне своею глубокой значительностью. У него только что была Ольга Всеволодовна. Мы столкнулись с нею на выходе. Отец рассказал, что она занимается его издатель­скими делами. Но они внезапно застопорились — стихотворный сборник, который составлял Банников, застрял в типографии, — отец отказался вносить требуемые от него поправки в автобиогра­фическое вступление к нему. Издание «Доктора Живаго», которое начали редактировать в Гослитиздате, тоже остановлено и, вероят­но, книги не будет. И все же, несмотря на это, он должен сознать­ся, что очень счастлив своей жизнью и тем, что у него есть возмож­ность любить и быть любимым в этом возрасте. Он говорил, что был воспитан с юности на крепком нравственном тормозе, и при­мер родительского дома привил ему толстовский взгляд на семью. Но лирика, которая стала его профессией, постоянно раскачивала его. Он рассказывал, что Зинаида Николаевна совершенно сгорела в романе с ним, но тем не менее он всегда на страже ее интересов и никогда этому не изменит. Его короткий роман с Ольгой Всево­лодовной был резко оборван им самим через год и никогда бы не возобновился, если бы ее не арестовали. И теперь, когда она осво­бодилась, он, чувствуя себя виноватым перед ней, не может ей ни в чем отказать и полностью покорился всем ее желаниям. Мама, слушая все это, плакала и повторяла, как она его по­нимает. На каникулы мы собирались поехать в Закарпатье. Перед отъ­ездом во Львов повидали папу в Узком, куда его устроили после больницы. Нас испугал его вид — страшные черные круги под глазами, слабость, худоба. Но он успокаивал нас, говоря, что это просто реакция на пенициллин, и теперь ему уже значительно лучше. Мы с ним гуляли по парку, он рассказывал о Владимире Соловьеве, который жил здесь у Трубецких, и показывал комнату, где он умер. Узкое стояло среди широких полей, на горизонте от­даленно рисовался огромный город, еще в знакомом нам с детст­ва облике. Папа в 1928 году возил сюда в санаторий маму и очень любил этот дом и парк. Он объяснял нам, что название Узкое об­разовано от реки Усы и было сначала Усское. Через несколько месяцев мы узнавали «ворота с полукруглой аркой» и «дом неслы­ханной красы» в его стихотворении «Липовая аллея», написан­ном по возвращении из санатория. Вскоре после нашего приезда из Мукачева папа забежал не­надолго к нам на Дорогомиловскую и рассказал, что написал несколько новых стихотворений. Когда я был у него в Переделки­не, он дал мне с собой беловую тетрадь «Когда разгуляется» — посмотреть стихи и переписать их. Среди них была «Вакханалия». Он рассказывал нам потом, что композиционным моментом это­го стихотворения было освещение снизу: свечки в храме, теат­ральная рампа, краска стыда, заливающая лицо. Про «Золотую осень» он сказал: — Осень я всегда воспринимал как музей. Под ногами ков­ры, каждое дерево — произведение искусства, их рассматрива­ешь, как картины, одно за другим... ...Мы привезли из Мукачева черенки замечательной герани са­мых разных оттенков, которыми были украшены все балконы и окна Закарпатья, и поделились ими с папой. Наши герани пре­красно прижились. Зинаида Николаевна заказала специальные подоконники под цветы, и вдоль всего большого окна столовой были расставлены красные, розовые и белые герани, которые уди­вительным образом соответствовали словам из написанного за полгода до этого стихотворения: К белым звездочкам в буране Тянутся цветы герани За оконный переплет. Папа всегда говорил, что поэзия предваряет жизнь. Он сказал тогда, что вскоре должен выйти «Доктор Живаго» у Фельтринелли, в Союзе писателей очень встревожены этим, — и у него неприятности. Но, как всегда, это было сказано мель­ком, между прочим, чтобы не волновать нас, я не расспрашивал его. А у него в действительности были в это время страшные дни... Уже зимой, когда первые бури после выхода романа в Италии несколько улеглись, отец рассказывал нам, как его вызывал к се­бе заведующий отделом культуры ЦК Поликарпов, называл пре­дателем и двурушником и грозил арестом, если он не подпишет