А в первые минуты знакомства с писателем юной Анне Сниткиной Достоевский показался старым больным человеком. По ее собственным воспоминаниям, он тут же подтвердил это впечатление, сообщив ей о том, что страдает эпилепсией и что недавно перенес припадок. Ко всему прочему он был рассеян, несколько раз переспрашивал свою будущую помощницу, как ее зовут. «Я вышла от Достоевского в очень печальном настроении. Он мне не понравился и оставил тяжелое впечатление», – вспоминала Анна Григорьевна много лет спустя о знакомстве со своим будущим мужем.
Но первое гнетущее впечатление от встречи с писателем очень быстро сменилось глубоким сочувствием и пониманием его исстрадавшейся, доброй и чуткой натуры, долгие годы обреченной на внутреннее одиночество. С тех пор все, что создавалось Достоевским, стенографировала Анна Сниткина. Отныне она будет другом, первым читателем и критиком писателя, его советчиком и ангелом-хранителем на всю жизнь. Казалось, Анна Сниткина была послана-подарена Достоевскому самой судьбой за все его прежние и еще грядущие горести, лишения, испытания, болезни и страдания. Благодаря этой женщине свои последние и самые плодотворные четырнадцать лет жизни Достоевский прожил по-человечески счастливо – любовь, ласка, внимание, забота, терпение и понимание со стороны молодой супруги компенсировали вечному страдальцу и больному гению все тяготы бытия. Недаром Л. Н. Толстой сказал однажды не без оттенка зависти: «Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, если бы у них были такие жены, как у Достоевского…» Сам Федор Михайлович говорил, что полюбить кого-нибудь – это значит принять его душу в свою душу, полюбить его самого, его природу, его лик, преобразиться в него до конца. Ведь истинная любовь соединяет сердце с сердцем, волю с волей. Именно так, безгранично и искренне, растворившись в нем без остатка, полюбила его Анна Сниткина.

В Анне теперь было все его будущее – его надежда, счастье и спасение… Достоевский спешил венчаться, но как всегда не хватало денег. Наконец деньги на свадьбу были найдены, арендована квартира, куплено свадебное платье для невесты. 15 февраля 1867 года священник Измайловского собора объявил Федора Достоевского и Анну Сниткину мужем и женой.
Этот союз, которому упорно противилась вся родня писателя, позволил Достоевскому наконец в полной мере вкусить спокойной, счастливой, наполненной ежедневной заботой и любовью семейной жизни. Совершенно не обладающий житейской практичностью, доверчивый и безотказный, Федор Михайлович поручил все имущественные и бытовые хлопоты Анне Григорьевне. Вернее, она сама самоотверженно взвалила на себя эту ношу лишь затем, чтобы мысли гениального писателя могли всецело принадлежать его творчеству. Благодаря практичности и волевому характеру Анне Григорьевне впервые за всю жизнь великого писателя даже удалось создать вокруг него некоторое материальное благополучие. Несмотря на молодость, в семейной жизни она проявила недюжинный характер. Анна терпела довольно непростой нрав больного мужа и сцены ревности, какие он порой ей устраивал (впрочем, она и сама его ревновала к той же Аполлинарии Сусловой), мужественно и терпеливо помогала переносить мужу изматывающие припадки эпилепсии, упорно пыталась поправить его здоровье, подорванное годами пребывания в Омском каторжном остроге; терпела его ужасающие «запойные» поездки в очередной «Рулетенбург», когда он проигрывал даже обручальные кольца. В конце концов вместе они смогли преодолеть его, доселе неудержимую, болезненную тягу к игре в рулетку. Не зря Аню Сниткину еще в юности ее домашние прозвали «Неточкой Незвановой».

