Уже в дошкольном возрасте в душе "дорогого Юрася" (а именно так называл внука один из дедов по материнской линии) впервые возникло понимание греховности всего сущего. Часами простаивал он перед иконами, молясь и требуя прощения за собственные дурные мысли, грубые слова, непотребные желания и стремления. Большое впечатление на Гапона-младшего произвел тогда случай из духовной практики епископа Новгородского Иоанна, крестным знамением поймавшего в чан с водой черта, закабалившего его и слетавшего на нем за ночь в Иерусалим и обратно. Слушая эту историю, мальчик испытывал противоречивые ощущения: ему одновременно и силою нечистой хотелось овладеть, и на Святой Земле побывать.
С неполных 7 лет Георгий-Юрий стал поститься. Следует отметить, что занятие это, связанное с определенными волевыми усилиями, доставляло ему несказанное удовольствие: "Если я так могу, а мои сверстники — нет, значит, я в чем-то сильнее, выше их!". Впрочем, и тут сумел поймать его лукавый, ибо, перепутав как-то дни недели, Георгий в пятницу всласть напился молока. А будучи строго наказан "за грех сей матерью, усомнился в соответствии между формой и содержанием религии".
В конце 1877 года Гапон впервые сел за парту начальной школы, где почти сразу же проявил такие недюжинные способности, что учителя в один голос советовали ему продолжать образование и дальше. Подумав немного, мальчик решил посвятить себя духовному служению. Означавшему всепрощение и верную службу Богу, царю и Отечеству.
…Окружающие радовались такому выбору Юрася. Отец же ребенка, наоборот, сокрушенно молчал, вспоминая, с каким остервенением его чадо однажды бросило камень в карету проезжавшего мимо помещика. Да сильно печалилась мать, знавшая наверняка: ее сын лучше утопится в реке, чем будет регулярно ходить в церковь!
Вот уж действительно, все — как в тех пословицах: "Поп — золотой сноп" и "Сделавшись настоятелем, быстрее прихожан в рай въедешь"…
Дорогой избранных.
Первым шагом Георгия Гапона на этом нелегком пути можно считать пребывание его в Полтавском духовном училище. Явившись сюда в крестьянской одежде и с мужицкими манерами, он уже внешним видом своим вызывал жгучую ненависть тех из своих товарищей, кто имел глупость искренне считать себя чуть ли не "основой провинциального интеллектуализма". И хотя в дальнейшем, главным образом благодаря фантастическим успехам Георгия на "книжном поприще", его отношения с оппонентами несколько улучшились, он все 4 года пребывания в стенах "бурсы" продолжал оставаться бесконечно одиноким. Не соскальзывая еще, впрочем, ни в какие антигосударственные деяния.
Затем настала очередь местной семинарии. Закон Божий и другие специальные предметы, отечественная география и история, статистика, иностранные языки и риторика увлекают молодого Гапона до чрезвычайности. Однако его беспокойный ум подспудно стремится еще к чему-то, более загадочному, фатальному, таинственному, будоражащему кровь и смущающему сердце. Найдя в конце концов лишь непреодолимые заботы на всю оставшуюся жизнь.
В начале 1890-х годов Георгий Гапон, благодаря "дружеской" услуге некоего Исаака Фейнермана, с головой окунается в секту толстовцев. И почти сразу же весь мир для него окрасился в черный цвет: в окружающих ему стало чудиться сплошное лицемерие. Там, слышали, как-то принес в алтарь Священные Дары в нетрезвом виде. Здесь в пост ели скоромное. А под ложечкой сладкой химерою сосет новая мечта: в университет, на доктора, на свободу!
Дирекция среагировала мгновенно: не лишая мятежного семинариста стипендии и дав ему доучиться, в аттестате она решила выставить настолько низкий бал по поведению, чтобы документ этот превратился даже не в бумажку, нет — в "волчий билет". "Ты все пел нам — это дело. Так пойди же попляши!"
…Гапон — в бешенстве, его одолевает безумная жажда мщения. И неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не приезд в Полтаву отца, умные и добрые глаза которого ненадолго сняли бесовское наваждение с глаз уже почти состоявшегося революционера…
Священник.
