— Ты?

— Женя сверху вниз посмотрела на семилетнюю дочку, быстро поправила поясок на её новом платье. — Обычная. Снимай, а то помнешь! И, вон, руки грязные, все в чернилах.
Марина надулась, обхватила себя руками, замотала головой. Мама сказала, что Марина совсем «обычная», а вот Танькина мать всегда говорит той перед школой, что Танька самая лучшая, и она, мама, её очень любит. А Марину мама вряд ли любит… Ну, или совсем чуть–чуть…
— Да красивая, красивая, детка! — ответила с дивана Маришкина бабушка, Клавдия Фёдоровна. Клавдия — мать Жениного мужа. Тот полгода назад умер, теперь баба Клава помогала невестке растить ребенка, приходила к ним, сидела, помогала девочке делать уроки. Но постоянно жить с Женей отказалась, считая, что у той должен быть свой дом, в котором она будет единственной хозяйкой. — Мама просит, сними платьице, Маришенька, сними, мы погладим, повесим на стул, а завтра наденешь.
Марина с грустью посмотрела на бабушку. Бабушка врет. Она просто так говорит, чтобы Маринка не расстраивалась, а на самом деле Марина страшная, и нос плохой, и губы, и глаза, и челка эта всё в глаза лезет…
Пока девочка раздумывала над своей тяжелой судьбой, Женя уже убрала швейную машинку и теперь ждала, пока дочь переоденется.
— Ну! Марина, я сто раз должна повторять? — начала сердиться Евгения. — Сколько можно вертеться перед зеркалом?! Ты обезьяна что ли? Снимай, и я пойду ужин готовить. Клавдия Фёдоровна, вы не видели сантиметр? Да куда же он подевался?
— Зачем тебе? — свекровь оглядела комнату, сантиметр не нашла.
— Да хотела шторы подогнуть на неделе, длину замерить... Да Бог с ними… Марина, снимай наряд и иди мыть руки. Давай быстрее! Ну что же ты такая неловкая! — Женя опять начинала злиться. Опять, хотя столько раз обещала себе не кричать на дочку, быть мягкой, уютной, феей, как матери других девочек. Но нет сил. Ни на что нет сил! Сегодня был какой–то особенно тяжелый день, нервный. Может, полнолуние? Или Женька просто устала…
Евгения работает в маленьком продуктовом магазине, стоит за прилавком с утра до вечера.
… — Взвесьте мне полкило сосисок! Девушка! Да какие вы берете? Мне потолще выберете! Черти что у вас тут! — кричала сегодня одна покупательница в длинном красном пальто и шляпке. Женя даже удивилась, что такие солидные люди, как эта скандалистка, могут отовариваться в простом местечковом продуктовом. А потом это красное пальто написало на Женьку жалобу, что та положила покупку не в тот пакет. — Да что вы мне дали?! Я просила синий пакет, синий, как раньше у вас были! Вы, что, цветов на разбираете? Товарищи! Она вообще цвета не знает!
— Извините, но синие закончились. Остались только прозрачные, — сквозь зубы в который раз объяснила Женька, но покупательницу это не удовлетворило.
— Я, что, по–вашему, должна идти по городу, и все будут видеть, что я несу сосиски?! — презрительно кинула обратно на прилавок покупку женщина в красном пальто. — Я не питаюсь таким! Поняли? Это для деда. Вот, отнести надо, а вы мешаете. Значит так, или вы найдете мне пакет, или я нажалуюсь на вас.
Пакета не было. Дама накатала длинное письмо в книге жалоб и предложений, схватила свои сосиски, кое–как сунула их в сумку и ушла…
—…Сметана свежая? Я уже десятый раз спрашиваю у вас, женщина! — ворчал какой–то старичок, тыкая тростью в стекло прилавка.
Женя вынула коробочку со сметаной, назвала указанные там цифры. Её почему–то обидело обращение «женщина», грубое какое–то, казенное.
— Женщина! — как будто специально повторил покупатель. — Да что вы мне говорите, когда даты перебиты! Да точно, товарищи, смотрите! Перебиты даты! Мошенники! Кругом мошенники!
Пожилой мужчина нацепил на нос очки, опять стал пристально рассматривать белую баночку, потом всё же махнул рукой.
— Куплю. Но вам, женщина, пусть будет стыдно! Слышите? Лгуны везде!
Он бросил Жене деньги так, будто хотел её ударить ими, забрал покупку и ушёл. Очередь проводила его пристальным взглядом.
— Вот какой человек! Старой закалки! Он ещё помнит, как хорошо было, как было правильно! И магазины проверяли, и разброда такого не было. А теперь что?! — раздалось откуда–то из конца цепочки людей. Те, кто постарше, закивали, кто помоложе, поджали губы.
