В гостях у белки

Веник выбрался из кустов, тяжело дыша, моргая. - Можно… вас? Доктор мой отмолчался, я выдвинулся вперед – понятно, не по чину обратился. - Что, Веня? - Не… я не к вам… я к… Пауза. Стою, молчу, перевожу взгляд со сгорбленной фигуры Громова-младшего на монументальный торс главного врача всея девятнадцатой бригады. - Идите, Артемий. Молча ухожу, без мин и выказывания гордости. У Веника на руках – заключение фтизиатра, я его читал, но – понятное дело, Игнатович все расскажет лучше и подробнее. И правильнее – смягчая. Не называя сроков. - Лар, девятнадцатая на станции. - Угу, - по желобку скользнул пластмассовый номерок бригады. – Тём, зайди к Алиевне. - А? Лариса мотнула головой, указывая в сторону кабинета старшего врача, поджимая одновременно губы – мол, нельзя же быть таким тупым на четвертом-то десятке лет. Просит тебя старший врач зайти… просит, а не приказывает. Аккуратно, размеренно стучу костяшкой среднего пальца по двери с надписью «Старший врач». - Нина Ал… - Зайдите, Громов… Глухо, как-то, нетипично. Захожу. Нина Алиевна тяжело дышит, сидя на диване, ощутимо кренясь вбок, задрав подбородок. В горле у нее что-то звонко булькает – словно закипающая вода в банке, куда заблаговременно был опущен кипятильник. Острый взгляд врача с хрен знает каким стажем, сильной женщины, которая всегда лечила других, но никогда не вспомнила о своем здоровье. Острый, жалящий… молящий. Пустая станция, все бригады на вызовах, кардиологи и реанимация – вернутся, в лучшем случае, под утро… Молчала. Все это время. Юные девы с температурами и бабки с приливами крови к пяткам важнее же, проклятье! - Давно? - Два часа… - тяжело дыша, отвечает она. Какого ж вы хера ждали, Нина наша Алиевна, драть мою спину! И перестали ждать прямо сейчас…. - Лара! - А? - Бегом в машину, сумку и кислород тащи! И кардиограф! - Что …. что? - Да быстро ты, твою мать!! Кажется, я добавил еще что-то, куда нецензурнее звучащее. Ты же тоже фельдшер, Лариса – неужели не видела и не слышала?! Падаю на диван рядом с Ниной Алиевной, аккуратно усаживаю ее в позу «ортопноэ», еще выше задираю ей голову. - Ниночка Алиевна, слышите меня? Обнимаю ее, задираю рукав халата, рассматривая вены на руке. Моя родная, моя хорошая, вы только сейчас не валяйте дурака, ладно? Тяжелое, сопящее, клокочущее и неровное, с паузами, дыхание. Вены есть – паршивенькие, но угадываются. Дверь распахивается, Лариса вбегает, сгружая на пол укладки из машины. - Лара, кислород врубай, я пока вену ставлю! Игнатович где? Диспетчер откручивает вентили КИ-3, напяливает маску на запрокинутое вверх, заострившееся лицо Нины Алиевны. Губы у нее дрожат, руки – тоже. - Сейчас, Тёма, идет уже… - Нина Алиевна, слышите меня? Ее веки опускаются, лицо скрыто маской. - Помните… фельдшер Громов, раздоблай… карточки хреново пишет… - лепечу я, вводя катетер, молясь, чтобы не промазать мимо вены. – Вы меня еще ругали часто… и бригаду мою… и медучилище, которое мне диплом выдало, да? Сдобренный нитратами физраствор лился по пластиковой кишке системы, пропадая в узле впившегося локоть сидящей на диване женщины катетера. - Помните, я диагноз еще такой поставил – «Счесанная рана лица»… помните? На пятиминутке же еще про него говорили… Я гладил ее руку, пока кардиограф пищал, выплевывая «пленку», украшенную очагами ишемии на миокарде. Игнатович влетел, протянул термоленту по руке, изучая. - Коллега, нитраты подключаем, живо! Директор землетрясения, черт бы тебя… На миг сцепились взглядами. Мой – злющий, его – оценивающий, увидевший поставленную систему. - Молодец, Артем. Лариса, бригада реанимации далеко? (Артем?) - На Колхозной-второй, Максим Олегович. Уже едут, уже сказала! - Третья больница? - Предупредили. - Хорошо. Он выдернул из кармана халата металлическую коробочку, стянутую резинкой, раскрыл, доставая