Песня Окно мое высоко над землею, Высоко над землею. Я вижу только небо с вечернею зарею, С вечернею зарею. И небо кажется пустым и бледным, Таким пустым и бледным… Оно не сжалится над сердцем бедным, Над моим сердцем бедным. Увы, в печали безумной я умираю, Я умираю, Стремлюсь к тому, чего я не знаю, Не знаю… И это желание не знаю откуда, Пришло откуда, Но сердце хочет и просит чуда, Чуда! О, пусть будет то, чего не бывает, Никогда не бывает: Мне бледное небо чудес обещает, Оно обещает, Но плачу без слез о неверном обете, О неверном обете… Мне нужно то, чего нет на свете, Чего нет на свете.

З.Н.ГИППИУС ее судьба ВЛАДИМИР ЗЛОБИН ...Первая исповедь. О ней — в “Заключительном Слове”. Бедная, на деревенскую похожая, церковь. За высокими окнами — верхушки зеленеющих деревьев. Тишина. Весна… Кстати, как это до сих пор никто из критиков не отметил ее замечательный язык — ясный, острый, сверкающий, как чистейшей воды алмаз? По поводу этой своей первой исповеди она пишет: “Но искупленья я еще не понимаю” — и прибавляет: “Я, очевидно, не понимаю и покаяния”. Теперь, когда ее “труды и дни” известны, это признание особенно поражает, чтобы не сказать потрясает. За всю ее долгую жизнь — ни одного факта, ни даже намека на факт, который свидетельствовал бы, что она хоть раз чистосердечно в чем-нибудь покаялась, смирилась, признала себя виноватой или хотя бы просто попросила у кого-нибудь прощения, извинилась. Нет — ни смирения, ни покаяния. Она словно боится, что, смирившись, покаявшись, она потеряет тот внутренний “упор”, ту от ее сознания скрытую “пружину”, благодаря которой она, плохо ли, хорошо ли, но продолжает держаться на поверхности, когда другие камнем идут ко дну. Но слабости смирения Я душу не отдам… . . . Не дам Тебе смирения, Оно — удел рабов.

СТРАШНОЕ Страшно оттого, что не живется - спится... И все двоится, все четверится. В прошлом грехов так неистово-много, Что и оглянуться страшно на Бога. Да и когда замолить мне грехи мои? Ведь я на последнем склоне круга... А самое страшное, невыносимое, - Это что никто не любит друг друга...

В своей книге о Мережковском она вспоминает, что когда ее отец был ею недоволен, он переставал обращать на нее внимание, и она знала, что необходимо (ее слово) идти просить прощения. Но о том, каких ей это стоило усилий, она молчит. И что она шла и прощение просила, свидетельствует о ее действительно безграничной к отцу любви. Безгранична ее любовь и к Мережковскому. Ради него она готова на любую жертву, на любую ложь. Но к спасению души, это, конечно, отношения не имеет никакого. Стихи писать она начала семи лет. Вот ее первое стихотворение: Давно печали я не знаю И слез давно уже не лью. Я никому не помогаю Да никого и не люблю. Людей любить — сам будешь в горе. Всем не поможешь все равно. Мир что большое сине-море, И я забыл о нем давно. А вот, для сравнения, другое, написанное в конце жизни: Я на единой мысли сужен, Смотрю в сверкающую тьму, И мне давно никто не нужен, Как я не нужен никому. Та же тема, тот же размер с неизменным мужским родом, а главное — то же отношение к миру, обиженно-презрительное, как у лермонтовского Демона.

В своей книге о Мережковском она так определяет свою натуру: “У меня остается раз данное, все равно какое, но то же. Бутон может распуститься, но это тот же самый цветок, к нему ничего нового не прибавляется”. Все, что она знает и чувствует в семьдесят лет, она уже знала и чувствовала в семь, не умея этого выразить. “Всякая любовь побеждается, поглощается смертью”, — записывает она в пятьдесят три года (“Заключительное Слово”). И если она, четырехлетним ребенком, так горько плачет после своей первой любовной неудачи (“живая кукла”), то оттого, что с предельной остротой почувствовала, что “любви не будет”, как почувствовала после смерти отца, что умрет. Не менее интересно и ее второе стихотворение, написанное два года спустя, то есть когда ей было девять лет. Довольно мне тоской томиться И будет безнадежно ждать! Пора мне с небом примириться И жизнь загробную начать. У Лермонтова: Хочу я с небом примириться. Даже если она в девять лет “Демона” читала, что очень возможно, — это не подражание. В 1905 году она пишет: Мне близок Бог, но не могу молиться, Хочу любви и не могу любить.