— Колбасы дайте: этой, этой и вот этой. Чего? Чего ты там спрашиваешь? Я же сказал, по двести грамм. Не говорил? Это ты у меня сейчас не станешь говорить! Развелось вас, понаехали из деревень и за кассы! Ты что мне насчитала?! — уже вопит очередной недовольный. Он зло смотрит на Женю, а та, бледная, чуть не плачет.
— Отойди. Дай, я сама! — наконец заступилась за свою подругу Нина, вторая продавщица. — Чего орёте?! — забасила она скандалисту. — Держите свой товар, ради бога! Вот, вот и вот! А деньги? Мало дали, гражданин. Вот я сейчас милицию вызову, будете знать, как работников оскорблять! — Нина огромной тучей нависла над тщедушным любителем колбасы. — Пятнадцать суток захотел? Я устрою. Я всё вам сейчас устрою. Кому там ещё сегодня плохого настроения перепало? Подходи! Я тоже щедрая, в долгу не останусь!
Нина как будто невидимыми кулачищами раскидала всю очередь, а потом посмотрела под прилавок, где, закусив кончик фартука, сидела Женька и ревела.
— Ты чего? Ну, вот ещё новости! Вставай, не стоят они твоих слез! — велела Нина, протянула руку, но Женя не стала за неё хвататься, отвернулась.
— А чего они на меня взъелись, а? Как будто я виновата, что пакетов нет, что сметана такая, что… Уууу! Лишь бы гадостей наговорить! — заныла она, размазывая слезы по лицу.
— Ты же понимаешь, Жека, что не от хорошей жизни они такие. Устали люди, страшно подумать о дне завтрашнем, и сегодняшний не радует. Видимо, дома какие–то неприятности, мало ли… Не обращай внимания! — покачала головой Нина, свесилась внутрь прилавка–холодильника с молочными продуктами, стала поправлять ценники.
— Не обращать? Они будут меня обзывать, обвинять, а я — молчи? У меня тоже дома тяжело! Я одна ребенка ращу, на ногах к вечеру не стою, а Маринка лезет со своими уроками, с книжками этими… А я ненавижу уже это всё, понимаешь? Я Кирюху своего хочу! Назад мужа хочу! А его нет, и никогда уже не будет. А вам всем наплевать! Наплевать всем вам! — Женя вскочила, сорвала с себя фартук, кинулась вон из магазина через заднюю дверь, забилась там, в полутемном, сыром дворике за пустыми ящиками и нервно затянулась. Сигарета вспыхнула красно–оранжевым огоньком, Женя с каким–то иступленным удовольствием выпустила изо рта дым.
Дома курить нельзя, Маринка от этого дыма кашляет, приходится прятаться на балконе, а там холодно, да и что ж это такое, если в своем доме нельзя как следует отдохнуть?!
Вот и приходится курить здесь, в грязи, морщась от запаха полугнилого лука, снесенного на помойку, и опять мерзнуть.
Женьке вообще теперь всегда холодно. Утром, когда она ведет сонную Маришу в школу, днем, пока работает, вечером, когда едет домой, ночью — постоянно мерзнут руки, пальцы на ногах, и ничего не помогает, даже шерстяные носки. «Это у вас от нервов. Бывает, спазмы сосудов. Вам бы на море или физиотерапию, а ещё лучше массаж!» — сказали в поликлинике, даже выписали какие–то направления.
Но Женька выбросила эти бумажки. Кириллу тоже много чего выписывали, он усердно глотал таблетки, ходил на какие–то процедуры, высиживая в очереди ни один час, делал обследования. И всё по кругу, пока не умер. Да пусть эти врачишки сами себе выписывают электрофорезы и массажи! С них станется!
А Женя и так проживет как–нибудь, не сахарная.
— Евгения! Иди уже работать, ну где ты там? — высунулась на улицу Нина, оглядела двор, заметила красную кофту подруги, прячущуюся за деревянными ящиками, составленными один на другой. — У меня обед.
— Иду. Минуту! — крикнула женщина, быстро затянулась последний раз, прищурилась, глядя на растворяющийся в воздухе дымок, бросила сигарету в лужу и пошла в магазин.
— Накурилась? — кивнула ей Нина, уже устроившаяся в маленьком закутке и приготовившаяся есть суп. — Нервы… А знаешь, ни к чему ты их всех, ну, покупателей ругаешь. Нет, я не защищаю, но мне мама всегда говорила, что люди становятся злыми, потому что им когда–то тоже причинили зло, боль. И они теперь это нам несут. Это выше их сил, это как кашель — сколько ни сдерживайся, всё равно в итоге начнешь кашлять…
— А мне мама говорила, что воровать нельзя. Колбасу откуда взяла? — рыкнула на неё Женя, кивнула на кружочки «Докторской», лежащие на расстеленной бумаге.