ампулу морфина. Я, сжимая запястье старшего врача, тихо, очень тихо, выдохнул. Молча гладил Нину Алиевну по седой голове, прижимая резину маски к ее лицу. Дышите, Нина Алиевна. Дышите, пожалуйста. Дышите. Дышите. Пусть не врут вам глупцы – что никому врачи не нужны, пока со здоровьем проблем нет. Вы мне нужны. Вы станции нужны. Игнатовичу, тяжело сопящему у меня над ухом, Ларисе, трясущейся рядом, не знающей, кому сейчас и куда звонить – нужны. Краем глаза увидел в приоткрытой двери сгорбленную фигуру Веника, прижавшегося к косяку входа на станцию, тревожно вглядывающегося. Где-то под его ногами жалобно мяукал Подлиза. Вы нам всем нужны! Орите, ругайтесь, раздалбывайте нас на пятиминутках и в этом самом кабинете в пыль, что хотите, делайте! Только дышите… - Слышь, ты – Артем? - А кто спрашивает? – поинтересовался я, не отрывая мутного взгляда от пивной кружки… которой уже по счету-то? - Я спрашиваю. - О как… - качнувшись, я перевел взгляд с пены, украсившей стеклянный сосуд изнутри, на стоящего рядом рослого парня – бритого наголо, широкоплечего, с крупным носом и выдающейся вперед челюстью, как у бульдога. – Я… кто – «я»? - Поговорить надо! - Кому – надо? – нарочито вежливо уточнил я. Две ручищи сгребли меня из-за стола, выдернули рывком. - Ты еще борзеть собрался, козлина?! – дыхнуло на меня. - Нет, - коротко ответил я, с удовольствием заезжая коленом в пах держащего меня. Он взвыл, согнулся – но, к сожалению, рук не разжал. Наоборот – рванулся вперед, бодая меня в живот, бросая на пол бара через что-то угловатое и деревянно загрохотавшее при моем падении, затрещавшее и захрустевшее. Хана столу…. Дальше я, не успев еще почувствовать боль от падения, откинулся назад от трех подряд обжигающих и ослепляющих ударов в лицо. Один пришелся точно в левый глаз – и полутьма «Красного горна» на миг полыхнула кругами фиолетовых вспышек. Парни, хорош! Вы чего? - Э-э! Прекратите! Еще два удара в живот – ногами. Я, кряхтя, хрипя и глотая воздух, борясь с подкатывающей рвотой, отполз, попытался подняться – по затылку что-то сильно ударило, заставив воздух между ушей взорваться звоном, а рвотные массы – успешно рвануться по пищеводу наружу. - УБЬЮ, БЛЯДИНА!! - Мамка твоя… бля… дина… - успел выдохнуть я, отплевываясь и уворачиваясь от очередного удара, дергая за пойманную ногу в ботинке-«дерьмодаве», и изо всех сил выкручивая. Бивший меня упал, не удержавшись, на миг растопырив ноги. Все еще лежа, смотря на мир одним глазом, я от души пнул его снова – и снова в пах, от души, надеясь, что там, в глубине джинсового гульфика что-то отзовется сочным хрустом. Нас растащили. Помню, как кто-то настойчиво плескал мне воду в лицо, заливая рубашку, и так уж мокрую и липнущую от крови, видимо, уверовав, что именно она вернет меня обратно, исцелив от сотрясения головного мозга и прочих приятных последствий избиения. Люди мельтешили вокруг, кричали, куда-то звонили, кого-то ругали. Я лишь моргал, лежа на полу и глядя на то и дело расплывающийся круг лампы на потолке. Интересно, все разводы происходят таким вот образом? В принципе, давно уже надо было догадаться – слишком уж часто Ира не брала трубку, когда я ей дежурно звонил со смены утром, в обед и вечером. Каждый раз – или в душе была, или с мамой разговаривала, или соседка попросила помочь… я не проверял, и верил, верил, разумеется. Любые отношения основаны на доверии, иначе их нельзя назвать отношениями в принципе. Даже тот странный факт, что меня все чаще встречала утром со смены тихая квартира и спящая наповал жена, в очередной раз проспавшая приготовление завтрака уставшему после суток мужу – я игнорировал, не делая выводов и глотая объяснения, что долго сериал смотрела, вымоталась, делая уборку, заболела, полночи утешала очередную разбежавшуюся с неудавшимся кандидатом в мужья