ПЛАВАНЬЕ К НЕБЕСНОМУ КРЕМЛЮ АЛЛЫ АЛЕКСАНДРОВНЫ АНДРЕЕВОЙ Романов Борис Николаевич В православной литургии есть ектенья, начинающаяся так: «О плавающих, недугующих; о вдовицах и сиротах; о в пленении сущих, в судах истязуемых…». Эти слова, каждое, о них — о поэте Данииле Андрееве и его вдове. В их судьбе все это было. Дороги, смертельные болезни, неправый суд, тюрьма, сиротство и вдовство. Все то, что досталось на нашем веку многим и многим, чье плаванье совершалось меж островов известного архипелага. Моление это о них. Так я думаю...

О своей жизни Алла Александровна Андреева рассказала в книге «Плаванье к Небесной России». «Плаванье к Небесному Кремлю» — название поэмы, которую Даниил Андреев написать не успел. Книга похожа и не похожа на «вдовьи» мемуары. В них нет ни частой в таких мемуарах (иногда увлекательных) болезненно — мелочной сосредоточенности на своей роли в жизни поэта, ни ядовито — кокетливого, с поджатием сухих губ, сведения женских счетов. Ее интонация почти безоглядной исповеди искренна, то по — детски простодушна, то возвышенна, но без выспренности. Это рассказ о прожитом, темпераментный, иногда безоглядно резкий — таков характер — и артистичный. А Даниил Андреев — и есть ее жизнь, судьба, главное в ней... В сущности, их совместная жизнь была недолгой — несколько лет тревожного счастья, страшное десятилетие разлуки. Познакомились в 37–м, поженились в 45–м, в апреле 47–го арестованы. После освобождения Даниил Андреев прожил 23 месяца. Это были месяцы бездомности, смертельной болезни, больничной тоски, послетюремного мучительно — хлопотливого обустройства и беспрестанной работы над чудом вырученными из застенка рукописями. Но это жизнь поэта, в которой все приобретает иное значение, другим становится само время. И это жизнь, превращающаяся в житие. А их переписка — письма из тюрьмы в лагерь, из лагеря в тюрьму, роман о любви и роке пятидесятых? А многолетняя, полная драматических перипетий жизнь Аллы Александровны с рукописями и именем Даниила Андреева, с «Розой Мира» и «Навной», «Железной мистерией» и «Рухом»? Все это поэт знал наперед: Нудный примус грохочет, Обессмыслив из кухни весь дом: Злая нежить хохочет Над заветным и странным трудом. Если нужно — под поезд Ты рванешься, как ангел, за ним; Ты умрешь, успокоясь, Когда буду читаем и чтим…

Еще до их встречи у них было общее. Общее счастливое детство («младенчество было счастливым…» — писал Даниил Андреев). У нее в Кривоколенном переулке, потом на Плющихе в семье отца, доктора Бружеса. У него в Малом Левшинском, рядом с домом, где когда‑то жили Аксаковы, в семье доктора Доброва. Потому, несмотря на почти десятилетнюю разницу в возрасте, говоря о себе, она что‑то видит его глазами, а о его детстве рассказывает, как о собственном. Детство обоих овеяно музыкой. О пылком музицировании доктора Доброва кто только не вспоминал, кто только не слышал в его исполнении «обрывки вагнеровской увертюры, чаще всего тягучие басы “Тангейзера”». Отец Аллы Александровны учился у Римского — Корсакова. Мать мечтала стать певицей. Брат стал музыкантом. Обоих завораживала Москва их детства и отрочества. Москва с извозчиками, в белом сугробистом снегу в нетронутых арбатских переулках. Москва, не искалеченная сталинской «великой реконструкцией», со звонящими колоколами, среди которых и колокола храма Христа Спасителя, слышимые в Малом Левшинском. Но все же от рассказов Аллы Александровны остается ощущение, что чего‑то главного мы не знаем и, конечно, никогда не узнаем. Некая тай на остается, потому что это детство поэта. Поэта — мистика, духовидца, показавшего изнанку нашего мира и множество миров, то и дело пересекающихся с нашим. А свое мифостроительство он начинает в хлебосольном, кого только не видевшем, от Горького до Белого, добровском доме. Об этом свидетельствуют уцелевшие трогательные две его детские тетради. Десятилетний автор сочинения «Юнона», еще вряд ли осознающий, на какой путь он вступил, в предисловии объявляет, что «имел целью позабавить молодежь своеобразной и оригинальной выдумкой “мой собственный мир”».

