— Как это нет?!

— вскинулась моя мама. — Ищите лучше! Вам должны были из соцзащиты звонить! Я — одинокая мать, мне как прикажете ребенка летом развлекать?! Что ей теперь, в городе сидеть? Нет в списке у него! Очки наденьте! Да вот! — Она ткнула своим пальцем в бумажку, та чуть не прорвалась. Мне стало стыдно, я отвернулась.
Мне иногда бывало стыдно за маму. Стыдно, когда сидели в очереди к врачу, чтобы наконец меня выписали, и мама вышла на работу. Врач долго не принимала, мама нервничала и грызла ногти. Я хватал её за руку, а она всё равно грызла.
Стыдно, когда в секции плавания я долго возилась с одеждой, и мама изнывала от усталости, но делала это не молча, как остальные родители, а постоянно стучала в детскую раздевалку и кричала, чтобы передали Федоровой, что мать её больше ждать не намерена.
Стыдно, когда к нам приходили её подруги, и она, думая, что я не вижу, принималась тихо плакать, потому что они–то, подруги, вон, все счастливые, а она, моя мама, Машенька Фёдорова, самая несчастная женщина на земле.
— Как же так, Маруська! — круглили глаза подружки: тетя Поля, тетя Ира и тетя Кира. — У тебя дочка–красавица, помощница такая, умница! Плавает, лепит. На все руки! А ты всё плачешь.
Тут мама, конечно, говорила, что любит меня, но тяжело же! Попробуй, прокорми ребенка одна, и вообще, кто её такую, «с прицепом», возьмет замуж теперь!
— Ой, придумала! И нас не берут, без всего, ну и что! Живем, не тужим, правда, девочки! — тетя Поля хлопала подружек по спинам и запевала. Амплуа было разнообразным, но под конец, когда уже «рвалась душа», она вскакивала и, притопнув, горланила: «И снова седая ночь, и только ей доверяю я…»
Мама тоже вскакивала, топала ещё громче, шел под их ногами складками красный ковёр, а я сидела в своей комнате и слушала.
Странные они — и мама, и её подружки. То плачут, то смеются, и всё это подряд, без какой–либо паузы.
Это потом, много лет спустя, когда я доживу до их лет, то понимание придёт само. Это как две параллельные вселенной — радость и грусть. Они вроде как никогда не пересекаются, но не могут одна без другой. Или, может быть, это свойство женщин — потосковав, опять воспрять, раскинуть руки и кружиться так, как будто сейчас весь мир у твоих ног. Весь–весь! И ты счастлива.
Мама тоже так кружилась, смеялась, падала на диван и отдувалась. И в эти минуты я её любила. Я её вообще всегда любила, но раскрасневшуюся, пышущую жаром — особенно. Тогда она становилась «настоящей». А когда нервничает, ругается, она «другая».
И вот сейчас она тоже другая, и мне за неё немного стыдно.
— Ужасная организация! — ворчала мама. — Списки у вас как напечатаны! Это что такое?! Ведь фамилии не разобрать совсем! А во сколько они приедут? Зачем так поздно выезжаете, знаете же, что самая жара! Вот у вас, наверное, совсем нет детей! — наступала она на того самого седого мужчину со списками.
— Да не в курсе я, мамаша! Я тут это… Того… Заменяю, пока Галка до ветру бегает. — Он мотнул головой в сторону автостанции, оттуда уже спешила женщина в легком, голубого цвета платье. На её шее звякали бусики, тоже голубые. И вся она, кажется, — и тени на глазах, и туфли, и даже выглядывающая наружу лямочка белья, — всё было веселого голубого цвета, как небо ранним летом, ещё не выцветшее, яркое.