подругу. Всякое же бывает – и подруги-неудачницы, и уборка, и сериалы. Жена же, святое же… Кульминация наступила – все знают, что существует закон подлости – аккурат после той смены, когда мы с Игнатовичем передали Нину Алиевну бригаде реанимации и, пошатываясь, побрели в комнату отдыха. Отдыха, ч-черт – разумеется, до утра ни он, ни я глаз не сомкнули, сидя на кушетках, заключив временное перемирие, снова и снова обсуждая – все ли мы правильно сделали? Рассчитали ли дозу нитратов? Вовремя ли ввели морфин? Правильно ли интерпретировали кардиограмму? Я, плюнув на субординацию, то и дело открывал окно в бригадной комнате, курил, впуская в комнату морозный воздух. Игнатович не обращал на это внимания, снова и снова занудно заводя разговор про кардиограмму и нитраты. Не из страха. Он уважал Нину Алиевну… наверное, это был единственный человек на станции, перед чьей харизмой он добровольно отступал. Первое, что я почувствовал, входя в квартиру – сильнейший запах перегара. Хорошего такого, который не может принадлежать одному человеку. Прямо в прихожей валялись брошенные ботинки… те самые, которые только что лупили меня по животу. На вешалке висела камуфляжная куртка. Чужая. Какое-то время я просто стоял, моргая, глотая сухим горлом, не веря. Не могла Ира… так вот, нагло, цинично, не стесняясь… Почему-то крадучись, стараясь не шуметь, опустив рюкзак на пол, я открыл дверь нашей спальни. Долго смотрел на то, что лежало на нашей кровати. Ира проснулась, словно почувствовав мой взгляд. С третьего раза попала ногами в тапочки – два пушистых котенка, с довольными вышитыми улыбками, я ей сам их выбирал в подарок. Пошатываясь, подошла ко мне, кривясь и моргая, натягивая халат на голое плечо. - Давай т… ты только о… орать не будешь… Здоровенный товарищ, всю ночь пользовавший мою жену на измятых в хлам простынях, громко храпел, хозяйски раскинувшись. - Это кто? – ровно спросил я, глядя поверх ее головы. Научился у Игнатовича, видимо. Минимум эмоций. Минус всегда притягивает к себе плюс. Подействовало. Ира взорвалась. Это оказался Ярослав, человек, который единственный на этом глобусе, кто ее любит и понимает, который видит в ней женщину и человека, который нужен был ей всю ее жизнь. В отличие от того урода, что приперся так не вовремя со смены, а еще изгадил всю ее молодость в частности, и ту самую жизнь - вообще. В идеале, конечно, надо было бы заорать, смести Иру ударом по лживой физиономии куда-нибудь в сторону, поднять что-нибудь тяжелое и заехать развалившемуся понимающему и любящему Ярославу, демонстрирующему пробивающимся сквозь шторы солнечным лучам голый зад, поросший шерстью, прямо по затылку. Мужик, в том понимании, в котором его рисуют в боевиках, так бы и поступил. Значит, я не мужик. Я просто выдохшийся после паршивой смены фельдшер, уставший и желающий отоспаться, пришедший домой и внезапно обнаруживший, что жена давно уже ему ветвит рога – ведь нелепо думать, что данный индивид сумел разглядеть в моей супруге женщину и человека за одну короткую пьяную ночь. - Раз… - Ира в очередной раз икнула – возлияния, обозначенные стоящими и лежащими бутылками из-под вина около кровати, дали о себе знать, - раз… вестись… - Потом поговорим, - я повернулся и направился к двери. Развестись, значит? Со столь любимым разделом «совместно нажитого имущества» разводящимися дамочками, конкретно – квартиры моих родителей, в пользу чудесного юноши Ярослава? Жирновато будет. Я вышел во двор, посидел, куря одну за одной сигареты, пока слизистая рта, покрывшаяся жесткой на ощупь языка коркой, не запротестовала. Вздернул на плечо рюкзак, где воняла потом суточная форма. Прыгнул в маршрутку – не понимая, куда она меня отвезет. Тогда я промолчал. Не звонил никому, не жаловался, не закатывал скандалов. Вечером, вернувшись домой, застал пустую