Спектакль Театра на Таганке «Павшие и живые» Мучительная история этого спектакля началась весной 1965 года, когда Таганка была на гастролях в Ленинграде. Год юбилейный, 20 лет Победы. У Юрия Любимова с подачи Константина Симонова возникает идея сделать постановку на основе стихов молодых поэтов, погибших на фронтах Великой Отечественной и так навсегда и оставшихся 20-летними: Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Всеволода Багрицкого и многих других. Премьера состоялась 4 ноября того же 1965 года. Фронтовик и поэт Юлия Друнина писала об этом спектакле: «Подумайте только: три часа стихов (без антракта!), причем не любовных, не юмористических, не „сенсационных“, — строгих, скромных, фронтовых стихов.Потом — овация, но овация тоже особая — аплодируют молча, с перехваченным горлом, с глазами, блестящими от пролитых или сдерживаемых слез».  Вечный огонь был впервые зажжен именно в этом спектакле, прямо на сцене (еще до того, как это было сделано у Кремлевской стены!). «… „Павшие и живые“ — ну, понравился, это не совсем то слово. Когда вспыхнул огонь (а надо сказать, он и сейчас во мне горит), я оторвался от спинки кресла и не дышал до самого конца. Порой в театре очень трудно зажечь даже одну свечу, кое-где и курить на сцене в спектакле запрещено, нужно биться с пожарниками. Но чтобы огонь? Пламя огня? Неслыханно. Это было для меня ошеломляюще по дерзости театра. По сути, это был вызов!» — так писал о спектакле Давид Боровский. «…эта большая сюита бесхитростно и незамысловато составлена из отдельных эпизодов, даже, если угодно, из отдельных эстрадных номеров. ‹…› Можно, конечно, спорить, нужны ли некоторые сценки, обязательны ли некоторые тексты. Но все это, в конце концов, несущественно. Важно понять другое: как сливается в одно монолитное целое вся эта смесь разнородных отрывков — поэтических и прозаических, пантомимических и песенных. Как… рождается основная щемяще-чистая, пронзительно-высокая нота, которая… охватывает весь зал общим волнением, сжимает каждое сердце. Почему слезы на глазах. Почему боль пронизывает душу. Почему такая тишина. Почему, когда выходишь после спектакля на улицу, в шумный московский круговорот, вся жизнь города кажется вдруг по-новому осмысленной, устремленной к лучшему?»

Давид Самойлов Сороковые, роковые, Военные и фронтовые, Где извещенья похоронные И перестуки эшелонные. Гудят накатанные рельсы. Просторно. Холодно. Высоко. И погорельцы, погорельцы Кочуют с запада к востоку… А это я на полустанке В своей замурзанной ушанке, Где звездочка не уставная, А вырезанная из банки. Да, это я на белом свете, Худой, веселый и задорный. И у меня табак в кисете, И у меня мундштук наборный. И я с девчонкой балагурю, И больше нужного хромаю, И пайку надвое ломаю, И все на свете понимаю. Как это было! Как совпало — Война, беда, мечта и юность! И это все в меня запало И лишь потом во мне очнулось!.. Сороковые, роковые, Свинцовые, пороховые… Война гуляет по России, А мы такие молодые!

Актеры играли без грима, играли, с одной стороны, конкретных людей, а с другой – выступали как будто от собственного лица, создавая образ целого военного поколения. Ведь тогда война для каждого была личным воспоминанием. Фронтовикам было лет по сорок-пятьдесят, а молодые артисты Таганки сами были детьми войны. Театр размышлял о счастливой и одновременно трагической судьбе военного поколения. Но важно было другое: «правда» военных лет подавалась зрителю так, что было понятно — это касается его лично; как будто бы не было тех двадцати лет, которые прошли с момента окончания войны. Наталья Крымова задумывается над тем, как удается театру добиться такой силы воздействия на зрителя: «Актеры, читая стихи, не стараются ничего изображать, не демонстрируют свой актерский дар, и потому, вероятно, возникает это сложное и тонкое сравнение: сравниваешь просто людей — тех, которых уже нет, и тех, кто о них сегодня рассказывает. Думаешь о поколениях, разделенных десятилетиями и все же неразрывно связанных, равно причастных бедам и радостям страны. ‹…›Как хорошо, что эти актеры отказались от „актерской“ манеры читать стихи! В этом смысле нет исключений — 3. Славина читает стихи прекрасно, но и И. Кузнецова не хуже, и В. Высоцкий, и Б. Хмельницкий — все на равных. В таком спектакле была бы неуместной любая „игра“ поэтическим словом, и наоборот, оказалась очень кстати та непривычная для театра, но свойственная поэтам манера чтения...»