— Костик! Ну я же просила, внимательней! Мария Ивановна, вот, всё, отметила вас. Ну что же вы ругаетесь? Жара? — женщина огляделась так, как будто только что свалилась к нам с того самого голубого неба и о погоде ничего не знает. — ну разве это жара?! Вот в Африке, говорят, до пятидесяти градусов, и ничего, живут люди. Да не переживайте вы за вашу корзиночку! — Женщина кивнула на меня. — Заходи, Катюша, заходи скорее. Ой, а ваша как фамилия?! Да, ваша! — Женщина уже кричала бабушке, которая тащила за руку пухленькую девочку. Девчонка упиралась, мотала головой, расплескивая вокруг себя светло–русые волосы. — А что же мы плачем, деточка? У нас отличный лагерь, все довольны. Ты в первый раз что ли?
Бабушка, отдышавшись, кивнула. Они в первый раз.
— Смоляницина, поглядите, к вам её? Замучалась я! Родители, изверги, детку отправили, и были таковы! А мне собери, отведи, уговори как–то всё это пережить! Ляля уж и плакала, и выла, и вещами в меня кидалась. Внученька, ну что же ты, родненькая, опять глазки на мокром месте…Ну рвет мне сердце, и всё тут! — Бабуля скомкала платье на груди, показывая, как там всё рвётся. — Я им говорю: давайте санаторий организуем, и мне полезно, и Лялечке понравится. Я в грязьках ножки помочу, она на скамеечке посидит, книжечку почитает. Ан нет! Не дело, мол, девчонке по санаториям ездить, пусть идет в лагерь! — Старушка сказала это так кровожадно и так махнула в сторону рукой, что мы все сразу поняли — лагерь — это совсем не то, что мы себе представляем, это пытка, и пышная Ляля её не выдержит. Именно пышная. Мама запрещала мне говорить про людей «толстый».
— Толстым может быть слой жира на куске мяса, Катя! Люди же такие, какие есть. И пышные, сдобные булочки, поверь, бывают вкуснее и приятней тощих макарон!
Вот так говорила моя мама. И я её за это любила.
Когда мы доехали до лагеря, разместились в корпусах, и Ляльку стали дразнить мальчишки, я с ними подралась.
Но это потом, а пока бабушка Ляли так махнула своей тяжелой, увесистой рукой, что угодила прямо по лицу моей маме, та нахмурилась. И я нахмурилась.
Моя мама начала ругаться и топать ногой, старушка извинялась, потом хихикнула, мол, синяк не на всю жизнь, заживет.
— Да как же так?! Мне на работу как идти? — Моя Маруся даже чуть заплакала. Я обняла её, уткнулась лицом в мамин тощий живот.
— А скажите, муж приложил. Бывает же разное! В семье–то! — разошлась Лялина бабушка, потом и вовсе отвернулась от нас, принялась утешать внучку. Та сопела, хмурилась, поглядывала на меня и прижимала к груди какой–то мешок.
— Ну ладно, пора. Уважаемые родители, пора! Прощайтесь со своими детьми, отходите! — заверещала дама в голубом.
Я вздохнула. Пора.
Мама на миг перестала дышать, потом как будто сердито сунула мне в руки рюкзак, сжала моё лицо так, что губы выпятились, как у золотой рыбки в книжке, чмокнула меня в лоб, потом в щеки и сказала:
— Наконец–то! Ну, иди уже, Катюшка. Иди, занимай место! Иди, а то я заплачу!
Я послушно кивнула и села в автобус.
Моя Маруся старательно сжимала губы, чтобы те не дрожали, промакивала слезки платком, потом быстро посмотрела на часы, развернулась и пошла к трамваю. Ей надо на работу, одну из трёх. Срочно! Чтобы не так, как бабушка Лёльки, бежать за колонной автобусов, прихрамывая и чертыхаясь, махать рукой, а потом опять скомкать платье на груди и, опершись на коленки кулаками, тяжело дышать…
Нет, моя мама так не делала. Она плакала всегда тихо, незаметно, так, чтобы я не кинулась её утешать. Моя Маруся стеснялась этой жалости. Отталкивала меня, начинала ругаться.
Я любила свою маму, а ведь ей со мной было очень тяжело. Мне плохо давалась математика, училась я так себе, получала тройки. Мама, уставшая и голодная после работы, битый час делала со мной домашние задания, заставляла переписывать, кричала, потом спохватывалась и, прижав мою голову к своей, твердила:
— Нет, Катька! Всё у нас будет хорошо. Ну и что, что тройки! Беда какая! Ты всё равно у меня умница, поняла? Запомни, Катя, я тебя люблю.
