Ермоловы жили бедно. Отец получал четыреста рублей в год — для семьи из пяти человек это совсем немного, и Маша с детства привыкла к жесткой экономии. Домик, в котором они ютились в Большом Спасском переулке, был мал и тесен, в крохотных комнатах со сводчатыми потолками летом и зимой пахло сыростью. В Малом театре ей положили шестьсот рублей годовых — это неплохие деньги, но богатством тут и не пахло, к тому же из них она помгала семье. После замужества все изменилось.
Они с мужем оказались очень разными людьми, но кое-что общее между ними все-таки имелось: и он, и она были талантливы. Николай Петрович стремительно делал карьеру — молодого адвоката заметил и пригрел знаменитый Плевако, но вскоре Шубинский перерос роль его помощника. Молодой человек взял всем: и ясным аналитическим умом, и блестящим красноречием, и бульдожьей хваткой. Он выглядел как добрый молодец с лубочной картинки: высокий, ясноглазый, с открытым лицом славянского типа. На процессы с его участием любили ходить дамы, а вот прокуроры Николая Шубинского не любили: дела он разваливал с легкостью. Его клиентура ширилась, доходы росли, вскоре молодая семья переехала на Сивцев Вражек, в собственный особнячок.Родилась дочь, муж купил второе имение и присматривался к новому дому, достойному их положения. Шубинский был известен, она стала знаменита, и Николай Петрович искренне гордился своей женой. За эти несколько лет Ермолова превратилась в такую же достопримечательность Первопрестольной, как колокольня Ивана Великого или Царь-пушка. Москвичи свято верили, что Ермолова заткнет за пояс любую мировую театральную знаменитость: и петербургскую приму Савину, и итальянку Дузе, и француженку Сару Бернар. Многие из них видели на сцене всех троих и готовы были поклясться, что так оно и есть.
«В Москве в то время можно было сомневаться в существовании Бога, но сомневаться в том, что Ермолова «вчера была хороша, как всегда» или «хороша, как никогда» — в этом сомневаться в Москве было нельзя...» — писал острый на язык фельетонист Влас Дорошевич. То, что Ермолова делала на сцене, не всегда походило на актерскую игру — в «Татьяне Репиной» она умирала так, что в зале случались истерики. В «Орлеанской деве» актриса, казалось, слышала те же голоса, что и ее Жанна д'Арк. Это было похоже на посланное свыше наитие, энергия которого завораживала зал
У нее была своя дорога, у ее мужа — своя. Вскоре их пути разошлись, и супружеская жизнь превратилась в пустую, тяготившую обоих формальность.
В особняке на Тверском бульваре царили налаженный быт и комфорт, но семейного
счастья не было
Дом на Тверском бульваре в какой-то степени сплотил семью. Николай Петрович долго искал особняк, который пришелся бы жене по вкусу. Он уже приглядел один и даже дал за него задаток, но тот не понравился Ермоловой, и десять тысяч рублей пропали. А этот, старинный, с анфиладой комнат, с красивыми гостиными, пришелся ей по душе с первого взгляда. Слуги разместились в цокольном этаже, хозяева — на антресолях, в бельэтаже они принимали гостей. Хозяйство было таким большим, что двадцати двух комнат не хватало.
Побывать у них считалось за большую честь, своих гостей Ермолова и Шубинский занимали вместе. Это была лишь слабая тень того, что связывало их прежде, но разорвать отношения супруги не решались. Тяжело разрушать устоявшуюся, налаженную жизнь, непросто обидеть человека, к которому ты до сих пор относишься по-доброму. А пересуды? А дочь — каково придется ей? Но на этот раз она все-таки решилась...
Да полно — решилась ли?
...О том, почему Ермолова так и не смогла уйти от мужа, она рассказала лишь через много лет, когда повзрослевшая, вышедшая замуж дочь обратилась к ней за советом: ее брак не задался сразу, и она собралась разводиться. И теперь мать напомнила о том давно забытом разговоре — много лет назад, когда дочь была еще маленькой, Ермолова намекнула ей, что вскоре, возможно, они с отцом уже не будут жить вместе. Дочь разрыдалась и плакала до тех пор, пока мать не поклялась, что пошутила. После этого Ермолова перестала думать о разводе. Теперь она напомнила дочке, что спокойствие ребенка превыше всего, матери надо нести свой крест и терпеть. Но была ли она уверена в своих словах? Что дало ей то давнее решение?Жизнь двигалась своим чередом: она оставалась любимицей публики, карьера мужа шла в гору. Теперь он все чаще бывал в Петербурге — в Северной столице его задерживали дела, там жила дама, с которой он не хотел расставаться. Московский домовладелец (три доходных дома на Тверском бульваре, Лесной и Верхней Масловке) и тверской помещик, уездный предводитель дворянства, депутат Государственной думы — его жизнь удалась, во время их нечастых встреч от Николая Петровича так и веяло здоровьем, благополучием и здравомыслием. Ему не надо было искать суть бытия, на такие вещи господин Шубинский смотрел просто: надо хорошо делать свое дело и получать удовольствие от жизни. У нес все обстояло сложнее.