Через месяц после венчания Федор и Анна Достоевские уехали в Москву, а затем, скрываясь от кредиторов, в Германию. Поначалу они остановились в Дрездене, где сняли квартиру. Намереваясь прожить вне России не более трех месяцев, они прожили за границей четыре года. После Германии отправились в Швейцарию, Австрию, Италию. Анна Григорьевна была в Европе впервые, все ей было в новинку и в радость, многое вызывало удивление и пытливый интерес. Федор Михайлович же ругал все и всех – немцев («тупы и невежественны»), швейцарцев («грубы и неотесанны»), альпийские пейзажи («в России ничем не хуже»), климат («все скверно, то дождь, то солнце, то снег»). Особенно доставалось европейской действительности – «везде тоска и скука». Достоевского тянуло домой, на родину. Но в России их никто не ждал, а здесь вдруг работа пошла легко и в удовольствие – он принялся писать роман «Идиот». К тому же за границей Достоевского прочно держала рулетка. Долго без игры он прожить не мог. Это было сродни болезни. Какая-то неведомая сила снова и снова притягивала его к игорному столу. Федор Михайлович играл страстно, вдохновенно, с никогда не оставлявшей его идеей выигрыша. И почти всегда проигрывал – много и крупно, и тогда нес в заклад все – не только ценные вещи и драгоценности, но даже свой гардероб и платья жены.
24 мая 1867 года Достоевский писал из Гамбурга своей жене: «…Аня, милая, друг мой, жена моя, прости меня, не называй меня подлецом! Я сделал преступление, я все проиграл, что ты мне прислала, все, все до последнего крейцера, вчера же получил и вчера проиграл! Аня, как я буду теперь глядеть на тебя, что скажешь ты про меня теперь! Одно, и только одно ужасает меня: что ты скажешь, что подумаешь обо мне? Один твой суд мне и страшен! Можешь ли, будешь ли ты теперь меня уважать! А что и любовь без уважения! Ведь этим весь наш брак поколебался. О, друг мой, не вини меня окончательно!.. При наших и без того скверных обстоятельствах я извел на эту поездку в Гамбург и проиграл с лишком 1000 франков, до 350 руб.! Это преступление!.. Да что теперь оправдываться. Теперь поскорей к тебе. Присылай скорей, сию минуту денег на выезд, – хотя бы были последние. Не могу я здесь больше оставаться, не хочу здесь сидеть. К тебе, к тебе скорее, обнять тебя…» На Достоевского-игрока не действовало ничего – ни мольбы жены, ни ее уговоры и убеждения. Он играл в Гамбурге, Баден-Бадене, Саксон ле Бене и везде проигрывал все до последнего талера.

«Достоевский был игроманом, – утверждает заместитель директора одного из казино Баден-Бадена Курт Риллинг. – Сколько денег у него было – столько он и проигрывал. Появились деньги – проиграл. Таких игроков сегодня нет. То есть, конечно, есть люди, которые зависимы от игры, но они это тщательно скрывают. А Достоевский в свое время не делал из этого секрета, и о нем все знали, что он зависим».
Это действительно была болезнь, от которой не было лекарств, и когда Анна Григорьевна это поняла – она смирилась. Как смирилась с тяжелым, неуживчивым характером Достоевского, его подозрительной натурой и мелочными придирками. Она перестала пугаться его эпилептических обмороков и даже сумела победить в себе ревность к «роковой искусительнице» Аполлинарии, которую Достоевский некогда так любил, что даже оставил тяжело болевшую первую жену.
В 1867 году Достоевский с Анной Григорьевной переехал из Дрездена в Баден-Баден, место паломничества представителей высшего русского света, интеллигенции, писателей и просто искателей приключений. Создавая игорную славу Баден-Бадену, здесь в пух проигрывался не только Достоевский, но и Толстой, Гончаров и многие русские аристократы, не отметившиеся на литературном поприще.
Однако игорная «лихорадка» не мешала Достоевскому большую часть своих сил и времени отдавать литературному труду. На чужбине писатель создал один из своих самых любимых романов «Идиот». Он начал писать его в сентябре 1867 года, но в ноябре уничтожил первую редакцию романа, затем упорно работал и завершил его в январе 1869 года. Всего текст претерпел восемь (!) редакций автора. «Идея романа – моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго не смел браться за нее, – писал Достоевский. – Главная мысль романа – изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь…» За границей же Федор Михайлович написал также повесть «Вечный муж», начал работу над романом «Бесы».

