Несешь осторожно в точеных ладонях моточек несбывшихся снов и в притихших глазах горький голод по детскому зову. И там, во владеньях мечты запредельной, виденья уюта и скрип колыбели, вплетенный в напев голубой колыбельной. Лишь тронь твое тело любовь, как Церера, ты в мир снизошла б со снопами пшеницы; из этой груди, как у девы Марии, могли бы два млечных истока пробиться.

Нетронутый лотос, ничьи поцелуи во мгле этих пламенных бедер не канут, и темные волосы перебирать, как струны, ничьи уже пальцы не станут. О таинство женственности, словно поле, ты ветер поишь ароматом нектара, Венера, покрытая шалью манильской, вкусившая терпкость вина и гитары.

О смуглый мой лебедь, в чьем озере дремлют кувшинки саэт, и закаты, и звезды, и рыжая пена гвоздик под крылами поит ароматом осенние гнезда. Никто не вдохнет в тебя жизнь, андалузка, тебя от креста не захочет избавить. Твои поцелуи - в ночи безрассветной среди виноградников спящая заводь.

Но тени растут у тебя под глазами, и в смоли волос пробивается пепел, и грудь расплывается, благоухая, и никнет спины твоей великолепье. Горишь ты бесплодным огнем материнства, скорбящая дева, печали пучина, высокие звезды ночные, как гвозди, все вогнаны в сердце твое до единой.

Ты - плоть Андалузии, зеркало края, где женщины страстные муки проносят, легко веерами играя. И прячут под пестрой расцветкой нарядов, под сжатой у самого горла мантильей следы полосующих взглядов. Проходишь туманами Осени, дева, как Клара, Инее или нежная Бланка; тебе же, увитой лозой виноградной, под звуки тимпана плясать бы вакханкой.

Глаза твои, словно угрюмая повесть о прожитой жизни, нескладной и блеклой. Одна среди бедной своей обстановки глядишь на прохожих сквозь мутные стекла. Ты слышишь, как дождь ударяет о плиты убогонькой улочки провинциальной, как колокол где-то звонит одиноко, далекий-далекий, печальный-печальный.

Напрасно ты слушаешь плачущий ветер - никто не встревожит твой слух серенадой. В глазах, еще полных привычного зова, все больше унынья, все больше надсада; но девичье сердце в груди изнуренной все вспыхнуть способно с единого взгляда.

В могилу сойдет твое тело, и ветер умчит твое имя. Заря из земли этой темной взойдет над костями твоими. Взойдут из грудей твоих белых две розы, из глаз - две гвоздики, рассвета багряней, а скорбь твоя в небе звездой возгорится, сияньем сестер затмевая и раня. Федерико Гарсиа Лорка Картины Сальвадора Дали. Гарсиа Лорка и Сальвадор Дали были очень близкими друзьями в течение пяти лет — с 1923 по 1928 год. Сначала их было трое — неразлучных друзей: Луис Бунюэль, Федерико Гарсиа Лорка и Сальвадор Дали. Они познакомились в «Студенческой резиденции», и долгое время их отношения напоминали игру в бильярд: они постоянно образовывали пары, которые то взаимно притягивались, то отталкивались: Федерико — Сальвадор, Сальвадор — Луис, Федерико — Луис. Отношения Лорки и Дали сразу же сложились в глубокую сердечную привязанность. В их дружбе будут периоды особой близости и периоды охлаждения, но она никогда не исчезнет.