Публика по-прежнему обожала Ермолову. Ее двадцатипятилетний сценический юбилей обернулся невиданным на сцене Большого театра триумфом: громовые аплодисменты, не дающие юбилярше вымолвить ни слова, десятиминутные овации, горы подарков: букеты, серебряные и лавровые венки, золотые подносы, бриллиантовые колье и шифры...
Мария Николаевна по-прежнему много играла, каждая новая роль становилась событием. Подрастала дочь, ее окружали друзья... Но Ермолова была непокойна: она слишком хорошо знала, как непостоянна и коварна актерская судьба.
Отказавшись от любви, она целиком погрузилась в работу. Театр и так был смыслом ее жизни, теперь же он полностью заполнил все ее бытие. Но с каждым закончившимся театральным сезоном этот смысл убывал. Она не молодела: еще десять, еще пять лет — и репертуар от нее уйдет.Она не сможет играть Орлеанскую деву, Негину, Татьяну Репину, ей придется перейти на роли комических старух. Играть их она, разумеется, сможет, но то, ради чего стоит жить в театре, потеряет смысл. Ермолова будет смешить — но не потрясать, зал не замрет, затаив дыхание, а потом не взорвется десятиминутной овацией... И дело не в том, что стареющая актриса предчувствовала закат своей славы, — уходило ее предназначение. Но еще оставалось несколько лет, которые она могла прожить прежней Ермоловой.В эти годы в жизни Марии Николаевны Ермоловой возникли странные, ни на что не похожие отношения: то ли большая дружба, так и не перешедшая в любовь, то ли любовь, которой не дали развиться. Летом они с дочкой уезжали в Крым: у девочки были больные легкие, а окрестности Ялты тогда считались Меккой для чахоточных. Неподалеку от них жил доктор Леонид Средин, тяжело больной человек, которого отправили в Крым умирать.
Общие знакомые рассказали Ермоловой о том, что доктор умница и прекрасный собеседник. Их представили друг другу, они разговорились, и она стала проводить с ним все свободное время. Леонид Валентинович сгорал в чахотке, но это никак не сказывалось на его обаянии, такте и уме. Он и в самом деле был удивительным человеком: даже малознакомым людям хотелось рассказать ему о себе все. Доктор умел слушать, мог ненавязчиво, одним-двумя будто бы ничего не значащими словами подсказать выход из непростой жизненной ситуации. Стройная моложавая дама с кружевным зонтиком и ее сутулый, нахохлившийся, похожий на одетого в черную пиджачную пару грача спутник ходили по берегу моря и говорили обо всем на свете.
Доктор слушал, потирал подбородок, изредка покашливал, его глаза смотрели понимающе и умно, и у актрисы делалось легче на душе. В Москве у нее много друзей, там жили сестры, которых она очень любила, но ни с кем из них Ермолова не была до конца откровенна: она не отважилась подпустить кого-то к себе так близко, чтобы раскрыть перед человеком душу. А доктор Средин, давным-давно приговоренный к смерти и принявший это как должное, завораживал ее отрешенно-ироничным отношением к тому, что с ним происходило. В Москве она часго вспоминала его и писала в Крым длинные нежные письма. Каждый человек нуждается в собеседнике, без этого кажется беспросветной любая жизнь — даже если она наполнена аплодисментами и поклонением публики...
А задавленная, загнанная под спуд любовь к тому, ради кого она собиралась бросить мужа, все же жила и время от времени заставляла ее делать то, о чем она не рассказала бы и доктору Средину. Она не часто виделась с Константином Павлиновым, но память о нем ее тревожила, и, если от того не приходили вести, Ермолова пугалась и одолевала сестру Анну вопросами: «Напиши обо всем и о том, где и что с доктором? Моя душа рвется и за него и за себя, и я ничего не могу сделать... Скажи мне, решилась бы ты когда-нибудь перевернуть свою жизнь вверх дном, притом так, что одному человеку непременно придется больно от этого?» И однажды летом, узнав, что Павлинов совсем рядом, в Севастополе, она кинулась к нему, оставив доктору Средину короткое письмо: «Дорогой Леонид Валентинович, не удивляйтесь и не сердитесь. Я уехала в Севастополь. У людей, которые живут не разумом, а чувством, бывают такие неожиданности. Завтра или послезавтра вернусь. Мне необходимо. Скоро увидимся...»А потом все пошло по-прежнему, и через пять лет Ермолова снова писала сестре: «Что-то мой профессор — жив ли? Я получила от него письмо, но вот уже две недели не знаю, что с ним».