"Доктор лечит тело, а батюшка, если он достойно носит это звание, укрепляет душу, а в последнем люди нуждаются гораздо больше, чем в первом!" — так говорила Георгию его жена, дочь одного из состоятельных полтавчан, умная, хорошая, милая и воспитанная девушка, лишь недавно с отличием окончившая гимназию. С другой стороны, на юношу успокаивающе действовали и беседы с епископом Полтавским Илларионом. Можно сказать, что именно эти люди и отмолили тогда Гапона, дали ему последний шанс реализовать себя в богоугодных деяниях.
Четыре года он был руководителем одного из кладбищенских храмов города. Служил честно, забывая о дне и ночи, еде и сне, собственной семье и личной жизни. Полагая, что вполне искупил грехи бурной молодости, ниоткуда не ожидая подвохов. Забыв "банальную" мудрость: Господь поругаем не бывает, а испытывая чадо Свое, ведет его по пути личных терний до конца.
В один из прекрасных весенних дней в скромное жилище Гапона пришла беда: родив второго ребенка (им оказался мальчик), молодая хозяйка дома заболела и умерла, оставив без материнской ласки не только новорожденного, но и маленькую дочку. А на следующий день после похорон Георгий вдруг понял: прежних тиши, глади да благодати, выпавших на его долю в последние несколько лет, не будет больше никогда!
…Менее чем за десятилетие он исколесил почти всю Россию. В Москве побывал на подворье Троице-Сергиевой лавры, молился у мощей Сергия Радонежского, любовался красотами кремлевской колокольни Иоанна Великого. Приехав в Санкт-Петербург, обошел все тамошние святыни, повторив то же самое в Харькове и Крыму. Встречался с митрополитами Палладием, Владимиром и Антонием, архиепископом Таврическим Николаем и Ямбургским Вениамином, обер-прокурором Святейшего Синода Владимиром Саблером, гофмейстериной Ее императорского Величества Елизаветой Нарышкиной, генералами и адмиралами, высшими сановниками Империи, столичными рабочими и провинциальными босяками.
Неуклонно приближаясь к той грани, за которой неизбежно исчезает чистота пастырского служения и начинается нечто совсем иное…
Политик в рясе.
Конец декабря 1902 года принес слушателю Санкт-Петербургской Духовной академии Георгию Гапону небывалый успех. Как же, его общественную активность, все эти визиты, разъезды и журфиксы наконец-то заметили в Департаменте полиции. И, оценив по заслугам, дали "добро" на встречу с самим Сергеем Зубатовым (1864—1917) — надворным советником, который, в свое время в полной мере вкусив "прелестей" революционного подполья и быстро протрезвев, сделался ассом политического сыска Российской империи. Последнему же "данный маленький, тонконогий, черный, с синеватым отливом на бритом лице, с большим носом, отодвинутым влево, человечек показался весьма подходящим для выполнения осведомительных функций в среде пролетариев".
Окрыленный наметившимися перспективами, Георгий в ближайшие месяцы буквально разрывался между берегами Невы и Первопрестольной. Он пишет докладные записки "о мерах по улучшению созданных государством рабочих организаций", составляет справки, декларации и воззвания, проводит многочисленные встречи с мастеровыми. В круг его знакомств входят Иоанн Кронштадтский, профессор-экономист и ярый контрреволюционер Иван Озеров, лидеры подконтрольной правительству Еврейской независимой рабочей партии Мария Вильбушевич и Генрих Шаевич, умеренный сионист Иосиф Сапир (Шапиро), редактор "Миссионерского обозрения" и газеты "Колокол" Василий Скворцов, издатель "Московских ведомостей" черносотенец Владимир Грингмут, жандармский генерал Александр Скандраков, такие выдающиеся оперативники, как Евстратий Медников, Михаил Гурович, Николай Михайлов. Постепенно формируется и мысль о создании собственной организации — "Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга", которое после торжественного открытия 11 апреля 1904 года охватывало сначала 150, а затем — более 900 человек. Все, казалось, шло своим чередом, если бы не одна маленькая деталь.
…Достаточно рано Гапону стала импонировать откровенная "нелегальщина". Так, параллельно с визитами в МВД он зачитывался купленными из-под полы "творениями" анархиста Петра Кропоткина. Кроме того, Георгию нравился либерализм земского движения, разговоры "об угнетаемой царскими сатрапами милой родине — Украине". Со временем на горизонте появляются эсеры, один из которых, Пинкус Рутенберг, становится его личным телохранителем. А вскоре новоиспеченный "борец за правое дело" и вовсе начинает ощущать в себе силы действовать самостоятельно, без оглядки на "проклятое самодержавие".