квартиру – распахнутая форточка выхолодила ее до уличной температуры, бардак на кровати, который никто не собирался убирать, разил кислой вонью измены. Бутылки исчезли, вместе с ботинками и курткой плечистого Ярослава – и вместе с моей женой. До боли укусив губу, я сгреб с кровати все постельное белье, скинул его в кучу, принялся рвать на части… Потом очнулся. Вынес все это за дом, залил «розжигом» для костра, чиркнул зажигалкой. Добрался до магазина, вымученно улыбнулся продавщице, сгреб бутылку коньяка, открутил крышку прямо на выходе… Через два дня начались звонки – я не брал трубку. Потом – сообщения на телефон, с предложениями развестись, угрозами, обещаниями проблем. Были и звонки с незнакомых, потом – с закрытых номеров. Живя и работая по инерции, я лишь пассивно наблюдал, как мой телефон, неделю как лишенный голоса, тихо жужжит, в очередной раз напоминая мне о желании моей некогда жены разорвать все то, что нас связывало пять лет. Читая периодически прилетающие сообщения, я с вялым удивлением узнавал, что являюсь импотентом с коротким «хозяйством», вызывающим у любой женщины естественное отвращение, узнал от трех сделанных абортах, ибо рожать «от такого» - себя не уважать, прочитал про то, что почти все мои друзья (включая Лешку) успели побывать в моей постели, пока я «своих вонючих бомжей и бабок» лечил… даже жаль, что Лешка со мной в одной смене работает, не укладывается в легенду. Узнал и про то, что моя трижды проклятая «Скорая помощь» развалила все, что Ира пыталась выстроить в нашей семье за все это время. И именно благодаря ей увиденный мной кусок мяса оказался в моей постели. Только благодаря ей. Сменившись в очередной раз, я коротко кивнул Игнатовичу в знак прощания, погладил Подлизу, отделался от Лешки, Витьки Мирошина и Антона Вертинского, ушел в сторону нашего любимого бара, желая наконец-то надраться вдрызг – один, без сочувствующих, советующих и лезущих в душу. Уселся за самый дальний столик, выстроил перед собой небольшой бруствер из пивных кружек с целью одолеть все их содержимое. Горящий жаждой справедливости герой-любовник Ярослав не дал мне завершить начатое. Я слушал, как он орет, пока его скручивают и прижимают мордой к полу охранники бара. В глотке стоял кислый вкус рвоты. Глаза закрывались. Накатывал сопор. Я ведь просто хотел людей лечить, боженька, чтоб тебя… Это – награда? Молчишь? Сволочь… Аккуратно я раздвинул ветви юкк – колючие, воткнутся в ладонь, потом будет зудеть – постучал пальцем по картону коробки. - Веня. Спишь? Внутри завозилось, закашляло. - Артем… вы? - Я, - не стал спорить, уселся прямо на землю. – Точно я. Вылезай. Или, хочешь – я к тебе залезу? Веник выбрался наружу из своего домика. Он сильно похудел, щеки ввалились, глаза даже в ночном освещении фонарей станции (аж трех) горели нездоровым блеском. Подлиза проструился по моим коленям, заурчал, ткнулся пушистой мордочкой мне в подбородок, требуя ласки. Я податливо почесал его под мохнатым подбородочком, чмокнул в розовый носик. - Не сидите на холоде, там… это… плохо будет… - Простатит, Веня? – участливо поинтересовался я, сидя задом на земле. – Да он у меня есть, не парься. И цистит. И паранефрит. И прочие гадости. Куда уж дальше. Да не п-парься… импотенту с полным от… тсутствием мужских прин-надлежной… стей это уже не пригодится. Давай уже… Бутылка не хотела выдираться из кармана нормально, плеснула мне водкой на колени. - Артем, - Веник встал на колени, принялся меня приподнимать. – Встаньте… ну? Не надо… плохо это… - Плохо, - скорбно согласился я, пассивно наблюдая, как его слабые руки елозят по моим бокам, соскальзывая. – Плохо. Все в этой гнилой жизни плохо. Арт… ну я прошу… ну… - Лааааааааадно, - я перевалился на бок, с трудом поднялся. Земля под ногами шаталась, станция шаталась, станционный сад шатался. Все