Глава 5 «Возгремел на небесах Господь, И Всевышний дал глас Свой, Град и угли огненные, Пустил стрелы Свои и рассеял их, Множество молний, и рассыпал их» ( Псалтырь. Псалом 17 ) – По машинам! Всем приготовиться для огневого удара!, – словно лезвием резанула ушные перепонки команда лейтенанта Шнайдера, исполнявшего в этой операции обязанности командира роты., – Быстрее, быстрее…Заряжайте боезаряд! Да шустрее, вы, черти! Сергей понял, что прежде, чем рота войдет в кишлак, жидкоусый принял решение обстрелять с бронемашин засевших там душманов, чтобы как можно меньше подвергать опасности личный состав. Но ведь в кишлаке могут находиться ни в чем не повинные женщины, старики, дети… Это что же, всех разом под одну гребенку на тот свет?! Никитин содрогнулся, представляя себе новые растерзанные жертвы, но приказ командира – закон для подчиненного и его нужно беспрекословно выполнять, – так учили в доблестной Русской Армии. Все же Сергей решил сообщить Шнайдеру о вероятном нахождении в кишлаке мирных жителей, заметив при этом, что расстреливать в упор женщин и детей было бы невероятно жестоко. – Жестоко?!, – взорвался жидкоусый лейтенант и в его глазах сверкнула искра злобы, – А ты это видел?, – он указал на сложенные в ряд трупы царандойцев и экипажа БМП, – Это не жестоко, а? И кого ты называешь «мирные жители»? Жен бандитов, которые то и дело ждут момента, чтобы размозжить с «БУР» твою глупую башку; или детей, подсыпающих яд в колодцы с водой перед приближением наших войск ?!… Шнайдер внезапно замолчал и лишь по его щекам, играющими мускулами скул, было видно, что он находится в сильном эмоциональном возбуждении. Его лоб покрылся испариной и выпуклыми багровыми венами, пульсирующими венозной кровью. Несколько секунд офицер и солдат стояли молча, глядя друг другу в глаза, и когда Шнайдер заговорил снова, голос его стал более спокойный, – видимо лейтенант взял себя в руки. – Это война, Никитин…А каждая война по своему жестока. И не время здесь, перед убитыми товарищами, говорить о милосердии. Мы – солдаты, нас учили воевать, а не раздавать сентиментальности… – Вы знаете, товарищ лейтенант, – задумчиво произнес Никитин, – мне иногда кажется, что даже местное население не признает нас…Ненавидит… Может эта война чья то нелепая ошибка? Может не стоило вовсе вводить сюда войска, где каждое дерево, каждый камень испытывает к тебе ненависть, где… – Хватит!, – резко оборвал откровения солдата жидкоусый, – Много больно знаешь, салага…Не нашего с тобой ума это дело… Есть Партия, есть правительство…Им виднее…Или в «особый отдел» захотел? А ну кру-у-гом! В машину бегом марш! Знаток… Через минуту БМП нещадно палили по кишлаку и от этого над ним повис серо-коричневый, густой туман. Сергей не слышал предсмертных стонов и пронзительных криков стариков и женщин; не видел разорванные на куски детские тела и склонившихся над ними рыдающих обезумивших матерей, но всем своим телом, до последнего нерва, непредсказуемо остро чувствовал вину перед этими людьми, чья вина заключалась лишь в том, что они родились в этой несчастной, раздираемой войной, стране. Не перед душманами, нет. Они враги. И с ними надо бороться. А чем провинились эти женщины, убаюкивающие на руках своих младенцев; или дети, беззаботно играющие во дворе дома с самодельными тряпочными игрушками? Ужель тем, что являлись женами и детьми врагов?! Едва стихли последние залпы башенных орудий и немного развеялось от пыли небо над расстрелянным кишлаком, мотострелковая рота ворвалась на еще дымящиеся от взрывов, искалеченные снарядами улицы. Первое, что бросилось в глаза, был большой серый камень, из-за которого испуганно выглядывали головы женщин и стариков в чалмах. Одна женщина стояла на четвереньках, низко опустив голову, словно молилась Аллаху, прося у него защиты от огненного смерча. Но снаряды не подчиняются Богам… Так и осталась стоять она, сраженная осколками, в