составленные им письма с протестом против изданий «Доктора Живаго» за границей и требованием возвращения рукописи «на доработку». — Вы что же — против Октябрьской революции? — спро­сил он. — Как вы догадались, Дмитрий Алексеевич! Вы все правиль­но поняли! Этот диалог теперь лишился той страшной откровенности, характерной для отца, а у меня вызвавшей тогда чувство разверза­ющейся бездны. Оберегая от беспокойства за него, отец не посвящал нас в тре­волнения, связанные с изданием романа за границей. Но и в дей­ствительности этот год прошел сравнительно спокойно. Поэтому известие о том, что ему присудили Нобелевскую премию, было встречено нами с восторгом — как несомненная победа. Каза­лось, что честь, выпавшая русской литературе в его лице, должна стать общей радостью и праздником. Взволнованные, мы долго гуляли с Мишей Левиным по темным московским переулкам, считая, что Нобелевская премия — надежная защита от любых нападок завистников и недоброжелателей. Как нам было стыдно своей радости, когда на следующий же день в газетах развернулась подлая кампания, объявившая Нобе­левский комитет орудием холодной войны. Мы с мамой и Аленушкой вечером того же дня поехали в Пе­ределкино. Папа был бодр, внутренне собран и приподнят. Он не читал газет и говорил, что занят переводом «Марии Стюарт» Словацко­го — третьей «Марией Стюарт» в своей жизни. Первая была — Суинберна в 1916 году, вторая — Шиллера и вот теперь — Словац­кого. Шутил, что так привык и сжился с ней, что она ему кажется членом семьи, — бедной Манечкой. Первым делом он осведомился, не отражаются ли эти собы­тия на моих делах в институте. Узнав, что нет, сказал, что у Ленеч­ки в университете тоже все спокойно. Он процитировал нам по-французски текст телеграммы, которую послал в Стокгольм: «Infiniment reconnaissant, touche, fier, etonne, confus»1*. Мы грустно посмеялись с ним над тем, что в газетах миллионными тиражами в отзыве «Нового мира» были опубликованы как раз те самые ме­ста из романа, которые пугали редакторов в Гослитиздате, и их со­бирались выкинуть. И именно их прочли теперь читатели, не зна­комые с остальным текстом романа. Зинаида Николаевна рассказывала, что вчера приходил Федин и, едва поздоровавшись и не поздравив ее с именинами, на пра­здновании которых в этот день всегда бывал в доме, прошел пря­мо наверх к Боре. После довольно громкого разговора, отголоски которого были слышны внизу, ушел. Ей не понравилось выра­жение его лица, и она кинулась к Боре. Он лежал без сознания. Очнувшись, он сказал, что Федин приходил уговаривать его от­казаться от премии и грозил страшными последствиями. Но он готов на все, а от премии не откажется и не станет плевать в лицо тем, кто хорошо к нему относится. В понедельник 27 октября папа приезжал в Москву и заходил к нам. Его вызвали в Союз писателей на объединенное заседание Президиума. В последнюю минуту он почувствовал себя плохо и не решился подвергаться этому испытанию. Председательствовал на собрании его давний друг Николай Тихонов. Как мы узнали по­том, Федин не пошел туда и в поднявшейся травле не участвовал. Мы отпаивали папу чаем, а он рассказывал нам, что послал на заседание письмо, состоящее из восьми пунктов, в которых объяснял причины своего поведения. Это письмо отвез в Союз писателей Кома Иванов. Взволнованный и несчастный, папа пе­речислял нам эти пункты. Он писал, что надеялся на то, что его радость разделят с ним товарищи, потому что эта премия присуждена не только ему, но всей той литературе, к которой он принадлежит, и ничто не заставит его отказаться от этой чести. В его открытой готовно­сти вынести все лишения он просил видеть не дерзкий вызов, но долг смирения. Деньги Нобелевской премии он согласен от­дать в Советский Комитет защиты мира. (В наших газетных статьях его телеграмма с благодарнос­тью Нобелевскому комитету трактовалась, как доказательство его продажности.) Кроме того, писал он дальше, премия дается не только за ро­ман, но за всю совокупность творчества, как это обозначено в ее формулировке6. Роман