часть первая
Первый год в Москве — он приехал туда в разгар голода, в 1921-м, — был бездомным и бесхлебным. У жены по дороге в Киев украли все вещи, да и сам он ничего не нажил. Семьи разбросало: у Татьяны два брата погибли, один пропал, о младших братьях Булгаковых ничего не было известно с 1919 года — первые вести о них пришли только в 1922-м, тревога о мамах, о братьях и сестрах, на которых теперь держится семья, мучила безвыходно.
Служить он пошел в Наркомпрос, к которому относился владикавказский подотдел искусств. Сообщил о себе скупые сведения: литератор, жил в Киеве и Москве, не воевал. Что делал до 1917 года? — был студентом. Литераторы под крылом Наркомпроса чем только не занимались! Главным образом политическим просвещением масс. Мариэтта Чудакова цитирует лозунг для борьбы с голодом, изготовленный Булгаковым в то время: "Ты знаешь, товарищ, про ужас голодный, // Горит ли огонь в твоей честной груди, // И если ты честен, то чем только можешь, // На помощь голодным приди". Такие стишки километрами кропали измученные "ужасом голодным" литераторы.
Булгаков перебрался в Москву осенью 1921 года, метался по редакциям, перехватывая пайки и гонорары (ЛИТО Наркомпроса, где служил Булгаков в начале московской жизни, вскоре закрылось, прогорел журнал, где он пытался работать). И он оказался в "Гудке", газете транспортников.
"Гудок" навеки обессмертил себя тем, что позволил не умереть с голоду Ильфу, Петрову, Олеше, Катаеву, Булгакову.
Одесская компания состояла из людей молодых, холостых, связанных узами дружбы и родства; Булгаков был старше их и женат. Но с этой компанией сдружился; они бесконечно острили и подначивали друг друга, ему было нетрудно поддерживать этот тон: к тому предрасполагала и юношеская склонность к розыгрышам, и нерастраченный запас желчи, накопленной за годы становления советского государства с его благородными лозунгами, бессмысленным истреблением людей и бюрократией (именно о ней — фантасмагорическая "Дьяволиада"). Может быть, поэтому ведущим жанром для всех стала сатира, хотя пробовали они себя во всем: Олеша писал не только знаменитые стихотворные фельетоны под псевдонимом "Зубило", но и героические стихи к важным датам, Катаев строчил опусы о международной политике (Булгаков от подобного предложения отказался — политика его совершенно не трогала).
Жить было негде, Булгаковых приютил у себя на Большой Садовой муж сестры Михаила, Надежды Афанасьевны. Это и радость была — все же крыша над головой, и проклятие: дом заселили типографскими рабочими, в соседях у Булгаковых оказались пропойцы, лупившие своих жен и детей. В "нехорошей квартире" с потолка лило, жильцы пили самогон, и образы незабвенных соседей не раз запечатлелись в произведениях писателя.
"К 1923 году я возможность жить уже добыл", — писал Булгаков. Появилась и возможность писать: он уже работал над "Белой гвардией" и "Записками на манжетах". Родилась "Дьяволиада" — и на гонорар он купил мебель. Над мебелью, больше подходящей для дамского будуара, друзья посмеивались. А ему было не важно: мебель означала дом, уют. В жизнь стали возвращаться друзья, вечеринки, танцы, домашнее музицирование.
И в эту новую жизнь ворвалась и новая любовь: молодая, красивая Любовь Белосельская-Белозерская вытеснила преданную, любящую Татьяну Лаппа. Нерешенный квартирный вопрос терзал Булгакова: жить в одной квартире с бывшей и новой женой невозможно. Ровно та же коллизия, что удивительно, возникла и тогда, когда он собрался уходить от Белосельской-Белозерской к третьей жене, Елене Сергеевне Шиловской. Квартирный вопрос, который испортил москвичей, испортил и Булгакова, заставляя его страстно завидовать любому обладателю отдельной квартиры. Пожалуй, профессор Преображенский, который живет и работает в большой квартире, — несбывшийся вариант булгаковской судьбы: собственный врачебный кабинет в ней промелькнул и быстро пропал в революционной неразберихе. И столкновение интеллигента с человеком из народа, малограмотным и некультурным, доведенное до фантастических пределов в его прозе, происходило каждый день — и доводило до фантастических примеров его отчаяние и злость — лучшие двигатели социального гротеска.
Но есть и другая сторона в его прозе: профессор в ней тоже оказывается небезупречен. Он вроде бы добро замышляет — исследует, двигает вперед науку, — а выходит безобразное зло: гады затевают поход на Москву, а добродушный пес, очеловечившись, орет мерзкие песни под балалайку.
1925 год — переломный в его биографии: Станиславский, прочитавший в журнале "Россия" начало "Белой гвардии", пригласил его к сотрудничеству. Так начался его "театральный роман". Инсценировка "Белой гвардии" была готова очень скоро, вслед за ней появилась "Зойкина квартира", московские и ленинградские театры заваливали Булгакова предложениями — он чуть не в одночасье стал знаменитым драматургом. Рецензенты неистовствовали, обвинения в белогвардейщине и требования снять пьесу с репертуара сыпались одно за другим. Но пьесы шли, деньги капали, а вскоре и проклятый квартирный вопрос разрешился: Булгаков с новой женой переселился в трехкомнатную квартиру на Большой Пироговской.