шаталось. - Стою… стою… д-доволен? Веник, приобняв меня за талию, довел до лавочки курилки под навесом. - Тут давайте. Стойте! - Стою-стою… все стою, - покорно отозвался я, пассивно наблюдая, как бомж достает откуда-то толстый лист картона, подкладывает на холодное по зимнему времени дерево лавочки, аккуратно усаживает меня. Садится рядом. - Я вот пью. - Вижу, - коротко ответил Веник. Не комментируя. Ответил и замолк. - Меня… - Знаю, - произнес он. – Говорили тут ребята. Пока отлежал неделю в отделении нейрохирургии – да, ходили ко мне. Лешка обязательный, Витька, Антон, Алина его, Анька-Лилипут, Юля… Подробностей никому не рассказывал, но слухи на станции всегда расползаются, как вонь от прорвавшейся канализации. - Кто? - Рассказали, - тон Громова-младшего ясно намекал на дальнейшее неразглашение. – Вы это… не пейте. - Могу не пить, - сам удивился, насколько тупо звучали слова, мерзким таким, нудным голосом законченного алкаша. – Могу. А не хочу. Хочу пить. Меня побили, Веня, знаешь? За то, ч-ч…. - Вы бы лучше спасибо сказали. На миг я осекся – настолько эти слова, сказанные задыхающимся от фиброзно-кавернозной формы туберкулеза моим подопечным, шли вразрез с моим настроением. - С-с-спасибо? - Да. Глаза Веника – два горящих черных оникса. - Бог от вас дрянь забрал. - Да-ааааа! – заорал я, вскинув в воздух кулаки. – Даааааа! Божечка, холера тебе в простату, спасибо тебе! Забрал ты от меня дрянь!! Забрал жену! Забрал личную жизнь!! Забрал смысл жить! Вссе забрал, с-с-ссссука…! Херло ты гнойное!! Смутно я понимал, что я пьян и плачу, уткнувшись во что-то теплое – кажется, в живот Веника, который сейчас меня обнимает, гладит по голове, молча, без слов, и это все неправильно, не должно быть так, не надо меня утешать, не родился еще тот, кто… - Молодой ты еще, Артем, - тихо прозвучало у меня над ухом. Я всхлипывал, надрывно, скрипя зубами, до боли сжимая исходящие слезами веки. - Не понимаешь… меня вот жена бросила куда как сильнее. Жили двенадцать почти лет, душа в душу. Потом… как бабка отшептала. Пришла, говорит – вали, Венька, на все четыре, дом свой ты уже на меня оформил, все, хватит, другого нашла, отсидел уже, дождалась. Ходил, ругался, дрался… били меня. Мозолистая рука мягко прошлась по моим волосам. - Он бил … и Варька била, и отец ее.. вот какое дело. Долго в больнице лежал, там же и узнал, что заразила – ее-то хахаль из сидевших был. А я-то дурак наивный, уже все подписал – и дом, и корову, и участок… Прижавшись к моему нежданному подопечному, я слышал ухом, как он резко, удлиненно, тяжело выдыхает. - Никому я правду не доказал тогда – выгнали просто. Пить начал. Как-то странно струилась его речь – без обычного запинания и пауз. - Долго пил, пока было, на что. Ругался, помню… Снова пил. Ходил правду искать. Везде прогоняли. Жаловаться ходил – понял, что никому мои беды не нужны. Очнулся как-то вот так вот – а я в канаве, грязный, воняю. И документов нет, и денег. И лицо подбито. И не ждет меня никто. Ушел вот… Долго так вот… с разными путался, все думал, что сейчас еще злости наберусь – и жизнь по-другому пойдет, как надо. Не пошла, Артем. Только хуже стало. Даже голос стал какой-то другой – сильный баритон некогда хозяйственного мужика, прочно сидевшего на своей земле, эту землю пахавшего, не чуравшегося тяжелой работы, встававшего в пять утра, заработавшегося мозоли не штангой в тренажерном зале, а в поле, надрывая живот пахотой. - Скатился я так…. Заболел. А теперь вот – у вас… Живу вот – я и Подлиз. Хватает мне. А ты же еще молодой. Бога лаять – каждый может, тут много ума не надо. А спасибо ему сказать – это мужиком надо быть… - Может, не мужик я… - глухо произнес кто-то, по имени Артем Громов, не желая отрываться от Веника. - Людей лечишь, меня спас, Нину вон выходил, Максим Олегович за тебя глотку готов