Порой мне брезжила отрада В простом, – совсем, совсем простом: Подкрасться полночью из сада И заглянуть в мой сонный дом. Окно распахнуто. Гардины Чуть зыблются… Весна легка, И отсвет, тонкий, как седины, Скользит на сумрак потолка. Над абажуром старой лампы Так тих светящийся венец, Так мирны тёмные эстампы, Ковров тяжёлый багрянец… Так странно нов, манящ и светел Знакомых книг над рядом ряд: Ночь окунула в мягкий пепел Их слишком праздничный наряд. Как вы пленительны, как святы, Друзья, взлелеянные мной — Пенаты, добрые пенаты Родимой комнаты ночной! Чуть внятный шелест… Шаг… И светом Вдруг сердце сладко залило: Как будто в сонной синеве там Взметнулось белое крыло. Хрупка, светла, нежна, как иней, Прошла по комнате она И стихла в старом кресле синем С шуршащей книгой у окна. Вся жизнь полна блаженным ядом, И изменяет стих певцу, Чуть подойду с певучим ладом К твоим глазам, – душе, – лицу. А счастье – в чём? Под этим кровом Из-под руки твой взгляд следить И зовом беглым, лёгким словом Твой отклик сразу пробудить.

И все, что рассказывает Алла Александровна, трогает тем непосредственным ощущением воздуха времени, которое передать всего труднее. Вот она вспоминает. «В 1929 году смолкли церковные колокола. О том, что это было в том году, мне говорил Даниил. Тем летом он уехал специально поближе к Радонежу, чтобы слышать колокольный звон, там остался последний храм, где еще звонили». В 29–м году ей было 14 лет. То, что колокола умолкли, тогда она словно бы не запомнила. Но дело не в том, сколько ей было лет. И не в том, что семья ее (прежде всего отец — физиолог) была не религиозна. А, видимо, в том, что она принадлежала к поколению все же иному, чем Даниил Андреев, так или иначе уже подготовленному к тому, что колокола умолкнут, крестьян разорят, чаще и чаще будут арестовывать «ни за что». В повествовании Аллы Александровны нет ни страдальческого придыхания, ни нарочитого (потому что задним числом, как бывает) философического углубления в суть пережитого. Вот она признается: «Мы еще настолько ничего не понимали, что написали с Сережей письмо Сталину». Что ж, и Даниил Андреев в письме к брату (1937 год) сообщает: «…я напишу Иосифу Виссарионовичу, и думаю, он сочтет возможным помочь нам». Субъективность ее рассказа искренна, неизбежные умолчания понятны. Кого‑то осуждая, она и себя не отъединяет от них, осуждает и себя. «Все, за единичными исключениями, голосовали за смертную казнь», — утверждает она. И признается: «…преступное голосование… мы в нем все участвовали… В этом одна из очень страшных черт советской власти». Так или иначе, главное событие книги и жизни, определившее ее, с кровью разрезав надвое, — это арест, «знаменитое» «Дело Даниила Андреева». Оно переломало жизни всех, волею судьбы и «органов» вовлеченных в него. В порывистом рассказе Аллы Александровны есть поразительные подробности.

…Всё безвыходней, всё многотрудней Длились годы железные те, Отягчая оковами будней Каждый шаг в роковой нищете. Но прошла ты по тёмному горю, Лёгкой поступью прах золотя, Лишь с бушующим демоном споря, Ангел Божий, невеста, дитя. Расцвела в подвенечном уборе Белой вишнею передо мной, И казалось, что южное море Заиграло сверкавшей волной. С недоверием робким скитальца, Как святынь я касался тайком Этих радостных девичьих пальцев, Озарённых моим очагом. Гром ударил. В какой же ты ныне Беспросветной томишься глуши, — Луч мой, радость, подруга, – богиня Очага моей тёмной души? Оглянись: уже полночь разлуки За плечами, и мрак поредел, — Слышу издали милые руки И наш общий грядущий удел. И по-прежнему вишней цветущей Шелестишь ты во сне для меня О весенней, всемирной, грядущей Полноте подошедшего дня.