мертвой, сгорбленной позе, отдавая Богу свою последнюю дань… Среди разорванных человеческих тел – парившего кровавого месива, – шли дети и старики: кто протягивал навстречу солдатам обрубки рук, с висячими на одних сухожилиях безжизненными, посиневшими кистями; кто держал на руках обезглавленные, изрытые осколками, тела родственников, не успевших спрятаться от обстрела… Возле полуразрушенного дувала стояла молодая женщина с грудным ребенком, запеленатым в цветастый платок. У женщины не было ноги. Точнее ступни. Вместо нее торчала оголенная почерневшая кость со следами бурых пятен крови. Женщина одной рукой упиралась на забор, другой же прижимала к себе маленькое, родное существо. Она что то кричала и крупные слезы катились по ее некогда красивому молодому лицу. Увидев это, Никитин схватил женщину на руки и в сердцах закричал, обращаясь скорее к себе, нежели к проходившим рядом бойцам: – С кем же мы воюем, мужики?!! С кем?!!! Подбежавший прапорщик Петренко с округленными, пьяными от наркотика глазами, рванул солдата за грудки, – не обращая внимания на плачущую женщину и младенца, – и злобно прошипел Сергею прямо в лицо: – Ты шо, урод, панику разводишь! Быстро отдай ее санинструктору и марш прочесывать кишлак! Защитничек х…ев! Обстрел зенитными орудиями натворил немало беды в кишлаке: тут и там стояли закопченные, полуразрушенные дома, глядящие пустыми глазницами окон на дымящиеся от взрывов снарядов искалеченные улицы; многочисленные виноградники – краса и гордость любого афганского кишлака – теперь, посеревшие от дыма и пыли, были безжалостно раздавлены обвалившимися кусками глиняных стен дувалов; во дворах, в предсмертных судорогах подыхали раненные овцы, собаки, куры… Где-то невдалеке слышались автоматные очереди и глухие хлопки гранатометов, – видимо не все душманы смогли уйти с осажденного кишлака в горы. Никитин бежал рука об руку с Володей Старовойтовым, который нещадно палил с автомата в разные стороны, словно за ним гнались, по меньшей мере, с полдюжины разъяренных «духов». Сергей не стрелял. Да и много ли настреляешь со снайперской винтовки, недавно выданной ему командиром в обмен на автомат. Зато теперь рядовой Никитин назывался звучно и по армейски романтично, – снайпер, – и очень гордился этим. Возле одного дома, вход которого был завален обвалившейся крышей, ребята нос к носу столкнулись с Кабановым, волочившим за шаровары испуганного пожилого душмана, который мыча что-то непонятное на своем языке, отчаянно хватался руками за землю, оставляя пальцами на ней глубокие борозды. – А, салаги…,– произнес сержант, увидев Никитина и Старовойтова, – очень, очень кстати… А ну, держите эту душманскую падлу – один за руки, другой за ноги, да покрепче… Сейчас казнить его будем. С этими словами Кабан достал штык-нож и резко полосонул им по халату плененного им душмана. – Знаете, чем отличается мерин от жеребца? – внезапно спросил Эдик у оторопелых солдат. И тут же сам ответил: – Мерин – это тот же жеребец, только кастрированный. Без яиц, значит. Так вот, с этого «духа» мы сейчас будем делать мерина. Понятно, салаги? Сержант уже наклонился над жертвой, чтобы привести в исполнение свой страшный приговор, как вдруг во двор дома вбежал запыхавшийся лейтенант Шнайдер, размахивая пистолетом, словно дирижерской палочкой. – Кабанов…Никитин…Старовойтов? Что вы тут делаете? – сходу бросил жидкоусый, оглядывая группу солдат. – А это еще кто такой? – он указал взглядом на лежащего в порванном халате, смертельно бледного душмана. – Это… Мы это… «Духа» в плен взяли, товарищ лейтенант, – промямлил Кабан, спешно пряча в ножны штык-нож. – Молодцы, ребята, – улыбнулся Шнайдер, глядя на поверженного врага. – Старовойтов, займитесь пленным, а вы, сержант, вместе с Никитиным, осмотрите крайние дома. Приказ ясен? Выполняйте! Только будьте осторожны, в домах могут прятаться душманы. (продолжение следует...) #СтихиИПроза