На дворе уже был 1903 год, и Ермолова всерьез задумывалась об уходе со сцены. Лучше сделать это сейчас, в расцвете сил и таланта, не дожидаясь времени, когда она станет собственной тенью. Менялась эпоха, публика уже была другой. Где восторженные студенты, сходившие с ума, когда она читала на концертах стихи Некрасова? Немногие ушли в революцию, другие образумились и занялись своей карьерой, новое поколение на них не похоже. Она по-прежнему имеет большой успех, но былого, почти исступленного зрительского восторга нет. Вот и стоящий во главе Императорских театров высокопоставленный чиновник Теляковский сказал, что Малый театр проживет и без Ермоловой. Что ж, время сильнее привязанностей публики... Может, ей и в самом деле пора уходить?Ермолова взяла годичный отпуск и поехала за границу, но потом все-таки вернулась в театр — зал встретил ее стоя, рукоплескания продолжались несколько минут. Она так и не вышла в отставку, но что это изменило? Главное мало-помалу уходило, все остальное представлялось не слишком важным. Впереди ждала старость — и Ермо-
лова встретила ее достойно.
Она была занята в репертуаре Малого театра, воспитывала внука, летом по большей части жила в имениях мужа: Калабреве и Богоявленском. В Богоявленское наведывался и Николай Петрович — он увлекался скачками, охотой, здесь находился его конный завод. Муж много рассказывал о Петербурге, дворцовых сплетнях, о том, что происходит в Думе. Он был барственно прост, вальяжен и мил — славный, совершенно чужой человек. Да полно, было ли на самом деле то, что едва не свело с ума их обоих? 1876 год, Владыкино, свидания у речки Лихоборки, первый поцелуй, письма, ощущение того, что это — главное и единственное в жизни... Было — и не было: вся эта история происходила не с ними, теперь они стали другими людьми.<...В октябре 1917-го пушки грохотали у самого ее дома. Вслед за Петроградом большевики подняли восстание в Москве, красногвардейцы заняли Малый театр. Перед тем как уйти, они разгромили фойе и артистические комнаты, портрет Щепкина проткнули штыками. Пришли тяжелые годы: фунт хлеба стоил двести рублей, в трубах замерзала вода. В доме на Тверском бульваре ей оставили несколько комнат на антресолях — в остальных разместились бывшие слуги и подселенные жильцы. Ермолова приняла это спокойно, сложнее было смириться с другим.Муж, дочь и любимый внук пробрались на юг, к Деникину, и эвакуировались в Константинополь вместе с белой армией — известия от них Ермолова получала изредка, ее письма до родных не доходили. Ей пришлось продать все, что было подарено публикой: серебряные венки и бриллиантовые шифры перекочевали в музей Бахрушина. И все же Ермоловой жилось лучше многих.
Ее имя по-прежнему имело вес. За знаменитую актрису хлопотали друзья, новая власть делала ей поблажки: всех отправляли рыть окопы и убирать снег, а ее — нет. Старые подруги, бывшие актрисы, бедствовавшие в коммуналках без пенсий и работы, уверяли ее, что о такой старости можно только мечтать: есть две отдельные комнаты, кусок хлеба, почет... Что еще надо? Она слушала, соглашалась и все больше замыкалась в себе, погружалась в свои мысли, в прошлое — с сегодняшним днем ее связывала лишь тревога за оказавшихся вдали от России близких
Наконец пришли вести от мужа. В Константинополе он устроился в хорошей семье, там были к нему добры, а потом Николай Петрович захворал. Подлечившись, с бывшими товарищами по конной охоте, такими же стариками, собрался было во Францию, но болезнь вернулась, и на этот раз врачи с ней не справились. Читая о том, что за его могилой обещали ухаживать, Ермолова плакала: несчастный, зачем он уехал? Так жаль, так жаль его...
В 1920 году Москва отметила пятидесятилетний сценический юбилей Ермоловой. Праздник вышел грандиозным, к дате ей присвоили звание народной артистки. Это оказалось кстати: Ермолова пустила в ход все свои связи, и дочь с внуком вернулись в СССР. Теперь они жили вместе, в доме на Тверском бульваре, и то, что из двадцати двух у них остались только две комнаты, не имело большого значения: счастливыми людей делает не это.
В новом мире Ермолова была гостьей из прошлого, тенью давно прошедшего времени. И если бы актрисе сказали, что она вновь увидит человека, ради которого когда-то была готова пожертвовать всем, Мария Николаевна не поверила бы, но это все-таки произошло.
Зимой 1925 года она почувствовала себя совсем плохо, и в дом на Тверском бульваре пришел знаменитый врач, профессор Павлинов — послесловие к их любви оказалось неожиданным и печальным.
ог весть, пожалела ли она о том, что давным-давно так и не порвала с налаженной, предсказуемой на много десятилетий вперед жизнью ради другой — непонятной, зыбкой, сулящей то ли огромное счастье, то ли большое горе. Ермолова никогда ни с кем не откровенничала, тем более в свои последние дни.
текст:
Алексей Александров
Караван историй
Комментарии 1