Вот она сообщает о том, как ее муж встретил приговор: 25 лет тюрьмы (смертная казнь тогда была ненадолго отменена). Он «рассмеялся, потому что подумал: “Они воображают, что продержатся 25 лет”. Даниил был из тех людей, что слышат Божье время, а там коммунисты давно кончились». (Некогда рассказывая мне об этом, она заметила, что Даниил Андреев путал два времени — реальное и мистическое.) О советских лагерях и тюрьмах уже немало написано. И кое‑кто любит при случае заявлять, что, мол, хватит «лагерной» литературы. Но нет, когда видишь, насколько податлива историческая память, насколько люди не желают помнить страшного, творившегося и при их безмолвствующем участии, ясно, что далеко не всех свидетелей и страдальцев советчины мы выслушали. Говоря о следствии, о страшной лефортовской тюрьме, о лагере, Алла Александровна старается рассказать о себе тогдашней, наивной и все же мужественно — цельной, как бы и в чем бы сама себя она ни обвиняла, не замечавшей (вместе с многими!) очевидного и удивительно проницательной. Как‑то в разговоре она призналась: «Человеком меня сделал лагерь. До лагеря я была просто красивая дура». Категоричная в приятии и неприятии людей, повествуя о своей лагерной жизни, она делает беглые зарисовки своих солагерниц если не с любовью, то с участливостью. Беспечно доверчивая, безоглядная в своих дружбах, она и резко их рвала, иногда несправедливо строгая в своей непримиримости. Все мы читали воинственных публицистов перестройки, все и вся клеймивших без снисхождения к человеческой греховности и слабости...

Звезда урона Из сада в сад бесшумно крадусь… Всё тёплой ночью залито, И радость, молодую радость Не разделил еще никто. Одно лишь слово прошептала; А за плечом её, вдали, Звезда Антарес колдовала Над дольним сумраком земли. Но этот взор! В нём снились зори, В нем никла гибкая лоза, — Глаза, сулящие как море, Полынно-серые глаза!.. …Упругость веток отстраняя, Где листья бьются об лицо, Вокруг уснувшего сарая Всхожу беззвучно на крыльцо. И, серебря в руке мой ключик, Нездешней бледностью бледна, В жемчужной раковине тучек Как перл покоится луна. В постель? уснуть? томиться в неге Я не могу. Я не могу! Здесь, во дворе, в пустой телеге Я ранний свет подстерегу! Уже ничей мне шаг не слышен По доскам улицы… Сквозь сон, Склонясь на локоть, в чащу вишен Гляжу, как тает небосклон.

Алла Александровна рассказывает, как совсем недавно она услышала из своих окон в Брюсовом переулке звон Ивана Великого из Кремля, который напомнил пасхальный благовест детства. И под этот благовест ей, кажется, легче вспоминать, заново переживая и страшное, и радостное. Огонь жизни Даниила Андреева высветил окружающих его, одних — лишь силуэтом выхватив из забвения, других — заставив светиться рядом. И для вдовы его он, конечно, не просто любимый, муж, нет, в ее жизни все озарено его светом и словом. Она нигде не говорит об этом, чуждая театральности или велеречивости в своем прямодушном, не избегающем самоиронии рассказе. Пафос у нее появляется лишь там, где он уместен, где она говорит о Боге, о Божьем промысле. Прямое ощущение промысла, кажется, сопровождало ее всегда, давая ту силу, бодрость, без которой ее путь непредставим. Среди многочисленных стихотворений Андреева с посвящением «А. А.» есть несколько, где ее образ он рисует таким, каким он и останется. Большинство из них написаны во Владимирской тюрьме, в 1950 году, когда он не знал о сидевшей в лагере жене ничего, спрашивал: «В какой же ты ныне / Беспросветной томишься глуши?»

Изысканная красавица, профессорская дочка, художница становится женой нищего, чудаковатого для стороннего взгляда, с его непонятным стихописанием и диким босикомохождением поэта — мистика, не опубликовавшего ни строки, идет с ним в тюрьму, выхаживает его безнадежно больного, хранит десятилетиями его опасные рукописи и потом, даже ослепнув, на девятом десятке едет в какую угодно даль, где готовы слушать стихи Даниила Андреева. И вдохновенно, с духоподъемной силой и страстью доносит до нас, может быть, заветные интонации самого поэта. Я вспоминаю, как мы с Аллой Александровной ехали в Саратов, к читателям и почитателям Даниила Андреева. Она уже почти не видела. Но была бодра, в ее лице не сквозило и тени покорной беспомощности и неуверенности, обычной у ослепших людей. В купе с нами ехали два старика. Как это водится, с попутчиками мы перекидывались какими‑то словами. Им было меньше семидесяти. И я поймал себя на мысли, что Алла Александровна, которая старше их лет на десять — пятнадцать, которая слепа, куда моложе этих скучных, одряхлевших не столько телом, сколько душой людей, и вообще не имеет ничего общего с их унылой старостью.