был передан им итальянскому коммунис­тическому издательству и именно в то время, когда предполага­лось его издание в Москве, и он был готов выправить все непри­емлемые места, рассчитывая, что его текста коснется дружеская рука критика, а не экзекутора. Он возражал против отождествления своего героя и его вы­сказываний в романе с авторской позицией, а под конец заявлял, что не ожидает справедливости в вопросе о его исключении из Союза писателей. Они, конечно, могут сделать с ним все, что угод­но, хоть расстрелять, но это не прибавит им ни счастья, ни славы. Он их заранее прощал, но предупреждал, чтобы они не торопились с исключением, поскольку все равно через несколько лет им при­дется его реабилитировать, — в их практике это случалось не раз. Папа перечислял эти пункты по памяти, у него не осталось копии письма, я подсказывал ему то, что, мне казалось, можно было сказать в защиту. Так я напоминал ему, что его кандидатура уже раньше, еще до написания «Доктора Живаго», выставлялась на Нобелевскую премию и не нужно связывать роман и премию напрямую, как причину и следствие. Он соглашался и сказал, что написал об этом сам, и рассказал нам, как Горький в свое время даже хлопотал о том, чтобы советские писатели сначала публико­вались за границей, чтоб таким образом получить всемирное ав­торское право, и хотел так издать «Охранную грамоту». Текст этого письма был зачитан на заседании Президиума правления, которое единогласно исключило Пастернака из чле­нов Союза писателей. Оно читалось потом на собрании Мос­ковской организации, его цитировали выступавшие, но в архивах Союза мне не удалось его найти, сколько я ни искал, ни сам, ни через других людей. Искренность и гордая независимость, звучавшие в письме, логика здравого смысла и благородство, которые все старались тогда подавить в себе в самом зачатке, вы­звали страшное раздражение у писательских авторитетов, и они уничтожили все копии этого письма, которое называли «иезуит­ским». (Позже одну машинописную копию нашли в «Президент­ском архиве».) Мы снова ездили к папе на следующий день. Маленькая гос­тиная с роялем была занята присланной к папе литфондовской врачихой. Она ходила обедать и ужинать в Дом творчества, ос­тальное время одиноко сидела у себя. У всех в доме это вызывало недоумение, зарождались подозрения о ее истинной деятель­ности. Как-то, уговорив ее пойти погулять, Зинаида Николаевна с Ниной Табидзе кинулись проверять ее приборы и аппаратуру, считая, что найдут подслушивающие устройства. Но ничего тако­го там не оказалось. Папа предполагал, что присутствие врача в доме объясняется его жалобами на плохое самочувствие, о котором он писал, отка­зываясь присутствовать на заседании. У него действительно ока­залось повышенное давление и болели левое плечо и лопатка. Докторша нашла у него переутомление и велела поменьше рабо­тать. Но для папы было всегда наоборот — только работа давала ему хорошее самочувствие, без нее он заболевал. Шепотом он сообщил нам, что «они» боятся, что он покон­чит с собой, и именно поэтому прислали врача со всеми средства­ми необходимой в таком случае срочной помощи. — Но, — успокоил он нас, — я дальше, чем когда-либо, от этих мыслей. Он рассказал нам, как в первые годы своей женитьбы, де­душка Леонид Осипович носил в кармане пузырек с ядом, о чем все знали, — на случай, если семейные заботы будут отрывать его от художественной деятельности. То, что было страшным еже­дневным предупреждением семье, теперь представлялось смеш­ным романтическим театром!... ...