К началу 1905 года бездна соблазнов засосала бывшего законопослушного попа окончательно и бесповоротно…
Инициатор провокации.
В теории намечаемая акция всеобщего протеста выглядела до банального просто: раз местные чиновники не хотят прислушаться к справедливым требованиям непрерывно бастовавших с 4 января 1905 года рабочих Франко-Русского, Семянниковского и других столичных заводов, мы, дескать, народ, сами пойдем к нашему царю-батюшке и ему все расскажем "и об издевательствах господ капиталистов, и про усталость от затянувшейся Маньчжурской войны, и еще о многом другом". Накануне, 8 января, Георгий даже письмо Николаю ІІ составил, где находим, между прочим, и такие слова: "Государь! Боюсь, что твои министры не сказали тебе всей правды о настоящем положении вещей в столице. Знай, что население Петербурга, веря в тебя, бесповоротно решило явиться завтра в 2 часа пополудни к Зимнему дворцу, чтобы представить тебе свои нужды и нужды всего русского народа". Да и непосредственный срок мирного выступления был выбран не случайно — как-никак, день поминовения якобы замученного Иоанном Грозным святителя Филиппа, митрополита Московского! Но, как говорится, благими намерениями вымощена дорога в ад.
С утра 9 января многие районы "Северной Пальмиры" оказалась во власти многотысячной толпы, которая, выставив вперед портреты помазанника Божьего, иконы, стариков, женщин и детей ("По ним, мол, если что, ребятки в шинелях стрелять не посмеют!"), торжествуя, ликуя и грабя все вокруг, стала пробиваться на Дворцовую площадь — "Императора услышать и ему свое слово молвить". Гапон, проигнорировав требование градоначальника Ивана Фуллона связаться с ним по телефону, сам вел своих "героев" с юго-запада. Однако у Нарвской заставы, в районе Троицкого моста, на Мойке и Васильевском острове демонстранты начали оскорблять караульных солдат ("Трусы, вас на фронте японцы бьют, а вы здесь героями стоите!"), стрелять и швырять самодельные бомбы в кордоны. В ответ армия, применив оружие, рассеяла митингующих, после чего на улицах осталось лежать до 600 трупов.
…Гапон же, извалявшись в земле и повредив руку, чудом избежал гибели, покинув место схватки завернутым в одеяло на мощных плечах упоминавшегося выше Рутенберга. Став после такого стресса уже совсем другой личностью…
Государственный преступник и эмигрант.
Достаточно быстро придя в себя после разгрома, Гапон, впрочем, не унимается, а, продолжая верить в ответный революционный взрыв, 10 января 1905 года распространяет среди рабочих следующее демагогическое воззвание: "Солдатам и офицерам, убивающим своих невинных братьев, их жен и детей, — мое пастырское проклятие! Солдатам, которые будут помогать народу добиваться свободы, — мое благословение! Их солдатскую клятву изменнику царю, приказавшему пролить невинную кровь, разрешаю!". Поставив себя тем самым вне российских законов.
Еще пару дней Георгий кантуется в бурлящей столице. Затем с паспортом знакомого присяжного поверенного и браунингом в кармане, при внешнем маскараде ("пенсне, статский костюм, великолепная шуба") удачно покидает границы империи близ Таурогена в Великом Княжестве Финляндском.
… "Во имя новых свершений и дальнейшей борьбы" Гапон исколесил пол-Европы, видел Лозанну, Берн, Цюрих и Лондон, где, по его же собственным словам, "царила атмосфера свободы". А еще была распря с "отдыхавшим" там же Лениным и его социал-демократами ("Они за мной бегают, я им нужен, а они мне — нет!"), смесь греха, гордыни и тоски, сопровождавшаяся беспробудным пьянством да оказавшимися пророческими словами: "А чего жалеть? Повесят — тогда не загуляешь!"…
Комментарии 10
Вот к чему приводит обольщение гордыней!
Παπά παιδί, διαόλου εγγόνι. - говорят в Греции. Сын попа - внук дьявола.
Больше строгости - больше искушений.
И главное из них - неуёмная гордыня.
Как страшно. Как жаль...