И вот она читает стихи Даниила Андреева. Лицо ее приподнято, устремлено куда‑то вверх, словно обращено не только к слушающим ее, но и к встающему где‑то за последним рядом (он и на большинстве известных групповых фотографий в последнем ряду) высокому, смуглому, с огромным ясным лбом, похожему чем‑то на индуса поэту. И в чтении угадывается его голос, как свидетельствуют слышавшие чтение самого Даниила Андреева. Она всегда мечтала быть актрисой. Страстная детская мечта никуда не исчезла. Она упоенно играет в лагерной самодеятельности и уже там, в бараке, подругам читает стихи Даниила. Без своих чтений она не представляет вечеров памяти поэта, конференций, научных собраний, ему посвященных. Сказав несколько слов, чаще всего поспорив с невменяемыми любителями мистического тумана и оккультных бредов, она читает стихи. Стихи — присутствие самого поэта. Каждый раз она тщательно продумывает программу, репетирует, сомневается, волнуется, советуется. Она читала стихи Даниила Андреева, не отказываясь ни от од ной возможности, перемогая болезни и немощи, по всей стране, в Париже, в Германии, на Мальте. Я был с ней лишь в нескольких поездках, но и я слушал ее в Новосибирске, Екатеринбурге, Смоленске, Владимире, Брянске и, конечно, в Трубчевске. Помню, мы только познакомились, я только принялся читать эти удивительные рукописи, которые не сразу, частями, кусками приносила она мне в издательство, — «Я вас ужасно боялась вначале, как всех редакторов!» — и вот в один ясный летний день увидел из окна своей толстопальцевской избушки, что у калитки стоит, нетерпеливо вглядываясь, Алла Александровна. Она торопилась узнать судьбу будущей книги, с которой начались мои занятия наследием Даниила Андреева. Шел 88–й год, Алла Александровна была полна упрямой энергии, готова бежать и ехать куда угодно — нестарчески легкая, стройная, нервно — стремительная.

Алле Александровне Бружес-Андреевой …И, расторгнув наши руки, Азраил Нас лучом Звезды-Разлуки Озарил. Врозь туманными тропами Бытия Понесем мы нашу память, Наше я. Если путь по злым пустыням Мне суждён, Жди меня пред устьем синим Всех времён! От паденья – кровом брака Осени! От успенья в лоне мрака Охрани! В персть и прах, в земные комья Взят судьбой, Лишь тобою ввысь влеком я, Лишь тобой!.. Где ни мук, ни зла, ни гнева, Жди меня. У престола Приснодевы Жди меня! Пусть я отдан вражьей силе Здесь, в аду — Лёгкий след твой в млечной пыли Я найду! Груз греха отдав возмездью И суду, За тобою все созвездья Обойду. Дней бесчисленных миную Череду, — Я найду тебя! найду я! Я найду!

Болезни, слепота, годы не сделали ее другой. Она та же, неосмотрительная в увлечениях, резкая в неприязнях, спорах, иногда и несправедливая, готовая идти и ехать, ведомая кем‑нибудь за руку, но все так же прямо держащая седую, с летящим профилем голову, четко и молодо рассуждающая. Видимо, она в свою бабушку, в ту, что с цыганской кровью, которая дожила в полной ясности ума до 94–х. И я с ней спорил, даже ссорился, обижаясь на напраслины, но всегда дорожил и дорожу нашим знакомством. Ведь и вправду таких женщин, как она, нет. В ее утонченном и строгом скандинавско — северном облике чувствуется, что среди ее предков были датчане, литовцы, новгородцы. И есть в ней нечто от того любимого вагнерианцем Даниилом Андреевым образа Кримгильды, о котором он писал в своей поэме: Летят года в беспламенные дали, Но красоты не скроет вдовий плат… «По матери я — Никитина. Так вот, — сказала мне Алла Александровна как‑то, — в мамином роду считали, что они происходят от того самого Афанасия Никитина, тверского путешественника в Индию». Я в это вполне верю. Поэтому ее не удивляла таинственная любовь Даниила к Индии, поэтому она так точно назвала и его, и свою жизнь плаваньем.

...В ночь на Страстную субботу 30 апреля 2005 года Алла Александровна Андреева погибла в пожаре. В обращенном к ней стихотворении Даниил Андреев писал: Душу воспитываешь — саламандру. Что не горит и в пламени… Миг — и опять она лишь Кассандра, Гибель рекущая племени. Только одна ты, подруга и спутник, Вере верна, как знамени; Ты лишь одна пронизала будни Блеском благого Имени… Все в этих строках оказалось истинной правдой, как и в других его стихотворениях, ей посвященных...