В жизни его в 20-х годах наметился один лейтмотив: дьявольская сделка — выживание и даже ограниченная свобода в обмен на душу. Предлагали ему сравнительно невинные вещи — за реальные и жизненно необходимые блага: поучаствуй в травле — и напечатают, напиши требуемое — и примут за своего... Похоже, несколько раз он воспользовался заключенным тогда контрактом, после чего безжалостно отверг его. Но окончательно расторгнуть сделку можно было только собственной смертью — и Булгаков прибегнул к этому крайнему способу.
Не стоит видеть здесь мистическую спекуляцию на биографии художника: Булгаков не зря повторял, что он писатель по преимуществу мистический, и свою жизнь он воспринимал в том же ключе. В каждой судьбе есть повторяющиеся мотивы: дело-то происходит с одним человеком, мир всего лишь возвращает нам мяч, который мы ему бросаем. И к домыслу о контракте Булгакова с "некими силами" стоит отнестись серьезнее, чем к обычной метафоре.
Он прогуливается в окрестностях Новодевичьего монастыря и носит с собой пистолет — на случай, если внезапная решимость пересилит. Он явно готовится к самоубийству. А потом, на одной из скамеек у пруда, неподалеку от нынешней Савиновской набережной, он замечает странного гражданина, разноглазого, корректного, холодного. Мы знаем об этой встрече лишь из разговоров Булгакова с Еленой Сергеевной годы спустя: кто-то явился и нечто предложил. Пистолет выбрасывается в пруд. А когда Булгаков возвращается домой, глупая, не читавшая ни одного его сочинения прислуга соседей вдруг говорит: "Трубная пьеса ваша пойдеть. Заработаете тыщу".
И через час Булгаков узнает из телефонного звонка, что "Турбины" вновь разрешены, что "автору возвращена огромная часть его жизни", что вся столица гудит о небывалом либерализме. В принципе и эту историю легко объяснить: звонили без него, прислуга взяла трубку, ничего не поняла и передала, как расслышала. Непостижимо другое: почему в разгар социалистического строительства Сталин разрешает "Турбиных", почему говорит Хмелеву, играющему Алексея: "Мне даже усики ваши снятся"?! Сталин хочет монархии и видит в Булгакове образцового монархиста? Скорее всего, дело в ином: Булгаков, любивший силу и порядок, и сама эта сила, искавшая эстетического оформления, нашли друг друга. Сталину нравился булгаковский черный юмор, Булгакову — сталинская неприязнь к модернизму и избыточной лести.
Что же было ему предложено и какой ценой? Вероятнее всего, в сделку входила и любовь, поскольку с Белосельской к этому времени все разладилось — и Булгаков находился в поиске. А уже в последние дни февраля 1929 года, на Масленицу, при обстоятельствах, точно изложенных в "Мастере", Булгаков встречает Елену Сергеевну Шиловскую, в девичестве Нюрнберг. Она пребывала во втором и не слишком удачном браке с высокопоставленным военным. Они встретились в гостях, и точен Булгаков в знаменитой фразе: "Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих одновременно". Несмотря на негодование Шиловского, на его требование прекратить встречи (и 15 месяцев — с 1931 по 1932-й — они действительно не виделись), брак состоялся 4 октября 1932 года. Шиловский писал Булгакову: "То, что я делаю, я делаю не для вас, а для Елены Сергеевны". И если у Булгаковой сложились вполне дружеские отношения с бывшими женами нового мужа, то Шиловский категорически отказывался от любого общения с Булгаковым и неохотно встречался с бывшей женой, даром что старший сын от этого брака остался с ним.
Много спорят о знаменитом телефонном разговоре Булгакова со Сталиным, состоявшемся в мае 1930 года, вскоре после самоубийства Маяковского. Разговор, по словам Булгакова в письме к Вересаеву, был проведен "ясно, сильно, государственно и элегантно"; определения — одно другого комплиментарнее, и Сталину такое отношение не могло не понравиться. В силе его мало кто сомневался, но элегантность — что-то новое. Здесь Булгакову в очередной раз предложен контракт (предложен, кстати, тонко) — и он опять принимает его и покупает десять лет свободной жизни и творчества. "Что, мы вам очень надоели? Может быть, отпустить вас за границу?" — "В последнее время я много думаю, Иосиф Виссарионович, может ли русский писатель жить вне России. И мне кажется — нет, не может". — "Я тоже так думаю". Этот разговор дает Булгакову должность второго режиссера во МХАТе, временно прекращает его травлю в прессе, а главное — дарит ему этически сомнительное, но иногда чрезвычайно плодотворное чувство государственной поддержки. Булгаков обращался к Сталину редко, в крайних случаях, но во всяком отчаянном положении он мог уповать на Сталина, и его просьбы время от времени удовлетворялись (скажем, он добился смягчения участи Николая Эрдмана). Существование Булгакова было полулегально, но этот твердый в убеждениях, благородный фрондер нравился Сталину больше "тонкошеих вождей", бездарных сторонников, преданных певцов. Булгакова не выпускали за границу, снимали только что поставленные пьесы, не печатали книг, но когда Сталин громил литературу, Булгаков вместе с другими "попутчиками" оставался на свободе. Более того — низвергали булгаковских литературных врагов, тех, кто его травил с особенной яростью; и хотя сам Булгаков удерживался от злорадства, Елена Сергеевна в дневниках не могла отказать себе в этом удовольствии.