Михаил Кульчицкий  Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник! Что? Пули в каску безопасней капель? И всадники проносятся со свистом вертящихся пропеллерами сабель. Я раньше думал: «лейтенант» звучит вот так: «Налейте нам!» И, зная топографию, он топает по гравию. Война — совсем не фейерверк, а просто — трудная работа, когда, черна от пота, вверх скользит по пахоте пехота. Марш! И глина в чавкающем топоте до мозга костей промерзших ног наворачивается на чeботы весом хлеба в месячный паек. На бойцах и пуговицы вроде чешуи тяжелых орденов. Не до ордена. Была бы Родина с ежедневными Бородино.

Александр Межиров  Мы под Колпиным скопом стоим Мы под Колпином скопом стоим, Артиллерия бьет по своим. Это наша разведка, наверно, Ориентир указала неверно. Недолет. Перелет. Недолет. По своим артиллерия бьет. Мы недаром присягу давали. За собою мосты подрывали,- Из окопов никто не уйдет. Недолет. Перелет. Недолет. Мы под Колпиным скопом лежим И дрожим, прокопченные дымом. Надо все-таки бить по чужим, А она — по своим, по родимым. Нас комбаты утешить хотят, Нас, десантников, армия любит… По своим артиллерия лупит,- Лес не рубят, а щепки летят.

«Голос друга»  Борис Слуцкий Памяти поэта Михаила Кульчицкого Давайте после драки Помашем кулаками, Не только пиво-раки Мы ели и лакали, Нет, назначались сроки, Готовились бои, Готовились в пророки Товарищи мои. Сейчас все это странно, Звучит все это глупо. В пяти соседних странах Зарыты наши трупы. И мрамор лейтенантов - Фанерный монумент - Венчанье тех талантов, Развязка тех легенд. За наши судьбы (личные), За нашу славу (общую), За ту строку отличную, Что мы искали ощупью, За то, что не испортили Ни песню мы, ни стих, Давайте выпьем, мертвые, За здравие живых!

На сцене действительно горела чаша Вечного огня. Пожарный инспектор сначала категорически возражал. Открытое пламя в зале – это было немыслимо. Но многолетний соратник Любимова, директор театра и сам фронтовик Николай Лукьянович Дупак убеждал и переубеждал его, как только мог. Наконец инспектор посмотрел спектакль, махнул рукой, дал добро, и, предложив помянуть погибших, коротко сказал: «Огонь беру на себя». Проблема с пожарной инспекцией была одной из самых мелких среди тех, с которыми столкнулись Юрий Любимов, Николай Дупак и весь коллектив Таганки. В чем его только не обвиняли... Современные чиновники устраивали просмотр за просмотром, давали рекомендации, какие стихи убрать, а какие в постановку вставить. Сокращали Ольгу Берггольц и Александра Твардовского, учили правильным интонациям выдающуюся актрису Зинаиду Славину. И при этом порою случались удивительные вещи. Когда очередная цензурная комиссия, собравшись в зале на просмотр с явным желанием все запретить, в конце аплодировала стоя, а цензоры смеялись и плакали, проникнувшись увиденным на сцене. Но другие чиновники все равно вставляли палки в колеса. Летом 1965-го обсуждения «Павших и живых» шли беспрерывно! Пять заседаний в Управлении культуры, в Кировском райкоме партии совместно с партактивом района, на бюро райкома КПСС, на коллегии Министерства культуры СССР в присутствии министра Екатерины Фурцевой, в Отделе культуры ЦК, в военной комиссии Союза писателей. Внесли два десятка новых правок... Но, слава богу, на защиту Таганки встали Константин Симонов, Булат Окуджава, Георгий Бакланов, Андрей Вознесенский, Лев Копелев, Валентин Плучек. За Театр заступились действительно очень многие порядочные люди. И благодаря, в том числе, и их стараниям Театр на Таганке выпустил одну из самых выдающихся постановок, а со сцены прозвучали стихи, ставшие сегодня классикой.