Федерико Гарсиа Лорка. Интервью 1927-1936 гг. - Почти у каждого из людей есть особая разновидность жизни - нечто вроде визитной карточки. Я имею в виду жизнь, открытую постороннему взору: ею человек может отрекомендоваться: "вот я какой", и это примут к сведенью: "раз говорит, значит, так и есть". Но почти у каждого есть и другая жизнь - сумрачная, потаенная, мучительная, сатанинская жизнь, - ее скрывают, как постыдный грех. А сколько их, сколотивших состояние этой чудодейственной фразой... Стоит лишь прошептать в самое ухо: "Или я получу столько-то, или все узнают..." Вот чем держится та потаенная жизнь. - Расскажите о своей жизни. - О моей жизни? Разве жизнь прожита? А те годы, что прожил, еще не взрослые, для меня они - дети. Детство до сих пор живет во мне. Никак с ним не расстанусь. Рассказывать о своей жизни - значит говорить о том, что было, а я стал бы говорить о том, что есть. Воспоминания детства, вплоть до самых ранних, для меня и сейчас трепетное настоящее. Вот что я вам расскажу. Я этого никогда никому не рассказывал, потому что это - мое и только мое, настолько мое, что я никогда не задумывался, что это значит. В детстве я ощущал себя единым с природой. Как все дети, я думал, что все вокруг - всякая вещь, стол, стул, дерево, камень - живые. Я разговаривал с ними, любил их. Возле нашего дома росли тополя. Как-то вечером я вдруг услышал, что они поют. Шелест тополиных листьев, колеблемых ветром, показался мне музыкой. И с тех пор я часами слушал их песню и пел - вторил ей... Но вдруг однажды замер, изумленный. Кто-то звал меня по имени, по слогам: "Фе-де-ри-ко..." Я оглянулся - никого. Я вслушался и понял. Это ветер раскачивал ветви старого тополя, и мерный горестный шелест я принял за свое имя. - Я люблю землю. Все мои чувства уходят корнями в землю. У моих самых ранних детских воспоминаний вкус земли. Земля, поле очень много значат для меня. Твари земные, животные, крестьяне - я сильнее чувствую их, чем другие. До сих пор во мне живо то детское восприятие. Не будь его, я никогда бы не написал "Кровавую свадьбу". Это любовь к земле разбудила во мне художника. Расскажу об этом вкратце. Шел 1906 год. Землю в наших краях издревле вспахивали деревянным плугом, который берет лишь самый верхний слой. Так вот, именно в том году некоторые наши земледельцы обзавелись новыми плугами фирмы "Бравант" - название врезалось мне в память, - которые на Всемирной выставке в Париже в 1900 году были отмечены медалью. Мне тогда все было интересно - я любил смотреть, как глубоко уходит в землю наш новый плуг, как огромный стальной лемех взрезает землю, а из нее, как кровь, сочатся корни. Как-то плуг замер, наткнувшись на что-то твердое, но в ту же секунду одолел препятствие и вывернул на поверхность обломок римской мозаичной плиты. На нем была надпись, уже не помню какая, но почему-то на память мне приходят пастушеские имена - Дафнис и Хлоя. Да, земля пробудила во мне художника. У этих имен - Дафнис и Хлоя - вкус земли и любви. Мои ранние детские впечатления связаны с землей, с сельским трудом. Психоаналитик нашел бы у меня аграрный комплекс. Если бы не эта любовь к земле, я не написал бы "Кровавую свадьбу". И никогда не взялся бы за последнюю мою трагедию - "Йерму". Земля для меня неразделима с бедностью, а бедность я люблю больше всего на свете. Не нищету, измызганную и алчную, а бедность - благородную, трогательную, простую, как черный хлеб. - Я не выношу стариков. Это не ненависть. И не страх. Они вселяют тревогу. Я не умею говорить с ними. Не знаю, что им сказать. Особенно тем, которые полагают, что раз уж они дожили до старости, значит, разгадали все тайны до единой. Я не принимаю того, что называют жизненным опытом, а им так гордятся старики. Окажись я в их компании, я бы рта не раскрыл. Меня приводят в ужас эти тусклые слезящиеся глаза, сжатые губы, отеческие улыбки - я чувствую, как старики тянут меня за собой в пропасть... Вот что такое старость - привязь, цепь, на которой бездна смерти держит юность. Смерть... Все напоминает о ней. Безмолвие, покой, умиротворенность - ее предвестники. Она властвует. Все подчинено ей. Стоит остановиться - и смерть уже