— А бабушка? — тихо спрашивала я.
Мама молчала. Врать здесь было бессмысленно, я же не слепая.
Баба Даша меня терпеть не могла. Я же «нагуленная», от какого–то проходимца, да вот ещё и туповатая попалась…
Так бабушка говорила, если думала, что я не слышу. Мама краснела, отворачивалась. Возражать тут было опасно, баба Даша за словом в карман не лезла, сразу расставляла все точки над «Й».
Бабушка меня не желала, не жалела и не баловала. Когда мне исполнилось семь, она вообще исчезла из моей жизни.
«Уж больно становится твоя Катька похожа на этого… Ну на проходимца, папашу своего! Не стану я с ней возиться!» — раз и навсегда пояснила она и больше не приезжала.
Моя Маруся плакала, опять тихо и незаметно, а потом хватала меня за руку, и мы ехали к тете Поле. Та работала в ателье.
— А ну–ка, Поленька! Сшей моей девочке платье! Самое–самое! Цена? Плевать на цену, Поля! Лучшее, поняла? — с порога говорила мама.
Полина, прищурившись, наклонив голову набок и закусив дужку очков, оглядывала меня с ног до головы и обратно, как будто видит в первый раз, потом отдергивала штору, закрывавшую стеллажи с рулонами ткани, и начинала выбирать. Показывала нам варианты, мы с мамой переглядывались, пожимали плечами. Тогда Поля брала тяжеленный рулон, ловко снимала его, набрасывала край материи мне на плечо.
— Дорого же, мама! — чуть не плача, шептала я. «Тупенькая», а в цене–то уже разбиралась.
— И ничего! Ладно! Самое лучшее, поняла, Полина?! Мне денег не жалко! — твердила мама. Это была как бы месть бабушке за то, что та меня не любит.
Платье тогда вышло отменное, я ходила в нем на все «Елки». Мама улыбалась. И мне было хорошо!..
… Я бухнулась на сидение у окна, пристроила на коленки рюкзак, стала искать в толпе маму, но не нашла. Пышная Лялька пристроилась рядом.
Сначала она сидела смирно, потом стала возиться с мешком, развязывать стянувшие его тесемки. Тесемки не поддавались, моя соседка засопела.
— Давай, помогу. Надо в другую сторону тянуть. — Я взяла из её рук мешок, тоже попыталась развязать. — Что там у тебя?
— Куклы. Я играю. Все же будут смеяться надо мной! Эх!
Лялька заплакала. Ей не хотелось ехать в лагерь, не хотелось, чтобы на неё «пялились», чтобы обсуждали, какая она неловкая, полная и совершенно не умеет играть в мяч. Она бы хотела сидеть дома, в своей комнате, но родители решили по–другому.
— Они едут на море. Мама и папа, — пояснила Ляля, чуть помолчав и рассадив вокруг себя куколок. — А бабушке запретили со мной сидеть, потому что она меня нянчит.
— Ну и ладно! Смотри! Смотри, коровы! — закричала я. Все дети в автобусе прилипли к окнам.
На поле, в низкой, ощипанной траве, лежали коровы. Черно–белые глыбы с вздрагивающими боками, они лениво провожали нас взглядом, мычали.
— Вот бы погладить! — прошептала Ляля. — Я их даже близко никогда не видела.
— Ой, нашла, о чем мечтать! — засмеялась я. А потом, уже в середине смены, мы сбежали и гладили коров, и деревенские женщины поили нас их молоком, парным, свежим–свежим. А Ляля гладила теленка и сюсюкала с ним. Смешная моя Лялька!..
Мы ещё долго ползли по каким–то дорогам, меня два раза укачало, пока наконец ни подъехали к забору лагеря.