— Купила. Вот те крест! — Нина перекрестилась. — Угощайся, Женька, пока нет никого. А то сейчас с работы пойдут, только поворачивайся. Хлеб бери, худоба! Вон, на кости твои уже смотреть страшно.
— Не смотри. Спасибо, Нин, — подцепив ноготком тонкий кусочек колбасы, Женя с удовольствием положила его в рот, стала медленно жевать. Нина плеснула ей в стакан компот, но тут появились покупатели, и Женя, повязав обратно фартук, встала за прилавок…
Магазин закрыли только ближе к девяти. Женя пошла домой. Свекровь уже забрала Марину, и теперь они, наверное, делают уроки.
Женька шла медленно. Можно было, конечно, доехать на автобусе, но она решила пройтись. Домой не хотелось. Дома наваливается тоска. Может, им с дочкой переехать? Но это целая история, надо продать эту квартиру, найти другую. И всё опять делать Жене самой… Да и не поможет это всё! Не поможет… Или к родителям уехать в Пензу? Нет… Там будет ещё тяжелее. Мама Женьки слишком чувствительная натура, будет постоянно причитать, что Мариночка теперь сирота, а саму Жеку называть вдовой, этим старомодным, отдающим черным саваном и кружевными перчатками словом. Нет, это тоже не вариант…
Женя посмотрела на светящиеся окошки. Сидят в гостиной, ждут. Эх, ещё платье дошивать…
У Марины послезавтра утренник, какой–то школьный праздник, кажется, «прощание с азбукой».
«И почему нельзя прийти в обычной одежде? Ну что за торжество придумали?!» — недовольно поморщилась Евгения.
Раньше Женя любила шить, считай, сама себя одевала, но теперь всё это кажется ей скучным, обременительным. Хочется просто свернуться комочком на диване, закрыть глаза и уснуть. Не уснуть даже, а впасть в оцепенение, как лягушка на холоде. Сердце лениво качает кровь по венам и артериям, а мозг в тумане. Тогда становится немного легче…
Но Клавдия Фёдоровна тут же подскочит, мол, вставай, пора кормить Марину ужином, или сама Марина принесет что–то, захочет показать или попросит проверить тетради.
Не хочется… Ничего–то Жене не хочется. Нина с работы говорит, что у Евгеши депрессия. Но от того, что это звучит так важно, по–медицински грамотно, легче не становится. И не вылечится Женя никогда, потому что Кирилл к ней не вернется…
… — Маринка! Осторожней! Ну вот, порвала! — закричала вдруг Женя, видя, как разошелся шовчик на платье. — Криворукая! Вот теперь сама и зашивай! Бери нитку, иголку и садись.
Марина испуганно смотрела на платье, которое мама бросила на диван, на свое отражение в зеркале. Девочка там, в зазеркалье, была тоже напугана, лицо её казалось бледным, перекошенным, совсем не красивым.
— Я не умею… Шить не умею, мама… — пролепетала Маришка. — Мамочка, милая! Прости меня, пожалуйста! Я случайно! За заколку зацепилось, я не виновата! Мама!
Марина всё хватала Женю за руки, заглядывала матери в глаза, совала ей разорванное платье, но Евгения кидала его обратно на диван.
— Как же мне всё это надоело! — сорвалась Женя. — Все вы от меня чего–то хотите, требуете, спрашиваете! А я устала, поняли? Я одна тут работаю, а вы на моей шее, так ещё и ножками дрыгаете. Марина, а ну быстро к себе в комнату за дневником! Если хоть одна тройка там, никакого тебе утренника, поняла? О красоте она спрашивает, а у самой руки все в чернилах. Обычная разгильдяйка ты, вот кто! И колготки порвала? Вон, на стуле висят. Порвала? Опять по партам прыгала, мартышка?! Всё, Марина, никуда ты завтра не пойдешь. Дома будешь сидеть, наказанная!
— Женя, ты чего? — вставила, наконец, своё слово Клавдия Фёдоровна. Она была несколько растеряна. — Ну чего ты завелась–то?! Да заштопаю я колготочки, даже и видно не будет. Ну за гвоздик зацепилась, бывает. В школе–то… Давай, где там у тебя что? — Свекровь протянула руки, чтобы взять коробочку с нитками, но Женя не разрешила.