наготове. Вот сидят люди, спокойно беседуют, а вы посмотрите на ноги - как неподвижны, как ужасающе неподвижны туфли. Безжизненная, мрачная, онемелая обувь... в эти минуты человек не нуждается в ней, и она мертвеет. Туфли, ноги, когда они неподвижны, мучительно неотличимы от мертвых. Видишь их оцепенение, их трагичную незыблемость, свойственную только ногам, и думаешь: еще каких-нибудь десять, двадцать, сорок лет - и весь ты оцепенеешь, как они. А может, минута. Может быть, час. Смерть - рядом. Я не могу и на минуту прилечь на постель в туфлях, а теперь, кажется, иначе и не отдыхают. Когда я смотрю на свои ноги, меня охватывает предчувствие смерти. Ноги, когда они лежат - вот так, опираясь на пятки, ступнями вперед, напоминают мне ноги мертвых, которые я видел ребенком. Так они и лежали - недвижные, одна подле другой, в ненадеванных туфлях... Это сама смерть. - Если бы вдруг друзья покинули меня, если бы я почувствовал, что мне завидуют, что меня ненавидят, я не стал бы стремиться к успеху. И пальцем бы не пошевелил. Успех мало что значит для меня, а если и значит, то лишь потому, что есть друзья, которым это небезразлично. И моих мадридских друзей, и здешних огорчил бы провал моей пьесы. И я бы мучился из-за того, что они переживают, - не из-за провала. Это мой долг перед друзьями - завоевать публику. У меня просто нет другого выхода - ведь иначе они потеряют веру в меня, перестанут любить. О тех же, кого я не знаю, равно как и о недоброжелателях, я не думаю, когда работаю. - Что произвело на меня сильное впечатление? Вчера здесь, в Буэнос-Айресе, в театр пришла старушка и сказала, что хочет меня видеть. Ее провели ко мне. Она добиралась издалека - из предместья, а узнала о моем приезде в Буэнос-Айрес из газет. Я терялся в догадках - что привело ее ко мне? Она бережно развернула что-то, посмотрела на меня, улыбнулась - так улыбаются воспоминанию - и заговорила: "Федерико... Кто бы мог подумать... Федерико..." И вынула из конверта пожелтелую фотографию младенца. Вот это и произвело на меня самое сильное впечатление! "Ты знаешь, кто это, Федерико?" - спросила она. "Нет", - ответил я. "Да ведь это ты! Здесь тебе годик. Я видела тебя, когда ты только родился. Я жила по соседству, а в тот день, когда ты должен был родиться, мы с мужем собирались на праздник, да только на праздник я не попала, потому что меня позвали к вам - пришло время тебе родиться. Я помогала домашним. А здесь тебе годик. Видишь, уголок согнут? Это ты согнул, когда был маленький. Как посмотрю на этот уголок, так тебя и вспомню..." Она говорила, а я и не знал, что делать. Мне хотелось обнять ее, заплакать, поцеловать портрет, отогнуть уголок... Ведь это я согнул его, когда мне был годик. Вот оно, первое мое деяние - передо мной... во зло оно или во благо? Вот и все. Мне нечего больше добавить. _Выйдя из театра "Авенида", мы остановились возле афиши. Ф. Гарсиа Лорка сказал_: - Видите? Вы только представьте себе, какой это стыд, когда твое имя вот так, огромными буквами, выставлено на всеобщее обозрение. Как будто я стою голый, а толпа разглядывает меня. Выставлять напоказ свое имя для меня - тяжелое испытание. Я вынужден к тому - в театре нельзя иначе. Впервые я увидел свое имя на афише в Мадриде. Друзья меня оповестили, поздравили, предрекли славу. А я не обрадовался. Мое имя на всех углах выставлено напоказ всякому и каждому, любопытным и равнодушным. Это ведь мое имя! Мое и только мое - а теперь всякий волен потребить его как хочет! То, что обычно приносит людям радость, во мне отозвалось болью. Мне казалось, я перестал быть собой. Я словно раздвоился, и мой двойник - враг мой - топтал ногами мою застенчивость, издевался надо мной каждой афишей! А избежать этого нельзя... 10 марта 1934 г.

Он весь — дитя добра и света, Он весь — свободы торжество! Александр Блок --------------------------------------- И тополя уходят — но след их озерный светел. И тополя уходят — но нам оставляют ветер. А он умирает ночью, обряженный черным крепом. Но он оставляет эхо, плывущее вниз по рекам. А мир светляков нахлынет — и прошлое в нем потонет. И крохотное сердечко раскроется на ладони. Федерико Гарсиа Лорка