Там было всё, как всегда. Но теперь рядом со мной была пышная Ляля, и я её защищала от мальчишек, помогала взгромождаться на лесенки, если у нас была физкультура, занимала ей место рядом с собой в столовой.
Зачем? Почему я с ней возилась? Не знаю. Мне почему–то казалось, что она очень несчастная. У её кукол была семья, самая настоящая, только папы не было, он всегда был «в отъезде». Зато мама, тетя, бабушка всегда заботились о куколке Анечке. Они ходили с ней в магазин, ездили в музей и театр, пели ей на ночь колыбельные. Ляля играла в свою жизнь, ту, которую хотела бы.
Однажды ночью Ляля уложила всех кукол рядом с собой. Девчонки из нашей комнаты смеялись, но я шикнула на них. Они притихли.
— Спасибо, Катя, прокряхтела Лялька. — Просто сегодня что–то холодно. Я их буду греть. Я хочу, чтобы им было уютно. Они же сами себя не согреют. Я им нужна.
И ей было нужно тепло. Ох, как нужно…
Через какое–то время наступил родительский день. Но моя мама не приехала. Я и не ждала. Обычно, когда я в лагере, она берет подработки на дом, что–то печатает, поэтому ездить к нам за город ей некогда.
— А твои? Ляль, видишь кого–то? — спросила я.
— Нет пока. Но приедут. И я попрошу маму забрать меня домой. Я так хочу в свою комнатку, буду сидеть тихо–тихо, никому не помешаю! — Моя подружка говорила так горячо, крепко сжимала кулачки «на удачу», зажмуривалась. — Хоть бы только мама согласилась!
Они приехали. Их было видно издалека. Красивая пара, она — воздушная, в шляпке, он — в льняном костюме, почему–то с тростью. Они шли по аллее, она ела клубнику, он курил.
Лялька шумно вдохнула, скатилась по ступенькам и побежала к ним, раскинув свои руки–поленца.
Её родители остановились, тоже раскинули руки. Но дочку ловить не стали. Отец затушил сигарету, мама поправила шляпку.
Они о чем–то говорили, Ляля топала ногами, молитвенно складывала ручки, потом стала тереть глаза. Моя бедная Оленька…
— Ненавижу! Как же я их ненавижу! И не нужны мне их подарки! — шептала Ляля, рвала пакет, который до этого сунула ей в руки мама. На дощатый пол нашей комнаты сыпались леденцы. Девчонки кинулись их подбирать.
— А ну стоп! — закричала я. — Разрешения спрашивать вас не учили?
— Да пусть берут! Всё берут! Это же мама… Она от меня откупается, понимаешь?! — всхлипнула Ляля. — Она мне «подслащивает», а сама так и смотрит на часы, когда же можно уехать. Но тебе тяжелее, Катя! Твоя мама вообще не приехала. На, возьми конфету что ли… Плохо всё… Почему же всё так плохо, а? Я хочу другую маму! Я хочу, как у Нины из нашего класса. Или как у Жени. А мою пусть забирают обратно. Пусть! Родиться бы заново!
Я тогда ничего ей не сказала, обняла только, стала баюкать, мою пышную несчастную Оленьку. Так я баюкала маму, когда ей было особенно тяжело. Откуда это во мне? Не знаю. Может, от проходимца–отца. Я даже не знала тогда, кто он, каким был, мама всегда замолкала, если я спрашивала её о нём.
— Давно это было, дочка. Не надо уж ворошить… — Вот всё, что она говорила.
Много позже, уже лет в девятнадцать, я нашла документы. Папа был в Афганистане. Очень красивый, форма ему очень шла. Он не вернулся оттуда, а мама уже была беременна мной. Где его могила, я не знаю, но, если бы узнала, пришла. Мне всегда хотелось сказать ему, что мама так и не вышла замуж. Лучше него, видимо, не нашла. Моя бедная мама Маруся…
А пока я прижимаю к себе Лёлю, глажу её по голове. Она теплая и мягкая, эта Ляля. Но у неё так сильно бьется сердце, часто–часто, что мне захотелось плакать. Эх, маму бы сюда и тетю Полю! Мы бы сшили столько платьев, чтобы унять эти слезы, самых красивых платьев. И Олина мама бы поняла, какая у неё красивая, замечательная дочка!
