Фаина Раневская: неизвестная переписка с Любовью Орловой и Анной Ахматовой
-------------------------------------------
Одна из ее близких подруг — писательница Татьяна Львовна Щепкина-Куперник (когда-то дружившая еще с Чеховым и мечтавшая выйти за него замуж), с которой Раневская сблизилась в немолодые уже годы. Именно Щепкиной-Куперник Раневская описывала эпопею со своим лечением, когда с сердечным припадком угодила в больницу: «Моя дорогая, то, что я сейчас пишу к Вам, дышу и вообще существую, является полной неожиданностью для моих лечащих врачей и для меня самой. Сегодня сползла с постели после десятидневного приступа грудной жабы. Я никогда не думала, что сердце может болеть с такой силой, так неистово, и все же продолжать биться. В связи с такой опасной для меня и моих кредиторов болезнью они очень активизировались и даже обнаглели. И хотя мне еще нельзя вставать, я вынуждена была удрать в Ленинград, а оттуда — в Куоккалу. Мне достали путевку в дом отдыха «Пищевик». И по принципу «бери, что дают» я отдала себя во власть пищевиков. Там же идут гастроли нашего театра. Мне придется играть, и это, конечно, самое неприятное...»
Из санатория пищевиков Раневская снова пишет тому же адресату: «Пишу из Куоккалы, куда меня устроил театр, обещая тихий дом отдыха на берегу Финского залива. Залив действительно существует, но о тишине не приходится и мечтать. Тут отдыхают вместо обещанных 60 человек сотня горластых людей с детьми всех видов, начиная от грудных младенцев и кончая верзилами мужчинами, кричащими мне вдогонку ходячие фразы из всех ролей, сыгранных мною в кино… Много гуляю в лесу, иногда лежу на пляже, восхищаясь возможностью одной половиной туловища валяться на камнях Финского залива, а второй — в сосновом лесу. Единственная в этом неприятность, что на меня ходят смотреть экскурсиями, а я не так хорошо сложена!!!»

Это был ее первый настоящий отдых в жизни (Раневской оплатили санаторий на 28 дней). Но ведь это и отпуском назвать нельзя: из санатория Фаину Георгиевну чуть не каждый вечер возили в Ленинград играть спектакли, ведь Театр имени Моссовета там гастролировал. «Сижу на сцене и вспоминаю здешний лес, к которому спешу с волнением и трепетом, с каким, бывало, спешила на любовное свидание. Я сейчас легко могла бы бросить сцену, будь у меня клочок земли и «кубышка», — пишет она все той же Щепкиной-Куперник. А через несколько дней у Раневской уже другое увлечение. Она влюбилась… в Ленинград. И Щепкина-Куперник получает теперь письмо такого содержания: «Не сразу отвечаю на Ваше прелестное письмо… У Вас есть опасный соперник. Это он вскружил мне голову, увлек, захватил меня всю, без остатка, и не отпускает ни на минуту. Это город, где сейчас живу, — Ленинград. Играю, как заведенная, каждый вечер — вяло, без движения, но почему-то имею успех… А днем ношусь по городу, обалдевшая от красоты его. Или провожу дни в Эрмитаже… Мне удалось проникнуть в особые кладовые Эрмитажа, где увидела чудо — скифские украшения из золота. Непостижимо! Что такое были скифы? Сейчас я пылаю страстью к ним. Вообще, какая я ветреная! Изменила итальянцам со скифами…»
Способность увлекаться до влюбленности самыми абстрактными вещами, горьковатый юмор, неизменная самоирония, попытки понять свое предназначение, жалобы на невозможность реализоваться... Все это — Раневская.