Несмотря на тяжелое самочувствие и мучительные боли, па­па мужественно и с неугасающим интересом относился ко всему происходящему. Он с пониманием и по существу разговаривал с врачами, которые старались скрыть от него серьезность положе­ния, позволял обманывать себя и поддавался их уверениям, шу­тил с сестрами. Живая непосредственность характера не оставля­ла его до последних дней. Отцу было трудно отказаться от обще­ния с людьми, но нас предупредили, что разговоры и волнения ему вредны, и мы отказывали Боре в его постоянном желании де­литься своими наблюдениями и мыслями. Теперь, когда я знаю, что все предосторожности были излишни и он был обречен, осо­бенно больно вспоминать об этом. На следующий день после рентгена и окончательного диа­гноза папа, почувствовав страшную слабость, позвал меня к себе. — Как все неестественно. Этой ночью мне вдруг стало сов­сем хорошо, — а оказалось, что это — плохо и опасно. Спешными уколами меня стали выводить из этого состояния и вывели. А те­перь, вот пять минут тому назад, я сам стал звать врача, а оказа­лось — чепуха, газы. И вообще я чувствую себя кругом в дерьме. Говорят, что надо есть, чтобы действовал желудок. А это мучитель­но. И так же в литературе: признание, которое вовсе не призна­ние, а неизвестность. Казалось бы, засыпало раз, и уже оконча­тельно, хватит. Нет воспоминаний. Все по-разному испорченные отношения с людьми. Все отрывочно — нет цельных воспомина­ний. Кругом в дерьме. И не только у нас, но повсюду, во всем ми­ре. Вся жизнь была только единоборством с царствующей пошло­стью за свободный и играющий человеческий талант. На это уш­ла вся жизнь. Я записал эти слова сразу по возвращении домой, взволно­ванный и потрясенный разговором. Но теперь, по прошествии более чем тридцати лет, я вижу в них незнакомые мне ранее отча­яние и безнадежность, которые с неуменьшающейся силой за­ставляют меня по-прежнему страдать вместе с ним. Мы со дня на день ждали приезда Лиды, а она сидела в совет­ском посольстве в Лондоне и ждала визы. Мы с Леней отправили телеграмму Хрущеву, чтобы ей разрешили попрощаться с братом. Я старался вселить в папу силы и надежду на встречу с сестрой. Мама с Мишей Поливановым ездили во Внуково ее встречать. На следующий день после моего разговора с папой ему дела­ли переливание крови, и его общее состояние резко улучшилось. Когда я приехал в Переделкино, то с порога услышал его звонкий и бодрый голос. Он просил Шуру принести ему газетные вырезки и телеграммы и рассказать о новостях. Вечером я уехал несколько успокоенный. Но на следующее утро, 30 мая, снова стало плохо, папа терял сознание, а новое переливание крови врачи не решались делать до вечера. Оно не дало результата — кровь пошла горлом. Через некоторое время папа позвал нас с Леней к себе и по­просил оставить нас одних. — Что же — давайте прощаться? — как бы спросил он. — Вы оба мои законные дети, — и кроме естественного горя и бо­ли после моей смерти, кроме самой этой утраты, вам ничего не угрожает. Вы признаны законом. Но есть другая сторона моего существования, незаконная. Она стала широко известна за границей. Это получилось так — из-за участия в моей судьбе, в моих делах, особенно в последнее время, в истории с Нобелевской премией... Когда приедет Лида, она этим займется. Она многое должна узнать не от вас. Лида все это устроит... Это — сторона незаконная, и ее никто не сможет за­щитить после моей смерти. Поняли ли вы? Я спросил: — Ты хочешь сказать, что поручаешь нашей защите все, что ты оставляешь? — Нет, совсем не то. Я хочу, чтобы вы были к этому безуча­стны, и чтобы эта вынужденная безучастность не была вам обид­но и в тягость. Он дышал все реже и реже, пульса не было. Мучительно бы­ло видеть движения его губ, как у рыбки, вытащенной из воды. Почти как продолжение разговора с нами, но несколько громче, обращаясь к врачу и сестрам, он сказал: — Какая у вас следующая процедура, — кислородная палат­ка? Давайте кислородную палатку. Минут через десять его не стало. К маме я приехал только под утро, после телефонного разго­вора с Оксфордом. Она не спала и горько пеняла мне за то, что я не дал ей присутствовать при папиных последних минутах. Наутро мы поехали с ней в Переделкино. В ту ночь внезапно потеплело, и единым порывом в саду за­цвели вишни. Та самая аллея, которую он сам когда-то посадил, теперь наполняла воздух умиротворяющим благоуханием. Вечером мы присутствовали на отпевании, которое совер­шал в той же маленькой комнате архимандрит Иосиф из Передел­кинской церкви.