— Сама пусть зашивает! Оборванка несчастная! «Мама, а я красивая?» — передразнила она дочку. — Да ты сначала вещи научись беречь, а потом о красоте думай. Дневник неси, я сказала!
Евгения ударила кулаком по столу, задребезжали стоящие на нем чашки. Вроде хотели попить чай с пирогом, малиновым, как Маришка любит, а уж потом баба Клава пойдет к себе… Но теперь какой чай…
Марина уже рыдала взахлеб, её плечи судорожно вздрагивали, она икала и снова принималась реветь, прижимая к себе порванное платье.
— Дай сюда! — Женя выдернула его из дочкиных рук, платье порвалось окончательно. — Ну и ладно! Ну и пусть! И хватит всё это! Надоело! Нет у меня ни на что сил, нет! И ничего уже не будет, и уйдите все!
Евгения тоже заплакала, вытолкала Марину в коридор, охнув, села за стол. В груди давило, в глазах бегали черные точки, хотелось пить, а ещё курить и кричать, кричать до хрипоты, потому что всё плохо и лучше не станет никогда!
— Ну не надо, Женя, не надо… — подсела к ней свекровь, стала гладить по плечам. — Слезами горю–то не поможешь. Маришу обидела… Зачем? Она так этот праздник ждала, готовилась, а ты её наказала. За что? Она ж маленькая…
— Маленькая? Она уже в школу ходит, должна быть аккуратной, беречь вещи. Я что, должна ей каждую неделю ей покупать новые вещи? А пойдите, поработайте, а! Давайте, постойте в магазине, когда вас грязью поливают, когда всё, ну всё им не так! А ты должна молчать и кивать, потому что иначе на тебя накатают жалобу, и ты окажешься на улице. А? Каково? Согласитесь? Давайте, вы по четным дням, а Маринка по нечетным. Ну что, Клавдия Фёдоровна? По рукам?
Женя усмехнулась. Ну конечно, она дерзит! Она грубая, злая, вздорная, она кричит на женщину, которая старше неё, «позволяет себе» и всё такое… А потому что хватит!
Что «хватит», Женя и сама не понимала, но изнутри её так и распирало говорить гадости, неистовствовать и плакать.
— Ну, хватит и хватит, — Клавдия кивнула, поправила рукава кофты, взяла с подоконника свою сумочку. — Я ухожу, Женя. Больше меня не жди. Если надо, я могу Мариночку из школы забирать, могу у себя её оставлять, если мы тебе так ненавистны. А денег я у тебя никогда не брала и не возьму. Не нищая, пенсия у меня хорошая, живу. Не смей меня рублями попрекать. И ты пойми, Женя, ладно я, а Марина ? Прогнать от себя ребенка легко, унизить, обидеть его легко, наказать, лишить чего–то. Но и он потом тебя также оттолкнет. Вернется все тебе, Женя, сторицей. Дети всё впитывают. Сегодня ты ей вместо ласки ругань, завтра, послезавтра опять ругаешь. И некрасивая она, и одежду рвет, и на шее твоей сидит, и учится плохо… Ну–ну! Марина вырастет, что с ней станется! Но вот какой она будет? Тебя ненавидеть станет, а хочешь, вообще убежит. А что ж ей здесь быть, если ты её не любишь? Если ни ласки, ни заботы — ничего?
— Да как же… — начала опять Женя, но теперь уже свекровь ударила кулаком по столу, велела молчать.
— Куском хлеба будешь попрекать? Совесть не мучает? А то, что ты считаешь заботой — это просто твои функции, как матери. Еда, одежда, уроки проверить — это и в детдоме делают. Зачем тогда мать? А чтобы любила, и забота вся через любовь была, Женя. И самая красивая, и умная, и ласковая — вот что надо сейчас Маришке от тебя слышать!
— Легко вам говорить, Клавдия Федоровна! Конечно… — сверкнула глазами Женя.
— Да что ты! Мне проще всех! — усмехнулась женщина. — Ты ж у нас одна мученица, мужа потеряла, бросил он тебя, оставил с ребенком на руках. а я так, ерунда. Подумаешь, сына похоронила! Вот так растила его, любила, а потом из сердца взяли и кусок вырвали. И в землю его. В гроб. В холод. И оно теперь там, Женя, сердце мое. А я тут. Но никто в этом не виноват — ни ты, ни Маришка, так зачем же мне на вас своё горе вешать? Я тоже домой иду, а ноги подгибаются, потому что Кирюша мне больше не позвонит, не зайдет, не посидит на кухне. Ни–ког–да. Это страшное слово, и ты меня понимаешь. Но и Марина может больше никогда к тебе не потянуться. Это еще страшнее. В общем так, я ухожу, больше сюда ни ногой. Но имей в виду, как говорится, что посеешь, то и пожнешь. Можно беду разделить на всех, она меньше станет, а можно, как ты, каждый божий день горе свое пестовать, всех вокруг винить, что от него тебя отвлекают. Но тогда и близкие от тебя уйдут. А зачем нам с тобой быть, если ты только кусаешь?!