Одна из самых близких подруг для Фаины Георги­евны — Ахматова. И конечно, документальные следы этой дружбы обнаруживаются в архиве. Например, белый листок бумаги, не больше почтовой открытки: «Доверенность. Передоверяю получить паек Литфонда… заслуженной артистке РСФСР — Фаине Георгиевне Раневской. Анна Ахматова. 19 декабря 1942 г.». Эта доверенность написана спустя год после их знакомства. В ноябре 1941 года Ахматова отправилась в эвакуацию из Ленинграда, Раневская — из Москвы. В Ташкенте их пути пересеклись. Анна Андреевна жила на улице Карла Маркса, рядом с шумным базаром, в двухэтажном деревянном доме, куда поселили всех писателей.
У нее была отдельная комната. И вот однажды в эту комнату к Анне Андреевне пришла Раневская, чтобы познакомиться. Они быстро сдружились и фактически не расставались целый год. «Я никогда не видела ее отчаявшейся, в слезах, — писала позже Фаина Георгиевна в письме Павле Вульф. — Только один раз. «Знаете, умерла первая жена моего мужа…» И еще я видела ее плачущей, когда она при мне получила открытку от сына из отдаленных мест. У нее посинели губы, она стала задыхаться… Незадолго до смерти она говорила мне с тоской, что сын не хочет ее знать, не хочет видеть. Она говорила мне это много раз, почти каждый раз, когда мы виделись…»
Из эвакуации Раневская вернулась первой. Она много писала подруге, но Анна Андреевна молчала. Наконец откликнулась — бандеролью, в которой было одно яблоко и письмо: «Милая Фаина, благодарю Вас за Ваши интересные и добрые письма. Я не писала Вам из-за карантина... Эта моя третья большая болезнь в Ташкенте протекала довольно мирно. Я уже начинаю понемногу выходить — погода ослепительная… Как Ваши театральные дела, в какой пьесе Вы заняты? Очень рада, что Ваше здоровье восстановилось в родном климате… Шлю алма-атинское яблоко, чтобы Вы вспоминали Среднюю Азию. Здешние ленинградцы поговаривают о возвращении домой, ленинградские ленинградцы обещают скорую встречу. Будьте здоровы. Ахматова».

«Большая болезнь» не прошла и мимо Фаины Георгиевны. В 1945 году у нее нашли опухоль, срочно прооперировали. Она никому не написала, с трудом могла даже говорить, но настойчивые телеграммы потерявшей ее подруги заставили надиктовать письмо: «Спасибо, дорогая, за Вашу заботу и внимание и за поздравление, которое пришло мне на третий день после операции, точно в день моего рождения, в понедельник. Несмотря на то, что я нахожусь в лучшей больнице Союза, я все же побывала в Дантовом аду, подробности которого давно известны. Вот что значит операция в мои годы со слабым сердцем.
На вторые сутки было совсем плохо, и вероятнее всего, что если бы я была в другой больнице, уже не могла бы диктовать это письмо. Опухоль мне удалили, проф. Очкин предполагает, что она была не злокачественная… Я очень терзаюсь кашлем, вызванным наркозом. Глубоко кашлять с разрезанным животом — непередаваемая пытка… У меня больше нет сил диктовать. Дайте <подругам> прочитать мое письмо… Обнимаю Вас крепко и благодарю. Ваша Фаина». Другим друзьям Раневская смогла прислать только открытки со смешными подписями наподобие этой: «Я уже не курю. А без папиросы не могу связать и двух слов…»

А потом был страшный для Ахматовой 1946 год, когда ее отлучили от Союза писателей, и с тех пор она больше не пишет писем. Только деловые записки. По воспоминаниям членов семьи Ардовых, где она часто жила, находясь в Москве, Ахматова даже по телефону разговаривала так. Ей звонили, что-то спрашивали, сообщали, она говорила: «Да!.. Да… Хорошо… Да…» И клала трубку. Больше не доверяла ни телеграммам, ни письмам. Даже с Раневской они больше не переписывались, все разговоры откладывая до встречи... Кого-то может поразить и то, что до конца дней своих подруги говорили друг другу «вы» и общались, как казалось, довольно сухо. Но таков был уровень общения этих людей. На «вы» всю жизнь были и Раневская с Орловой, хотя дружили очень близко.
Известно, что Орлову Фаина Георгиевна не щадила и немало острословила на ее счет, иной раз и довольно жестоко. Именно она рассекретила возраст Орловой. («При смене паспортов Любочка себе скостила целых десять лет, а я, дура, всего два года!») А чего стоит знаменитое выражение Раневской о том, как Любочка поет: «Будто кто-то писает в медный таз». Но Любовь Петровна почему-то не обижалась. Она обожала свою озорную подругу и в письмах обращалась к ней не иначе как «Любимый Фей». Писала: «Вспоминаю нашу встречу у нас в доме. Не забыть бы мне спросить Вас, почему-то Вы смеялись, по-хорошему, надо мной… Как это было симпатично и вкусно! Я очень Вас люблю!»