6 марта 1868 года у Федора и Анны Достоевских родилась первая дочь Софья; но в возрасте трех месяцев, к неописуемому отчаянию родителей, ребенок умер. В 1869 году в Дрездене в семье писателя родилась дочь Люба. За четыре года, проведенные за границей, на долю Федора Михайловича и Анны Григорьевны выпало множество испытаний. Кроме рождения и смерти старшей дочери, их преследовали постоянное безденежье, необеспеченность работой, проигрыши на рулетке, прогрессирующая болезнь. Но все несчастья и страдания, что были пережиты вместе, сблизили супругов, заставили их ценить и лучше понимать друг друга. Они стали единым целым, прочной и нерасторжимой семьей, и это помогло им в дальнейшей жизни.

В апреле 1871 года Достоевский раз и навсегда покончил со страстью к рулетке. Это произошло при следующих обстоятельствах. «Бесы», над которыми писатель работал в то время, создавались тяжело. Федор Михайлович впал в уныние, часто говорил о гибели своего таланта и отчаянно переживал, что ему нечем будет прокормить семью. И тогда, чтобы развеять его мрачные мысли и унять тревожное состояние, Анна Григорьевна сама предложила ему попытать счастья в рулетке. Конечно, она не рассчитывала на выигрыш, внутренне смирившись с потерей 100 талеров, которые можно было выделить из семейного бюджета. Главным для нее было вывести мужа из того ужасного душевного состояния, в котором он пребывал. Она уже хорошо знала – чтобы продолжить работу, ему нужно было пережить ощущение игры, риска. Достоевский согласился с доводами жены, взял деньги и уехал в Висбаден, где за неделю проиграл все. Испытывая жестокие душевные муки, кляня и укоряя себя, что отнял деньги от семьи, он решил, что больше никогда в жизни не будет играть. 16 апреля Достоевский писал жене: «Надо мной великое дело свершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти десять лет (или, лучше, с смерти брата, когда я был вдруг подавлен долгами), я все мечтал выиграть. Мечтал серьезно, страстно. Теперь же все кончено! Это был вполне последний раз!» И действительно – на этот раз Достоевский сдержал слово. Ни в одну из своих последующих поездок за границу он ни разу не приблизился к «чертову колесу», которое мучило его долгих десять лет.
Из Висбадена он вернулся бодрый, успокоившийся, с сильным желанием работать. Страстно и вдохновенно принялся он за продолжение «Бесов».

Летом 1871 года Достоевские решили вернуться домой, в Россию. 8 июля они прибыли в Петербург, а через неделю праздновали рождение сына, которого назвали в честь отца – Федором. В 1875 году в семье появился на свет еще один ребенок – сын Алексей. Забот прибавилось, чего никак нельзя было сказать о средствах существования. Однако это был самый светлый период в жизни Федора Достоевского, когда он жил в горячо любимой семье, с доброй и заботливой женой. Анна Достоевская взяла в свои руки все экономические вопросы деятельности мужа (денежные и издательские дела) и довольно скоро освободила его от долгов. Хрупкая, не отличавшаяся особым здоровьем, но решительная и смелая, она весьма успешно вела дела с издателями и типографиями, сама издавала сочинения Достоевского, став одной из первых российских женщин своего времени в сфере предпринимательства. В ее архиве сохранился так называемый «Альбом признаний» конца 1880-х годов, где Анна Григорьевна называет распространение произведений мужа целью своей жизни. Но распространение произведений – лишь малая толика сделанного ею для сохранения наследия Федора Михайловича. Она вела стенографический дневник их жизни за границей, написала ценнейшие мемуары и подготовила к изданию письма Достоевского. Для биографов ценен каждый из этих источников. На плоды добросовестного и скрупулезного труда Анны Григорьевны опираются современные библиографические указатели, архивы, литературные музеи. Сохранившиеся в ее записных книжках перечни подписчиков изданий Достоевского и сведения о гонорарах, выплаченных за произведения, – подлинная сокровищница, которой современным исследователям еще предстоит воспользоваться в полной мере.