порвать, Подлиза кормишь… да? Не мужик? Еще какой мужик. - С-сука он! – слезливо выкрикнул я, глухо, в вату пальто Веника. – Где был твой этот Максим, мамашу его, Олегович, когда я там лежал?! Пришел, помог? Хоть посочувствовал бы, ур-род! Веник промолчал, продолжая гладить меня по голове – как недавно гладил я его. Все в жизни возвращается – верно же? - Юля вон снова работает, - произнес он, закашлявшись. Отплевался, вытер рот ладонью. Я вскинулся, выпучился на него: - Юля?! - Он как-то узнал, что ваш этот… ну, что заведует, знакомые его это были, которые с деньгами записанными были. Утром позавчера, когда заседание это ваше было утреннее, все рассказал, какие-то там видео показывал. Скандал даже был. Вроде увольняют, кажется… - Игнатовича?! - Заведующего вашего. Моргая двумя глазами – здоровым и заживающим, я смотрел на бородатую личину Веника, расплывающуюся в пьяной фокусировке указанных глаз. - Веня… ты серьезно? Он кивнул. Снова закашлялся. Я стиснул зубы, откинулся на спинку лавочки, тяжело дыша. Неужели это правда? - Таблетки мне купил… рифацин там какой-то, сказал в тетрадке писать, как пью. Пишу даже. Утром проверяет, как приходит. Можно ли сильнее стиснуть зубы, чем сейчас? Веник снова обнял меня. Я молчал. Мне нечего было сказать. * * * В душе угнездилась пустота. Гулкая, щемящая, мерзко отдающая алкоголем и табачными парами, черными пустыми вечерами и шелестящим безумным шепотом стен квартиры, давящих на тебя со всех сторон. Медленно, неторопливо, вкрадчиво и неспешно – сводящая тебя с ума. Развод состоялся быстро – относительно быстро, конечно, за два месяца. По добровольному соглашению сторон – моя сторона оставалась при своей квартире, разводящаяся сторона, обнимаемая скалящим зубы и корчащим мужественные гримасы Ярославом, оставалась без повестки в суд по делу об избиении супруга бывшего кандидатом в супруги будущим в публичном месте, под прицелом камер наблюдения. Насколько можно было торопливо, я подписал все, что надо. От бумаг смердело. Смердело от самого слова «развод». Смердело и от моей некогда жены, сидящей за одним столом со мной, нетерпеливо стучащей ручкой по столешнице, торопящейся поставить свою подпись на документе, который окончательно сделает нас чужими людьми. Так торопившейся, что в заявлении написавшей «Громов А. Н.» - вместо полных инициалов. Заявление не приняли, заставили переписать. Пока вершилась эта унизительная процедура в загсе, мы упорно избегали встречаться взглядами, держались поодаль, смотрели в разные стороны. Словно издеваясь – в соседнем доме завопила музыка – песня была та самая, которая некогда нравилась нам обоим, которую мы часто пели, обнявшись... Зашипев и что-то невнятное выплюнув, я вышел на улицу, хватив дверью. Стоял, курил, тяжело сопя сквозь искривленные гримасой ненависти ноздри. Честно? Ждал, что прибежит, что обнимет сзади, скажет, что дура, что оступилась, что бес попутал, что не нужен ей никто, кроме меня, позовет порвать к чертовой бабушке это самое заявление, и не дождется нас штамп в кабинете номер тринадцать, ждущий, чтобы впиться в наши паспорта надписью «Брак расторгнут». Никто не прибежал, не обнял и не покаялся. Окурок отправился в урну. Чуда не произошло. Не прощаясь и не оборачиваясь, я покинул здание загса почти бегом. Какое-то время шел просто наобум, не понимая, куда и зачем я иду. Помню, что остановился, прижался к кипарису, обнял ладонями его чешуйчатый ствол… осознал, понял, что теперь я окончательно остался один, брошенный и никому не нужный. Теперь мою жену тот самый урод, что сидел в машине, пока я ставил подписи, стараясь не завыть от тоски и безысходности, может официально раскладывать на простынях и делать с ней все, что его сучья душа пожелает… - Молодой человек, вам плохо? Бабушка, опираясь на палочку, остановилась, положила