В архиве Раневской — огромное количество телеграмм по любому поводу от Орловой и Александрова. Если дали награду — «сердечно поздравляем». Если умер кто-то из близких — «всей душой сочувствуем Вашему горю». По поводу каждой новой роли обязательно открытка. Когда Раневской сделали тяжелую операцию, Орлова пишет в больницу: «Я могу иногда Вас долго не видеть, но совсем не могу, когда Вы больны!» А узнав на сборе труппы 1971 года, что Раневская сломала руку, тут же шлет ей открытку: «Стремилась летом навестить Вас, но совершенно не переносила машины. Было плохо с головой. Сидела все лето во Внуково. Теперь в порядке. Узнала о Вашей руке на сборе труппы. Бедная моя, любимая! Просто не нахожу слов, как я за Вас Страдаю. Конечно, все пройдет, все заживет. Я верю в силу воли моей Феи, но представляю, как болит!» Их переписка длится с 1946-го по 1974 год. То есть со времени, когда Орлова и Раневская вместе снимались в фильме «Весна», и почти до смерти Орловой.
Любовь Петровна, обычно очень сдержанная и лаконичная в личном общении, в письмах подруге доверчиво сообщает, например, об «уколах красоты», которые она регулярно делает. Вот что она пишет Раневской из заграничной поездки: «Дорогая моя Фаина Георгиевна, Любимый Фей! Спасибо за письмо, оно было радостно в ссылке! Ненавижу гастроли! К моему сожалению, не увижу Вас, но к моей радости, уезжаю домой. 10-го ложусь в больницу, делать необходимые инъекции для профилактики. Хочу пожелать Вам мужества, терпения, покоя в трудных условиях гастролей… Пусть все спектакли будут для вас генеральными репетициями. Не бередите себя, а берегите свои силы, здоровье и нервы! Все мои советы исходят из самой глубины моей души и любви к Вам! У меня нервный спектакль был, ужасный, но потом стало лучше. Но все равно было очень трудно здесь играть — не та страна, не тот свет, и т.д. и т.п. Любимая моя Фея! Обнимаю Вас! Целую!»

А вот еще записка, посвященная мелким женским делам, которые подруги, по всей видимости, перепоручали друг другу: «Дорогой Фей! Посылаю кепку. Починили, как могли. Черная еще не готова, но будет непременно. Благодаря Вам благодарный, но предельно замученный Любовь Орлов». Эта кепка потом еще мелькнет в двух-трех письмах, где Орлова уже возьмет это слово в кавычки: «Волнуюсь, подошла ли «кепка»!» (Вероятно, речь идет вообще не о кепке, а о какой-то изобретенной для Раневской шляпке.)
И конечно, подруги немало написали друг другу по поводу конфликта с руководством театра, который случился у Раневской... Ее обвиняли в рвачестве и гордыне, Орлова пыталась утешить. Вот что она пишет в одном из писем, датируемых как раз 1955 годом, когда Фаина Георгиевна ушла из Театра Моссовета. «Дорогой мой, Любимый Фей! Мы сейчас с Вами говорили по телефону, а мне еще раз хочется сказать Вам: «Я Вас очень, очень люблю!» Американский писатель Амброз Бирс в своей книге «Словарь Сатаны» написал так: «Успех — единственный непростительный грех по отношению к своему ближнему». И ничего с этим не поделаешь!»
Последнее письмо Орловой к Раневской содержит пометку, сделанную рукой Фаины: «Незадолго до смерти»: «Моя дорогая Фаина Георгиевна! Мой дорогой Фей! Какую радость мне доставила Ваша телеграмма! Сколько нежных, ласковых слов: спасибо, спасибо Вам! Я заплакала (что бывает со мной очень, очень редко). Ко мне пришел мой лечащий врач, спросил: «Что с вами?» Я ему прочла Вашу телеграмму и испытала гордость от подписи РАНЕВСКАЯ, и что мы дружим 40 лет, и что Вы моя Фея… Доктор спросил, какую Вы готовите новую роль, и мне было так стыдно и больно ответить, что нет у Вас никакой новой роли… «Как же так, — он говорит. — Такая актриса, такая актриса…» И я поду­мала: почему нашему руководству не важно, будем ли мы играть или нет новые роли. Впрочем, он сказал: «Ваш шеф слишком стар, он страдает маразмом и шизик, мне так говорили о нем». (Речь идет о руководителе театра Завадском. — Прим. ред.) Я промолчала. А когда он ушел, я долго думала — как подло и возмутительно сложилась наша творческая жизнь в театре. Все, Вы и я, выпрашивают те роли, которые кормят театр…
Мы неправильно себя вели. Нам надо было орать, скандалить, жаловаться в Министерство. Разоблачить гения с бантиком и с желтым шнурочком и козни его подруги (речь идет о Вере Марецкой. — Прим. ред.). Но… У нас нет характера. Достоинство не позволяет. Я поправляюсь, но играть особого желания нет. Я вся исколота. Вместо попы сплошные дырки, а вместо вен — жгуты на руках. Я преклоняюсь перед Вашим мужеством и терпением! Ведь Вас каждый день колют!.. Я мечтаю о встрече!!! У нас карантин. У меня не работал телефон, а в телефонную будку доктор запретил мне входить». 6.01.74 г.
Орлова проживет еще год, но все эти месяцы проведет дома, медленно угасая, близкие будут скрывать от нее, что она умирает. Почему-то в этот последний год она не писала Фаине, возможно, просто уже не могла… После ухода Орловой Раневская начала делать то, что ей рекомендовала в письме подруга: орать, скандалить…