Интересно также, что Анна Григорьевна Достоевская стала одной из первых известных женщин России, увлекавшихся филателией. Начало ее коллекции было положено в 1867 году в Дрездене. Поводом для этого послужил спор между Анной Григорьевной и Федором Михайловичем о женском характере. «Очень меня возмущало в моем муже то, что он отвергал в женщинах моего поколения какую-либо выдержку характера, какое-нибудь упорное и продолжительное стремление к достижению намеченной цели, – рассказывала об этом Анна Достоевская годы спустя на страницах книги «Воспоминания». – Этот спор меня почему-то раззадорил, и я объявила мужу, что на своем личном примере докажу ему, что женщина годами может преследовать привлекшую ее внимание идею. А так как в настоящую минуту никакой большой задачи я пред собой не вижу, то начну хоть с занятия, только что тобою указанного, и с сегодняшнего дня стану собирать марки. Сказано – сделано. Я затащила Федора Михайловича в первый попавшийся магазин письменных принадлежностей и купила («на свои деньги») дешевенький альбом для наклеивания марок. Дома я тотчас слепила марки с полученных трех-четырех писем из России и тем положила начало коллекции. Наша хозяйка, узнав о моем намерении, порылась между письмами и дала мне несколько старинных марок Турн-Таксис и Саксонского Королевства. Так началось мое собирание почтовых марок, и оно продолжается уже сорок девять лет… От времени до времени я хвалилась перед мужем количеством прибавлявшихся марок, и он иногда посмеивался над этой моей слабостью». Свою коллекцию почтовых марок Анна Григорьевна пополняла всю жизнь. К сожалению, дальнейшая судьба этой коллекции не известна.

Со своим ангелом-хранителем Федор Достоевский прожил до конца своей жизни в мире и согласии, счастливой семейной жизнью, которая лишь однажды была омрачена кончиной сына Алексея (он умер в возрасте трех лет). За эти годы Анна Григорьевна окончательно привела в порядок все его имущественные дела, стала издателем его сочинений, превратив их в источник постоянного семейного дохода.
В год смерти Достоевского (1881) Анне Григорьевне исполнилось 35 лет. Говорят, на настойчивые вопросы, почему она снова не выйдет замуж, она шутливо отвечала: а за кого же после Федора Михайловича можно выйти, если у Льва Толстого жена уже есть? Вторично замуж она так и не вышла. После смерти писателя Анна Достоевская собирала его рукописи, письма, документы, фотографии. В 1906 году она организовала комнату, посвященную Федору Михайловичу, в Историческом музее в Москве, составила и издала «Библиографический указатель сочинений и произведений искусств, относящихся к жизни и деятельности Ф. М. Достоевского» и каталог «Музей памяти Ф. М. Достоевского в императорском Российском историческом музее имени Александра III в Москве, 1846–1903». Ее книги «Дневник А. Г. Достоевской» (опубликована в 1923 году) и «Воспоминания А. Г. Достоевской» (опубликована в 1925 году) являются важнейшим источником сведений о жизни писателя.
Умерла Анна Григорьевна Достоевская в Ялте в голодном военном 1918 году. Через 50 лет, в 1968 году, ее прах был перенесен в Александро-Невскую лавру и захоронен рядом с могилой мужа – как она и мечтала.
На первой странице своего самого великого романа-завещания «Братья Карамазовы» Достоевский кратко написал: «Посвящается Анне Григорьевне Достоевской». За полтора года до смерти, 6 января 1917 года, А. Г. Достоевская записала в альбом композитора С. С. Прокофьева (автора оперы «Игрок») не менее кратко и также глубинно многозначно: «Солнце моей жизни – Федор Достоевский».

Анна Григорьевна Достоевская:
*****************************************
Скажу, кстати, что муж всегда был чрезвычайно доволен, когда видел меня в красивом платье или в красивой шляпе. Его мечта была видеть меня нарядной, и это его радовало гораздо более, чем меня. Наши денежные дела были всегда неважны, и нельзя было думать о нарядах. Но зато как бывал доволен и счастлив мой дорогой муж, когда ему случалось, и даже иногда против моего желания, купить или привезти мне из-за границы какую-нибудь красивую вещь. При каждой своей поездке в Эмс Федор Михайлович старался экономить, чтобы привезти мне подарок: то привез роскошный (резной) веер слоновой кости, художественной работы; в другой раз — великолепный бинокль голубой эмали, в третий — янтарную парюру (брошь, серьги и браслет). Эти вещи он долго выбирал, присматривался и приценивался к ним и был чрезвычайно доволен, если подарки мне нравились. Зная, как мужу было приятно дарить мне, я всегда, получая подарки, выказывала большую радость, хотя иногда в душе была огорчена тем, что покупал он не столько полезные, сколько изящные вещи. Помню, например, как мне было жаль, когда Федор Михайлович однажды, получив от Каткова деньги, купил в лучшем московском магазине дюжину сорочек, по двенадцати рублей штука. Конечно, я приняла подарок в видимом восхищении, но в душе пожалела денег, так как белья у меня было достаточно, а на затраченную сумму можно было бы купить многое мне необходимое.