В конце 30-х среди ужаса, в который ввержена страна, Булгакову предложен новый контракт — на этот раз МХАТом. Ему заказывают пьесу о юности вождя. И Булгаков пишет "Батум" — пьесу талантливую, суть которой сводится к пушкинским стансам 1826 года: это новая попытка диалога со Сталиным, отчетливый призыв актуализовать лучшие юношеские черты, которыми он наделен в булгаковском воображении. Булгаков рисует его гордым, остроумным, загадочным, смелым и гуманным не потому, что хочет подольститься, а потому, что хочет его таким видеть, призывает его стать тем Сосо, который выведен в "Батуме". Этот человек не станет упиваться вакханалией террора, сводить счеты — нет, ведь он столько натерпелся от царской власти, которая в "Батуме" наделена явными чертами советской. Ведь он сам сидел, сам бежал из ссылки — неужели он хочет теперь сослать и посадить всю лучшую часть страны, ее интеллектуальную элиту? Не то чтобы Сталин это почувствовал: он запретил спектакль по совершенно другим причинам, куда более прозаическим. Ему не нужно было напоминание о сомнительных моментах революционной юности — о кражах и сотрудничестве с охранкой, которого не отрицали и его соратники. Но не мог он не ощутить другого: Булгаков слишком явно намекал, что Сталин мог бы поменьше прибегать к террору. "Батум" — не то что разговор на равных, но попытка воспитывать и наставлять, чем в отношениях с властью всегда обязано заниматься искусство. Проблема в том, что с этой властью вообще не следовало бы вступать в диалог, но попробуйте объяснить это тем, кто при ней живет и надеется повлиять на ситуацию!
Отношения Булгакова и Сталина — серьезная тема (правильнее было бы говорить об "отношении Булгакова к Сталину", поскольку никакого равного интереса, конечно, не было). Александр Мирер в блестящей и глубокой книге "Этика Михаила Булгакова" наглядно показал, что образ Христа у Булгакова как бы раскладывается на две ипостаси — Иешуа и Пилат, добро и сила; Пилат в конце концов получает свет — в отличие от Мастера, заслужившего только покой, — и уходит по лунной дороге, беседуя с Иешуа. Прокуратор производит на Иешуа впечатление "человека весьма умного", но разговор их отказывается представить и самое раскрепощенное воображение. Тем не менее для Булгакова особенно важна силовая, государственническая, даже имперская составляющая пилатовского образа: Пилат — представитель той самой империи, которая определила судьбу и нравы всей цивилизации. Для Булгакова Пилат — не копия, не вариация на тему Воланда. Воланд — "полезное зло". Пилат — "сильное добро". У него бывают минуты слабости, и не зря Иешуа говорит перед казнью, что страшнейшим из человеческих пороков является трусость... Но когда Пилат намекает Афранию на необходимость расправы с Иудой, Булгаков откровенно любуется и Пилатом, и начальником тайной полиции Афранием. Булгаков отлично понимает, что добро делается из зла, и не зря его самые прилежные ученики Стругацкие часто повторяют эту мораль (сформулированную наиболее внятно Робертом Пенном Уорреном). Без силы не построишь ни порядка, ни счастья, и культ силы у Булгакова заметен. Но любить государство он хочет как равноправный, а не как подобострастный; он настаивает на праве сотрудничать, а не подчиняться. Именно Мастер прекращает муки Пилата криком: "Свободен! Свободен! Он ждет тебя!" Иное дело, что этот крик разрушает горы, которые отразили его, горы, отделяющие художника от героя; чтобы тебя услышали, надо прорваться через окружение. И не случайно в предсмертном бреду Сталин представал Булгакову "среди камней".
История запрещения "Батума" хорошо известна. Именно она убила Булгакова — после этого стресса он уже не оправился, и тот же склероз почек, от которого умер его отец, сгубил его за полгода. Похоже, за год до гибели Булгаков пересмотрел перспективы "контракта" — не предпринимал никаких попыток "навести мосты" и спасти пьесу, отгородился от МХАТа, бросил поденные заработки. Кажется, ему стали представляться сомнительными любые попытки научить, воспитать, договориться... Видимо, и гибель его, столь стремительная, была следствием внутреннего отказа соблюдать дальше условия сделки. Знаменитые слова "Никогда и ничего не просите, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут" следовало бы продолжить: "Но и тогда не берите". Позднейшие попытки редактуры романа — а Булгаков диктовал правки до самой смерти — были, видимо, связаны с тайным стремлением подчеркнуть именно это: пользоваться помощью Воланда можно, но верить ему не следует.
И. Лукьянова
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Нет комментариев