сухонькую ладошку мне на поясницу. Я очнулся – костяшки кулаков были разбиты в кровь о ствол дерева, из горла прекратил вырываться воющий звук – тот самый, который мне удалось задушить в душном кабинете номер тринадцать. - Может, вам «Скорую» вызвать? - Что..? - «Скорую», спрашиваю, вызвать? – бабушка покрутила ладошкой над головой, изображая мигалку, надо полагать. Я сделал шаг назад. Против воли начала хихикать. Действительно. А не вызвать ли мне? - С вами точно вс… Хихиканье перешло в хохот. Да, бабуля, да! Давай, вызови! Коллег моих! Всю станцию разом! Игнатовича того же! Или Лешку вместе с бригадой реанимации! Пусть вдолбит по мне разрядом дефибриллятора, самая показанная процедура при разводе, чтоб вас всех! Бабушка опасливо отступила назад. - Юноша? Вы точно..? Я порывисто обнял ее, чмокнул в сморщенную щеку. - Точно, моя сладкая, точно. Точнее не придумаешь. Отстранился. - Простите. - Сынок, если тебе жить негде – у меня комната есть, могу сдать, - произнесла бабушка, поправляя сбившийся на голове берет с помпоном. – Только без наркотиков, сразу предупреждаю! И без этих… экстазов, что ли... Были одни такие тут… Все еще смеясь, страшным, задыхающимся, икающим смехом, я несколько раз кивнул. - Я подумаю. Обещаю. И без наркотиков – обещаю! Дальше просто шел, глядя прямо перед собой, чувствуя, как зудяще болят разбитые кулаки. Потом – неделю пил, запоем, прерываясь лишь на дежурства, и продолжая сразу после них. Игнатович, словно не видя и не понимая, вел себя как бесплотное существо, на вызовах отдавал распоряжения вполголоса, вне вызовов, когда мы находились в бригадной комнате, утыкался в книгу. Лешка – не приближался, помня мою же просьбу – не трогать. Юля – работала эту неделю в другой смене, может, даже звонила и писала, я всю неделю жил без телефона, бросив его куда-то в угол опустевшей ныне кровати. Венику становилось хуже. Он все чаще кашлял, несмотря на принимаемый рифампицин, глаза его приобрели отвратный блеск, худоба его стала настолько заметной, что даже пальто его болталось на нем, как на вешалке. Машины он мыл до сих пор, тяжело, натужно, иногда пошатываясь, кашляя в маску, которую стал надевать с самого утра, несмотря на уговоры фельдшеров не напрягаться и полежать. Как-то, выйдя на крыльцо и моргая мутными глазами, я увидел бригаду реанимации в полном составе, возящуюся в кустах – белый шест стойки капельницы, выдернутый из амбулаторного кабинета, пластик пакета раствора, синие спины Вересаева и Мирошина, согнувшиеся над распростертым на каремате Веником. Подобрался к ним. - Леш… плохо все? Лешка мотнул головой – не сейчас, мол, отвали. Утром ко мне подошла Юлька – с красными, зареванными, глазами. Уткнулась в грудь, сжала кулачки. - Я его домой хочу забрать, Тёма… папа не хочет, а я заберу! - Юль… он уже всё, понимаешь ты? - Не понимаю! – один из кулачков ударил меня в грудь, больно, от души. – Не понимаю! Не понимаю!! Не хочу, чтобы на сраной подстилке, в саду…! Тёма, он же хороший, он же добрый, он же… Юлька плакала, колотила меня по плечам и спине. Я молчал, глядя куда-то поверх ее головы, механически ее обнимая. Чем так нагрешила эта станция, отче ты наш небесный? Неужели мало мы по дерьмовым вызовам мечемся, раз ты нас так караешь, живьем душу в клочья рвешь? - Купаться же его водили… спальничек купили… я ему подушку принесла…! Почему так?! ПОЧЕМУ ТАК?! Котик Подлиза лежал на лавочке крыльца – мятый, осунувшийся, со свалявшейся шерсткой, ничего не кушал из того, что ему приносили Люся Микеш и Аня-Лилипут. Лежал, положив рыжую мордочку на пушистую лапку, опустив усы, и часто, протяжно мяукал. Уходя со станции, я от души пнул мусорный бак, стоящий у ворот, повалив его на бок. Потом, остервенев, долго бил его ногами, вминая крошащееся синей краской железо… Продолжение следует... #ВеникВрайтов