Покупке роскошных сорочек предшествовал комический анекдот, очень меня потешивший. Как-то раз, часу во втором ночи, муж вошел в мою комнату и разбудил громким вопросом: «Аня, это твои сорочки?» — «Какие сорочки, вероятно, мои», — не понимала я спросонья. «Но разве можно носить такое грубое белье?» — говорил муж в негодовании. «Конечно, можно, не понимаю, про что ты говоришь, голубчик, дай мне спать!» Утром последовала разгадка прихода мужа и его возмущения. Горничная рассказала, как ее и кухарку сначала испугал, а затем удивил «барин». Вечером она выстирала свои две сорочки и вывесила их сушить на веревочку за окно. Ночью поднялся ветер, и замерзшие сорочки стали колотиться о стекло. Федор Михайлович, работавший у себя в кабинете, услышав стук и боясь, что шум разбудит детей, пошел в кухню, встал на табурет, отворил форточку и потихоньку вытянул вещи одну за одной. Затем тщательно развесил обе на веревке над плитой. Вот тут-то Федор Михайлович и рассмотрел белье (оно было, конечно, из грубого серого холста), ужаснулся и пришел меня разбудить. Утром я рассказала мужу, в чем дело, и он так смеялся своей ошибке. Когда я спросила, зачем он не разбудил горничную, муж ответил: «Да жалко было будить, ведь наработались в целый-то день, пусть отдохнут». Таково было всегдашнее отношение мужа к прислуге, от которой он лишних услуг для себя никогда не требовал.
Но особенно Федор Михайлович был доволен, когда, за два года до кончины, ему удалось подарить мне серьги с бриллиантами, по одному камню в каждой. Стоили они около двухсот рублей, и по поводу покупки их муж советовался с знатоком драгоценных вещей П. Ф. Пантелеевым. Помню, я одела в первый раз подарок на литературный вечер, на котором читал муж. В то время, когда читали другие литераторы, мы с мужем сидели рядом вдоль стены, украшенной зеркалами. Вдруг я заметила, что муж смотрит в сторону и кому-то улыбается: затем обратился ко мне и с восторгом прошептал: «Блестят, великолепно блестят!» Выяснилось, что при множестве огней игра моих камней оказалась хорошею, и муж был этим доволен как дитя…
*********************************
18-го мая 1876 года произошел случай, о котором я вспоминаю почти с ужасом. Вот как было дело: в «Отечественных записках» того года печатался новый роман С. Смирновой под названием «Сила характера». Федор Михайлович был дружен с Софьей Ивановной Смирновой и очень ценил ее литературный талант. Заинтересовался он и последним ее произведением и просил меня доставлять ему книжки журнала по мере выхода их в свет. Я всегда выбирала те несколько дней, когда муж отдыхал от работы по «Дневнику писателя», и приносила ему «Отечественные записки». Но так как новые номера журналов обычно выдаются на два-три дня, то я всегда торопила мужа прочесть книжку, чтоб, во избежание штрафа, вовремя вернуть ее в библиотеку. То же случилось и с апрельской книжкой. Федор Михайлович прочел роман и говорил мне, как удался нашей милой Софии Ивановне (которую я тоже очень ценила) один из мужских типов этого романа. В тот же вечер муж уехал на какое-то собрание, а я, уложив детей, принялась за чтение «Силы характера». В романе, между прочим, было помещено анонимное письмо, посланное каким-то негодяем герою романа. Оно заключалось в следующем:
«Милостивейший государь, благороднейший Петр Иванович!