— Ну ладно, хватит, — смутилась вдруг Ольга. — Бабушка мне, знаешь, что всегда говорит?
— Что? — нахмурилась я.
— Ну… Что нельзя же солнцу два раза взойти в один и тот же день, два рассвета не бывает. И у меня не будет новой жизни, другой. Значит, надо любить то, что есть. Я люблю маму, она очень красивая, очень! А я… Я… Ну ты видишь. Но я обязательно сделаю так, чтобы мама тоже любила меня! — Ляля замолчала.
Пожалуй, это самое страшное, что я слышала в детстве: «Сделаю всё, чтобы мама тоже любила меня»…
Любовь моей матери не надо было завоевывать. Она любила меня за факт моего существования. Любила такой, какая я есть: «тупенькой», вертлявой фантазеркой. Она любила меня каждый день, даже когда очень уставала, а мне надо было делать в садик поделку. Делала и любила. Пыхтела, тихо плакала, говорила, как тяжело растить ребенка одной, а потом, хлопнув себя по коленке, пела: «И снова седая ночь…» И её подруги тоже пели, завидуя, что у мамы есть я…
Лялю тогда все же забрали. Она заболела, и её увезли на белой, чистенькой «Волге».
Уже в машине, когда захлопнули дверцу, я видела, как Олина мама поцеловала дочку в щеку. Не манерно, как делала это на публике, а так, как целовала меня мама — сочно и чувственно. Нет, Ляля ошиблась, мама любит её. У неё же тоже не может быть другого рассвета. Оля — её дочка, таковой и будет. А платье мы ей сошьем!..
Сшили. Это случилось через несколько лет, когда Ольга оканчивала школу. Я притащила её к тете Поле и потребовала волшебства.
— Чего? Девочки, может чаю и по домам? — устало осмотрела нас портниха.
— Нет. Деньги у нас есть! — Я кивнула и сама отодвинула шторку у стеллажей, стала завороженно рассматривать ткани. Господи, красота какая! И эта, и это тоже!..
Оля стеснялась, пыталась отвязаться от меня, но куда ей! Я же рождена от «проходимца», я настойчивая и «без тормозов».
Платье выбрали сиреневого цвета, с юбкой в пол, с… Да что я вам рассказываю! Сами же видели, когда шли по улице выпускницы, то самая красивая была моя Ляля. Правда–правда!
Может быть, во мне слишком развит материнский инстинкт? Может, я вообще «того»?
Нет, я просто люблю своих девочек — маму и Лёльку. Люблю за всех тех, кто их недолюбил или не успел полюбить.
… Мы теперь уже взрослые женщины, Ольга работает в крупной компании, что–то по переработке нефти, чувствуете уровень! Она очень умная и строгая. Подчинённые её боятся. Даже смешно вспомнить, что когда–то она бежала со всех ног из детского лагеря, потому что стеснялась самой себя.
Я так высоко не взлетела, но тоже весьма довольна жизнью. Я — переводчик с английского. Звучит не так пафосно, но меня устраивает. Я вообще рада, что живу, что, вот, бегу по набережной с наушниками в ушах, я никому ничего не должна, и меня никто не боится. А вон на скамейке сидит моя мама и её подружки — Поля, Кира и Ирина. У каждой в руках по стаканчику с кофе. Они влюбились в этот кофе с кедровыми орешками, что подают в палатке на углу. За бариста там моя знакомая, Танюшка, хохотушка и вообще жизнерадостный человек. Я привожу к ней ватагу из мамы и её подружек, отовариваюсь кофе и веду всех на лавку. А сама бегаю. Я свободна и счастлива. В моей голове только музыка и хорошие мысли.
Мама прижимает к себе рюкзак. В нём, спрятанный в шерстяной носок, лежит термос с горячим чаем. Для меня. Это мой рассвет, который бывает раз в жизни. Это любовь. Навсегда.
Автор: Зюзинские истории.