Еще до того, как между Раневской и Завадским началась непримиримая война, Раневская пишет худруку: «Подумайте, какая горькая у меня судьба: ведь совсем недавно я просила Вас взять меня к себе в театр, когда я бежала от Равенских (в 1963 году Раневская, 8 лет проработав в Театре имени Пушкина, вернулась в Театр Моссовета. — Прим. ред.). Не в силах вынести атмосферы, царящей в его театре. Тогда, как и теперь, я тоже рассталась с любимыми ролями… Мне искренне жаль Вас огорчать, но то, с чем я сейчас сталкиваюсь, заставляет меня принять твердое решение уйти из театра…» 29.08.67 г.
Окончательный разрыв с Завадским был не за горами. Как-то раз Раневская заявила: «В театре пахнет борщом!» Эту фразу, как пишет она в одном из писем, когда-то употреблял Таиров. Но тогда, в тридцатые, актеры театра действительно готовили себе обед на плитках, прямо за кулисами… Теперь Раневская имела в виду загнивающую атмосферу театра. Ох уж эта атмосфера, она ей вечно везде не нравилась... Принято говорить о том, что «садист» Завадский довел Раневскую до инфаркта. Но почему-то на протяжении многих лет от других «злодеев» она бежала именно к нему. Вот записка по поводу Эфроса, у которого Раневская репетировала пьесу «Дальше — тишина»: «Как известно, инфаркт образуется в коре головного мозга, а затем поражает сердце. Как-то Вы сказали, что «спасаете Эфроса». А сейчас я прошу Вас спасти меня от Эфроса. Долго лежала в инфаркте после Эфроса. Садист режиссер…»
Возможно, тут дело не в режиссерах, «садистах» и «шизиках», а в самой тонкой душевной организации Раневской, которая, услышав хоть одно дурное слово со стороны критики, готова была покончить с собой, уйти со сцены. Не щадя своего здоровья, переживала…

Вот письмо, написанное Раневской своей самой давней, еще с юности, подруге Павле Вульф после провала спектакля «Модная лавка»: «Мамочка! Попытаюсь тебе объяснить, почему я была в таком раскисшем состоянии. Я не выходила на сцену восемь месяцев. И вот вышла с сырой, не сделанной, не проверенной и не готовой ролью, да к тому же еще с ролью, которая мне трудна и противна. Я растерялась, испугалась, вся тряслась, забывала текст, путалась и в итоге испытала что-то вроде нервного шока, потрясения. На премьере, ввиду всего высказанного, был полный провал. На втором спектакле я расшиблась и на третьем еле двигалась.
Потом я уже разыгралась, но продолжала играть плохо. Пойми — я не бытовая актриса. Быт мне не дано играть. Не умею… Была пресса на спектакле, но ни одной рецензии не было. Я знаю: им ни спектакль, ни я не понравились. Среди критиков была и Беньяш, которая ко мне зашла за кулисы и сказала, что более бесполезного спектакля в режиссерском плане, более бесталанного, и тусклого, и неумного она давно ничего не видела. А мне посоветовала: «Вы в Москве его не играйте!» Я была потрясена. Когда она мне звонила, я к телефону не подходила… Я в отчаянии, что мне предстоит здесь играть эту вонючку, к которой испытываю невыразимое отвращение. Не знаю, как будет дальше. Они обрадовались, что выработали на мне огромные деньги, аншлаги только на «Модной лавке». Как написала эта критикатесса в письме мне: «Успех же мы объясняем непонятной для меня любовью зрителя к Вам…» Я для зрителя — лакомый кусок… Надо тащить на себе груз режиссерского скудоумия, скуки, уныния, сонной болезни». Да, и у великой Раневской бывали свои провалы... Или, может, ей просто так казалось?
И, может быть, самое пронзительное письмо она написала в конце жизни актрисе Верико Анджапаридзе: «…Я поняла, в чем мое несчастье. Я не актриса, а скорее поэт, доморощенный философ, «бытовая дура» — не лажу с бытом! Деньги мешают, и когда их нет, и когда они есть. У всех есть «приятельницы», у меня же нет и не может быть. Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я… О себе говорить нет охоты. Живется трудно, одиноко, до полного отчаяния… В моей трудной жизни одна радость — заставить человека улыбнуться».

Подготовила Анжелика Пахомова