Будучи совершенно незнакомой вам особой, но как я принимаю участие в ваших чувствах, то и осмеливаюсь прибегать к вам с сими строками. Ваше благородство мне достаточно известно, и мое сердце возмущалось от мысли, что, несмотря на ваше благородство, некая близкая вам особа так недостойно обманывает. Будучи от вас отпущена более, может быть, чем за тысячу верст, она, как голубица какая обрадованная, которая, распустивши свои крылья, возносится на поднебесье и не хочет вернуться в Дом отчий. Вы ее отпустили себе и ей на погибель, в когти человека, коего она трепещет; но очаровал он ее своей льстивой наружностью, похитил он ее сердце, и нет ей милее очей, как его очи. Дети малые и те ей постылы, коли не скажет он ей слова ласкового. Коли хотите вы знать, кто он — этот злодей ваш, то я вам имени его не скажу, а вы посмотрите сами, кто у вас чаще бывает, да опасайтесь брюнетов. Коли увидите брюнета, что любит ваши пороги обивать, поприсмотритесь. Давно вам этот брюнет дорогу перешиб, только вам-то не в догадку. А меня ничто, кроме вашего благородства, к этому не побуждает, чтобы вам эту тайну открыть. А коли вы мне не верите, так у вашей супруги на шее медальон повешен, то вы посмотрите, кого она в этом медальоне на сердце носит.
Вам навеки неизвестная, но доброжелательная особа».
Я должна сказать, что за последнее время я была в самом благодушном настроении: у мужа давно приступов эпилепсии не было, дети совершенно оправились от болезни, долги наши мало-помалу уплачивались, а успех «Дневника писателя» шел creszendo. Все это поддерживало во мне столь свойственное моему характеру жизнерадостное настроение, и вот под влиянием его, по прочтении анонимного письма у меня мелькнула в голове шаловливая мысль переписать это письмо (изменив и вычеркнув две-три строки, имя, отчество) и послать его на имя Федора Михайловича. Мне представлялось, что он, только вчера прочитавший это письмо в романе Смирновой, тотчас же догадается, что это шутка, и мы вместе с ним посмеемся. Промелькнула и другая мысль, что муж примет письмо всерьез; в таком случае меня интересовало, как он отнесется к полученному анонимному письму: покажет ли мне или бросит в корзину для бумаг? По моему обыкновению, что задумано, то и сделано. Сначала я хотела написать письмо своим почерком, но ведь я каждый день переписывала для Федора Михайловича стенограммы «Дневника», и почерк мой был ему слишком знаком. Следовало несколько замаскировать шутку, и вот я принялась переписывать письмо другим, более круглым, чем мой, почерком. Но это оказалось довольно трудно, и мне пришлось испортить несколько почтовых листков, прежде чем письмо было написано однообразно. Назавтра утром я бросила письмо в ящик, и оно среди дня было доставлено нам почтою вместе с другой корреспонденцией.
В этот день Федор Михайлович где-то замешкался и вернулся домой ровно к пяти; не желая заставить детей ждать обеда, он, переодевшись в домашнее платье и не разбирая писем, пришел в столовую. За обедом было шумно и весело. Федор Михайлович был в хорошем настроении, много говорил и смеялся, отвечая детям на их вопросы. После обеда муж со стаканом чаю, по обыкновению, пошел к себе в кабинет, я же ушла в детскую и только минут через десять отправилась узнать об эффекте, который произвело мое анонимное письмо.
Я вошла в комнату, села на свое обычное место около письменного стола и нарочно завела речь о чем-то таком, на что требовался ответ Федора Михайловича. Но он угрюмо молчал и тяжелыми, точно пудовыми, шагами расхаживал по комнате. Я увидела, что он расстроен, и мне мигом стало его жалко. Чтобы разбить молчание, я спросила:
— Что ты такой хмурый, Федя?
Федор Михайлович гневно посмотрел на меня, проделся еще раза два по комнате и остановился почти вплоть против меня.
— Ты носишь медальон? — спросил он каким-то сдавленным голосом.
— Ношу.
— Покажи мне его!
— Зачем? Ведь ты много раз его видел.
