Диалоги с Евгением Евтушенко 
Волков Соломон Моисеевич
Как Евтушенко били (станция Зима и Америка)

Евтушенко: У человека, как это ни странно и ни парадоксально, расвобождение его собственное должно бы в идеале быть связано с какими-то самозапретами. САМОзапретами! Не то что тебя общество вынуждает к чему-то, а ты сам решаешь, что ты не должен себе позволять. Никогда.

Волков: Не десять заповедей вообще, а твои личные, собственные заповеди?

Евтушенко: Да. Вот я видел, как били человека. На станции Зима. Чего-то украл, наверное. Голодное было время. На базаре. Страшно били. Я видел, как люди входили в раж уже и во вкус… У меня есть такое стихотворение «Картинка детства». Я когда написал его, сам для себя вывел формулу, чтобы помнить.

Не помню, сколько их, галдевших, било.
Быть может, сто, быть может, больше было,
но я, мальчонка, плакал от стыда.
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьет – пусть даже и за дело! —
сто первым я не буду никогда!

Вот на это я себе поставил запрет. Мне, бывало, не очень нравились некоторые поэты. Мне даже не очень нравились некоторые диссиденты, которых я защищал, тем не менее.

Волков: Как поэты не нравились, вы имеете в виду? Или как личности?

Евтушенко: Как поэты, а бывало, что и как личности. Но я никогда не позволял себе выступать против них, когда их начинали бить. Никогда в жизни! Нельзя бить лежачего! Надо сделать всё, чтобы хотя бы не участвовать в этом.
Меня самого, кстати, били. Били ни за что. Ни за что! Сломали два ребра за то, что я просто взял в руки горячую картошку и стал дышать на нее. У меня даже деньги были в кармане, я бы заплатил!.. Это было, когда я отправлялся из Москвы на станцию Зима в эвакуацию. Мы перевалили за Урал. И первый раз я увидел что-то горячее, кроме пустого кипятка, который мы дор?гой пили, – на каждой станции стояли баки с кипятком, слава богу. Ничего горячего мы не ели. А тут картошка! Она была завернута в капустные листья, рассыпчатая, посыпана укропчиком сухим, сбрызнута золотым подсолнечным маслом… Я просто взял ее и даже есть еще не начал, просто дышать стал. И в этот момент спекулянты, которые там торговали, закричали: «Воры!» И стали меня бить. Били ногами, ногами по ребрам! Меня, кстати, воры же и спасли от них…

Через много лет подобное повторилось со мной в Соединенных Штатах. Я выступал там в 1972 году. И было очень тяжело выступать в Соединенных Штатах советскому поэту, который представлял враждебную страну. Американцев же пугали все время: вот придут русские и устроят свои порядки. И в городе Сент-Пол, это штат Миннесота, я читал на пятитысячном зале. Баскетбольный стадион, посредине что-то вроде ринга – на этом стадионе тоже бокс показывают, – на ринге я стоял. Читал я лирическое стихотворение «Краденые яблоки». Упоенно читал, и почему-то это стихотворение послужило сигналом к нападению на меня. Люди побежали ко мне. Я подумал: ну, экспансивные какие, пожать руку хотят… В Штатах иногда на таких встречах дарят мишку какого-нибудь, конфеты или еще что-то. Цветы реже в Америке дарят, почти не принято.
И тут я услышал «а-а-ах!» – это зал ахнул, потому что зрители увидели, что случилось за моей спиной. А за спиной моей какие-то люди прыгнули на ринг и столкнули меня с довольно большой высоты, столкнули под ноги, стали бить ногами. Завязалась драка… Там был актер Барри Бойс, он случайно выбил зубы полисмену, ни в чем не виноватому, который тоже пытался меня защитить…
После выяснилось, что это были дети украинских полицаев, которые участвовали в расправах в Бабьем Яре. Такое тогда нередко происходило в Америке: и на актеров наших нападали, и на актрис. В Карнеги-холле как-то выпустили мешок белых мышей на сцену, кислотой кому-то плеснули… не Спивакову ли?

Волков: Спивакову кинули бомбу с красной краской, она разорвалась на нем, и краска растеклась по груди.

Евтушенко: Ну вот видите! А эти хулиганы даже не понимали, что делают. Нас не выпускали за границу, очень трудно было получить разрешение, чтобы поехать. А им казалось, что нас посылают специально, с заданием пропагандистским, чтобы показать человеческое лицо на самом деле бесчеловечной системы… Ну, их всех, конечно, скрутили – американские студенты очень хороши, когда они солидарны. Они всегда встанут на сторону тех, на кого нападают.
А после этого я был на партии, играл в пинг-понг. И вдруг почувствовал дикую боль в ребрах. Меня сразу в больницу, в военный госпиталь. Сделали рентген. И говорят: «Вы попадали в автокатастрофу?» Я сказал: «Нет, нет». – «А что это у вас?» А я, честно говоря, забыл уже почти про это детское избиение, но тут вспомнил и говорю: «Мне когда-то два ребра сломали». И описал, как это произошло. И вдруг увидел у доктора американского слезы в глазах, и он сказал: «Вы знаете, я это как в кино увидел». Вот это мне запало. Я понял, что должен сделать фильм. И сделал – «Детский сад». Так пришло ко мне это. Вот как всё сплелось и увязалось. Казалось бы, совершенно несовпадающие вещи.
А вообще, если уж говорить о зарубежных поездках в то время, это было так похоже иногда на старые монгольские казни, когда человека привязывали одной ногой к одному дереву, а другой к другому – и разрывали.