— Да ничего вы не понимаете! Мне причинили боль, зло причинили! Мужа забрали моего! Я не знаю, как дальше жить, чем жить, зачем?! Я не умею… — Женя застонала, уронила голову на руки.
— Учись. Я учусь, и ты учись. Вместе легче. Но решать тебе… Как хочешь…
Клавдия Фёдоровна пошла собираться, сняла с вешалки плащ, переобулась.
Маришка кинулась к ней, обняла за шею.
— Бабушка! Бабушка, можно я с тобой? Забери меня к себе, пожалуйста! Я очень тебя прошу! Я с мамой боюсь! — всё шептала и шептала она Клавдии на ухо.
— Ну нет, Маришка, ты тут побудь. — Бабушка осторожно расцепила девочкины руки, погладила её по щеке. — Наладится всё, мама сейчас успокоится, вы помиритесь. Ты маму не оставляй, слышишь? Ей сейчас забота нужна, у нее очень сильно болит сердечко. Пожалей её, детка, и прости. Ну, иди, поцелую, да и пора мне. Маринушка, самая ты у нас хорошая девочка, самая–самая лучшая. Папина и мамина, да?
Марина кивнула. Она очень старалась не плакать, но не получалось. Бабушка растворялась в этих слезах, пряталась за ними, а потом захлопнулась дверь, и в квартире повисла тишина, вязкая и тяжелая, как ватное одеяло. Под ним душно и трудно дышать, но вынырнуть не получается…
… Посидев у себя в комнате, Марина прошла в ванную, смыла с рук чернила, умылась. Глаза были красные, опухшие, а губы всё еще вздрагивали от недавних рыданий.
Девочка побрела на кухню, включила чайник. Мама любит чай с мятой. Где же она? Ах, да, вот эти скрученные трубочками листики. А пахнет!!! Летом и папой… Папка собирал для мамы эти листики, сушил на крыше гаража…
Марина, как будто успокоившаяся, опять начала реветь и уже не могла остановиться. Упала на пол банка, мята рассыпалась по полу.
Прибежала Женя, подумав, что Марина обожглась, стала дуть на ее руки.
— Где больно, дочка? Где? Ты пролила кипяток? Ну скажи, где больно? — Женя, кажется, очень испугалась, то и дело прижимала Марину к себе, гладила ее по спине, зарывалась лицом в растрепанные Маришкины волосы.
— Вот тут больно, мама… Здесь… — Мариша показала на грудь. — Папа мяту собирал, помнишь? А вдруг ты тоже умрешь, мама? Как же я тогда буду? Без вас совсем, а?!
Теперь они плакали уже вместе, горе делилось на двоих, смешивалось, капало на пол солеными слезами, всхлипывало и тряслось. А в окно кухни смотрели звезды. Может быть, одна из них — это Кирилл?..
Уложив наконец Марину спать, Женя принялась за платье. Да… Натворила она дел, нечего сказать… Ну что ж, надо как–то всё исправить! Надо! Ещё ведь не поздно?..
— Клавдия Фёдоровна, не спите? — зашептала Женя в трубку. — Простите меня, пожалуйста. Я столько всего наговорила, я так совершенно не думаю… Я…
На том конце провода помолчали, только трубка щелкала и гудела, наконец Евгения услышала голос свекрови.
— Да я понимаю всё, Жень. Это трудно, но мы должны как–то жить… Ради чего? Понятно же — ради Марины и самих себя. Наша–то жизнь не закончена, не нам решать, когда это произойдет. Наберись еще немножко сил, Жень, каждый день понемножку. Не загадывай далеко. И станет легче. Ну, не плачь, а то я тоже заплачу! Всё, спокойной ночи, девочка моя! Что с утренником? Идет Маринка?
— Идет. Я зашью всё сейчас. Зашью…
Клавдия кивнула. Им всем нужно много чего зашить, перелатать, передумать и переступить. Но это завтра. А пока надо спать. Кирилл иногда приходит к матери во сне, разговаривает. Он очень переживает за Женьку, но Клавдия всегда говорит ему, что Евгеша сильная, и всё с ними будет хорошо. Сын кивает и растворяется в разлитой по горизонту меди рассвета. Ещё один день ради самой жизни…
Автор: Зюзинские истории.