— По-ка-жи ме-даль-он! — закричал во весь голос Федор Михайлович; я поняла, что моя шутка зашла слишком далеко, и, чтобы успокоить его, стала расстегивать ворот платья. Но я не успела сама вынуть медальон: Федор Михайлович не выдержал обуревавшего его гнева, быстро надвинулся на меня и изо всех сил рванул цепочку. Это была тоненькая, им же самим купленная в Венеции. Она мигом оборвалась, и медальон остался в руках мужа. Он быстро обошел письменный стол и, нагнувшись, стал раскрывать медальон. Не зная, где нажать пружинку, он долго с ним возился. Я видела, как дрожали его руки и как медальон чуть не выскользнул из них на стол. Мне было его ужасно жаль и страшно досадно на себя. Я заговорила дружески и предложила открыть сама, но Федор Михайлович гневным движением головы отклонил мою услугу. Наконец муж справился с пружиной, открыл медальон и увидел с одной стороны — портрет нашей Любочки, с другой — свой собственный. Он совершенно оторопел, продолжал рассматривать портрет и молчал.
— Ну, что нашел? — спросила я. — Федя, глупый ты мой, как мог ты поверить анонимному письму?
Федор Михайлович живо повернулся ко мне:
— А ты откуда знаешь об анонимном письме?
— Как откуда? Да я тебе сама его послала!
— Как сама послала, что ты говоришь! Это невероятно!
— А я тебе сейчас докажу!
Я подбежала к другому столу, на котором лежала книжка «Отечественных записок», порылась в ней и достала несколько почтовых листов, на которых вчера упражнялась в изменении почерка. Федор Михайлович даже руками развел от изумления.
— И ты сама сочинила это письмо?
— Да и не сочиняла вовсе! Просто списала из романа Софии Ивановны. Ведь ты вчера его читал: я думала, что ты сразу догадаешься.
— Ну где же тут вспомнить! Анонимные письма все в таком роде пишутся. Не понимаю только, зачем ты мне его послала?
— Просто хотела пошутить, — объясняла я.
— Разве возможны такие шутки? Ведь я измучился в эти полчаса!
— Кто ж тебя знал, что ты у меня такой Отелло и, ничего не рассудив, полезешь на стену.
— В этих случаях не рассуждают! Вот и видно, что ты не испытала истинной любви и истинной ревности.
— Ну, истинную любовь я и теперь испытываю, а вот что я не знаю «истинной ревности», так уж в этом ты сам виноват, зачем ты мне не изменяешь? — смеялась я, желая рассеять его настроение, — пожалуйста, измени мне. Да и то я добрее тебя: я бы тебя не тронула, но уж зато ей, злодейке, выцарапала бы глаза!!
— Вот ты все смеешься, Анечка, — заговорил виноватым голосом Федор Михайлович, — а подумай, какое могло бы произойти несчастье! Ведь я в гневе мог задушить тебя! Вот уж именно можно сказать: Бог спас, пожалел наших деток! И подумай, хоть бы я и не нашел портрета, но во мне всегда оставалась бы капля сомнения в твоей верности, и я бы всю жизнь этим мучился. Умоляю тебя, не шути такими вещами, в ярости я за себя не отвечаю!
Во время разговора я почувствовала какую-то неловкость в движении шеи. Я провела по ней платком, и на нем оказалась полоска крови: очевидно, сорванная с силою цепочка оцарапала кожу. Увидев на платке кровь, муж мой пришел в отчаяние.
— Боже мой, что я наделал! Анечка, дорогая моя, прости меня! Я тебя поранил! Тебе больно, скажи, тебе очень больно?
Я стала его успокаивать, что никакой «раны» нет, а только простая царапина, которая завтра же заживет. Федор Михайлович был не на шутку обеспокоен, а главное, пристыжен своею вспышкою. Весь вечер прошел в его извинениях, сожалениях и самой дружеской нежности. Я и сама была бесконечно счастлива, что моя нелепая шутка кончилась так благополучно. Я искренно раскаивалась, что заставила помучиться Федора Михайловича, и дала себе слово никогда в жизни не шутить с ним в таком роде, узнав по опыту, до какого бешеного, почти невменяемого состояния способен в эти минуты ревности доходить мой дорогой муж...