Волков: Я вам сочувствую, конечно, но ведь вы представляли Советский Союз – ядерную сверхдержаву. Других-то посланцев от СССР не было!

Евтушенко: Я этого не ощущал. Я читал стихи, в которых не было никакой пропаганды, никакого зла.

Волков: Ну, Евгений Саныч, тут вы немножко скромничаете. Неужели вы не ощущали себя послом Советского Союза? Не может этого быть! Сравните это с Олимпийскими играми: спортсмен выигрывает, всходит на пьедестал, звучит гимн… Он же ощущает себя представителем страны?

Евтушенко: Если у меня и было чувство, что я посол кого-то, – то, скорее, Пушкина, Арины Родионовны, Есенина… Вот это было главное. Поверьте мне!
Вот когда на нашу делегацию напали на молодежном фестивале…

Волков: В Финляндии? В 1962 году?

Евтушенко: Да, в Хельсинки. Местные неонацисты. Я написал стихотворение «Сопливый фашизм» ночью, а утром его уже перевели и роздали делегатам!

Волков: Я помню, как я его впервые прочел, оно запомнилось по многим причинам.

Евтушенко: И вы знаете, моя жена Галя Сокол, которая была ну уж такой диссиденткой, мне тогда прислала телеграмму: «Я горжусь тобой». Вот представьте себе! Потому что это было искренне. Потом ко мне ввалился Сергей Палыч Павлов…

Волков: Секретарь ЦК комсомола.

Евтушенко: Да. И сказал: «Женя, вот если бы ты писал всегда такие стихи, мы бы тебя сделали первым национальным поэтом!» А я ему сказал: «Первым национальным поэтом становятся, их не делают. – И добавил: – Поймите: если бы я не писал других стихов, я бы не имел права написать „Сопливый фашизм“».

Сопливый фашизм

Финляндия,
страна утёсов,
чаек,
туманов,
лесорубов,
рыбаков,
забуду ли,
как, наш корабль встречая,
искрилась пристань всплесками платков,
как мощно пела молодость над молом,
как мы сходили в толкотне людской
и жали руки, пахнущие морем,
автолом
и смолёною пенькой!..
Плохих народов нет.
Но без пощады
я вам скажу,
хозяев не виня:
у каждого народа —
свои гады.
Так я про гадов.
Слушайте меня.
Пускай меня простят за это финны,
как надо называть,
всё назову.
Фашизм я знал по книгам и по фильмам,
а тут его увидел наяву.
Фашизм стоял,
дыша в лицо мне виски,
у бронзовой скульптуры Кузнецов.
Орала и металась в пьяном визге
орава разгулявшихся юнцов.
Фашизму фляжки подбавляли бодрости.
Фашизм жевал с прищёлком чуингам,
швыряя в фестивальные автобусы
бутылки,
камни
под свистки и гам.
Фашизм труслив был в этой стадной наглости.
Он был соплив,
прыщав
и белобрыс.
Он чуть не лез от ненависти на стену
и под плащами прятал дохлых крыс.
Взлохмаченный,
слюнявый,
мокролицый,
хватал девчонок,
пёр со всех сторон
и улюлюкал ганцам и малийцам,
французам,
немцам,
да и финнам он.
Он похвалялся показною доблестью,
а сам боялся где-то в глубине
и в рок-н-ролле или твисте дёргался
с приёмничком,
висящим на ремне.
Эх, кузнецы,
ну что же вы безмолвствовали?!
Скажу по чести — мне вас было жаль.
Вы подняли бы
бронзовые молоты
и разнесли бы в клочья эту шваль!
Бесились,
выли,
лезли вон из кожи,
на свой народ пытаясь бросить тень…
Сказали мне —
поминки по усопшим
Финляндия справляет в этот день.
Но в этих подлецах,
пусть даже юных,
в слюне их истерических речей
передо мною ожил «Гитлерюгенд» —
известные всем ясли палачей.
«Хайль Гитлер!» —
в крике слышалось истошном.
Так вот кто их родимые отцы!
Так вот поминки по каким усопшим
хотели справить эти молодцы!
Но не забыть,
как твёрдо,
угловато
у клуба «Спутник» —
прямо грудь на грудь —
стеною встали русские ребята,
как их отцы,
закрыв фашизму путь.
«Но — фестиваль!» —
взвивался вой шпанья,
«Но — коммунизм!» —
был дикий рёв неистов.
И если б коммунистом не был я,
то в эту ночь
я стал бы коммунистом!