О ее детстве и первых юношеских годах мы не знаем почти ничего. Время, в какое она родилась и выросла — семидесятые-восьмидесятые годы, не наложило на нее никакого отпечатка. Она с начала своих дней живет как бы вне времени и пространства, занятая чуть ли не с пеленок решением “вечных вопросов”. Она сама над этим смеется в одной из своих пародий, писать которые, кстати, она мастерица. Решала я — вопрос огромен — Я шла логическим путем, Решала: нумен и феномен В соотношении каком? Вопросы общественные? Какая скука! И когда на ее горизонте появляется двадцатитрехлетний Мережковский со своим отвлеченным гуманизмом и своими, даже для того времени, слабыми стихами, она в первую минуту инстинктивно от него отшатывается. Ведь не только стихи его слабы, но он и верхом не ездит, и не танцует…

Она — человек страстей, и страсти пробуждаются в ней рано. Властвовать собой она научится не сразу, но в совершенстве. Уже ребенком она лжет, притворяясь опасно больной. От этого страдает ее мать, которую она любит больше всего на свете. Но она ее мучит и мучится сама. О чем она мечтает? Так, ни о чем… Хочу того, чего нет на свете. Строчка эта когда-то облетела всю литературную Россию, и с нее начинается поэтическая слава Гиппиус. Но человеку живому, как она, с этим ни под каким соусом несъедобным, твердокаменным идеалом делать нечего. Нет, о чем она мечтает втайне? Она в этом не признается. Лишь замечает вскользь: Сны странные порой нисходят на меня.

ГИБЕЛЬ Близки кровавые зрачки, дымящаяся пеной пасть... Погибнуть? Пасть? Что - мы? Вот хруст костей... вот молния сознанья перед чертою тьмы... И - перехлест страданья... Что мы! Но - ты? Твой образ гибнет... Где Ты? В сияние одетый, бессильно смотришь с высоты? Пускай мы тень. Но тень от Твоего Лица! Ты вдунул Дух - и вынул? Но мы придем в последний день, мы спросим в день конца, - за что Ты нас покинул?

"ГОВОРИ О РАДОСТНОМ" В. Злобину Кричу - и крик звериный... Суди меня Господь! Меж зубьями машины Моя скрежещет плоть. Свое - стерплю в гордыне... Но - все? Но если - все? Терпеть, что все в машине? В зубчатом колесе? --------------------------------------------- В историю Владимир Ананьевич Злобин вошел прежде всего потому, что несколько десятков лет был бессменным секретарем, летописцем, а потом и хранителем архива Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского. Часто бывает, что близость к известным мира сего затмевает все остальные достоинства. А это по отношению к нему не совсем справедливо. Он был поэтом, прозаиком, склонялся к мистике. Что, конечно, было не мудрено, учитывая близость к такой паре. В свое время сам Гумилев критиковал его за “неврастеническую расплывчатость”. Зинаида Гиппиус, напротив, видела в его произведениях ясные, сильные слова. Владимир Злобин (1894—1967) родился в Петербурге, в семье купца. Вместе с “роковой дамой революции” Ларисой Рейснер, сводившей с ума стольких за свою недолгую жизнь, издавал журналы. Название одного из них было более чем характерно — “Богема”. В 1916-м познакомился со знаменитой парой — Гиппиус и Мережковским, чтобы не расставаться с ними до конца их дней. Они пережили вместе все — и голод ледяного Петрограда гражданской войны, и бегство в Польшу, и десятилетия властвования над умами русской литературной эмиграции в Париже. Держась в тени своих великих покровителей, он не переставал писать стихи, однако впоследствии начал выступать на литературных собраниях и смело печатался в изданиях русского Парижа. Но первую книгу стихотворений выпустил уже после того, как Дмитрий Мережковский и Зинаида Николаевна окончили свой земной срок. Книгу эту он так и назвал — “После ее смерти”. После второй мировой войны Владимир Ананьевич стал одним из самых регулярно публиковавшихся русских авторов Парижа. Писал прозу, где беспрерывно сталкивал своих героев с умершими родными и близкими, вел рубрику в журнале “Возрождение”, посвященную литературе и театру. И вспоминал Зинаиду Гиппиус, которая буквально была для него всем. После смерти Злобина его воспоминания были собраны в книгу “Тяжелая душа” (Вашингтон, 1970).

ДВЕРЬ Мы, умные, - безумны, Мы, гордые, - больны, Растленной язвой чумной Мы все заражены. От боли мы безглазы, А ненависть - как соль, И ест, и травит язвы, Ярит слепую боль. О, черный бич страданья! О, ненависти зверь! Пройдем ли - Покаянья Целительную дверь? Замки ее суровы И створы тяжелы... Железные засовы, Медяные углы... Дай силу не покинуть, Господь, пути Твои! Дай силу отодвинуть Тугие вереи! З.Н. Гиппиус