Валерий Коробов

Иногда, чтобы начать жить, нужно просто перестать бояться уйти. Анна вышла из того дома на рассвете, не оглянувшись ни на сирень, ни на прошлое. В кармане её платья стучали единственные монеты — скромная цена за неподъёмную тяжесть свободы. Глава 1 Первые дни у Марфы, старой вдовы-повитухи, жившей на краю Дубравки, были похожи на жизнь в подполье. Анна боялась выходить на улицу, а Марфа, хмурая и молчаливая, сама ходила в магазин и приносила вести. — По деревне ползают, как ужи, — отрывисто говорила она, разгружая сетку с хлебом и картошкой. — Одни говорят: «Молодец, нашла в себе силы». Другие: «Как она могла героя бросить? Бессовестная». Председательница заглядывала, спрашивала, не вернётся ли. Я сказала, не знаю. Анна лишь кивала. Ей было не до сплетен. Главной была Маша. Девочка поначалу плакала по вечерам, спрашивала про папу. Анна, гладя её по голове, говорила правду, как могла понять её сама: «Папа очень устал после войны. Ему надо побыть одному. А мы с тобой теперь здесь». Она

Обещания, данные уходящим на войну, пахнут пылью дорог и слезами. Анна стояла у калитки, сжимая в ладони ветку нераспустившейся сирени, и верила, что это ненадолго. Она ещё не знала, что ждать придётся не год, не два, а всю свою прежнюю жизнь. Холодным майским утром 1943 года, когда сирень в палисаднике только-только набирала бутоны, лиловые и белые, Анна провожала Сергея на войну. Деревня Дубравка, затерянная в бескрайних сибирских просторах, жила стуком топоров да тихими разговорами у колодцев. Но в тот день её разорвал на части гулкий рёв грузовиков. Анна стояла, вцепившись в грубый рукав его шинели, будто могла удержать силой одной только любви. Любви, которую она пронесла через всё детство — с тех пор, как он, пятнадцатилетний, вытащил её, семилетнюю плаксу, из ледяной проруби. С тех пор он был для неё солнцем, героем, единственным. — Вернусь, Ань. Обязательно. И тогда… — он не договорил, только сжал её тонкие, работавшие с детства пальцы так, что кости хрустнули. Его глаза, серы

Восьмилетняя Аня упала в сугроб, последнее, что она видела — лицо матери в проёме уезжающего грузовика. Тишина после моторов была оглушительной. Теперь она была совершенно одна в зимнем лесу с сестрёнкой на руках. И первый жалобный плач Варечки прозвучал для неё приговором и приказом: «Выживай». Глава 1 Лес встретил её глухой, безмолвной стеной. Снег здесь лежал нетронутым, пушистым, по колено. Каждый шаг давался с невероятным трудом. Аня проваливалась, спотыкалась о скрытые под снегом корни, но упрямо шла вперед, прижимая к себе Варечку. Девочка в одеяле начала плакать — тихо, жалобно, требуя тепла и еды. Этот плач резал Аню острее, чем ледяной ветер. — Тише, Варечка, тише, — шептала она, качая сестру на ходу. — Сейчас найдём дом. Тёплый дом. Она старалась говорить уверенно, как мама, но голос срывался на фальцет. Страх скручивал живот в тугой узел. Она боялась не только немцев, которые могли найти её следы. Она боялась самого леса — этого безмолвного, белого царства, где за каждым д

Сны восьмилетней Ани стали пророческими. Каждую ночь один и тот же кошмар: тяжёлый стук в дверь, чужие сапоги на пороге и пустота на месте родных лиц. А сегодня утром по селу пронёсся страшный шёпот: «Они уже у леса...». И стук в их дверь раздался наяву. Сон начинался всегда одинаково — с тишины. Густой, ватной, давящей на уши. Аня лежала с открытыми глазами в этой немой темноте и знала: сейчас будет стук. Тяжёлый, мерный, чужой. Не похожий на отцовский шаг, когда он, бывало, возвращался поздно с лесного кордона. Этот стук был железным и безжалостным. Тук. Тук. Тук. Он приближался по пыльной сельской улице, и Аня чувствовала, как сжимается в комочек её восьмилетнее сердце, замирая где-то в горле. В сонной тишине избы стали слышны другие звуки: сдавленное дыхание мамы, Марии, из-за перегородки, негромкое сопение крохотных Лены и Вари в зыбке и ровный храп тётки Ольги на печи. Аня хотела закричать, предупредить их — проснитесь, спрячьтесь, бегите! — но губы не слушались, слипшись от ужа

Мария не кричала и не била посуду. Её месть была тихой и от того — в тысячу раз страшнее. Сидя за тем же столом, где когда-то обедала вся семья, она разложила перед Анной их общую жизнь, как бухгалтерские отчёты, и указала на единственную статью расхода, которую можно было списать. «Ребёнок или твоя репутация. Выбирай», — сказал её ледяной взгляд. И Анна поняла, что это не ультиматум, а приговор. Глава 1 Лето 1944 года пришло в Дубровку с неожиданным теплом и тревожными вестями о больших победах где-то далеко. Здесь же, в председательском доме, шла своя, тихая и беспощадная война. Линия фронта пролегала через общий стол, через двор, через взгляды, которые больше не встречались. Заявление Дмитрия ушло в райвоенкомат. Ответа не было, и это ожидание было хуже любой определённости. Он стал тенью — приходил поздно, уходил рано, почти не разговаривал. Только его спина, сгорбленная под невидимым грузом, говорила красноречивее слов. Анна больше не могла скрывать беременность. Плотный рабочий

Похоронка пришла в марте, но страшная тайна Анны зародилась ещё зимой, в душной комнате, где метала в жару её маленький сын. Отчаяние было таким густым, что в нём можно было утонуть. И рука Дмитрия, легшая тогда на её плечо, стала не утешением, а началом падения. Теперь, глядя на штампованную бумагу о «пропавшем без вести» муже, она с ужасом чувствовала, как под сердцем шевелится новая жизнь. Жизнь, которой никогда не должно было быть. Осень 1942 года наступила рано и неласково. Холодный ветер гнал по улицам Дубровки жухлые листья, обнажая скорбную пустоту двора председательского дома. На фронт ушли почти все мужчины, а те немногие, кто остался, будто выцвели, растворились в сером, изможденном быте тыла. Анна стояла у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. В руках она сжимала последнее письмо от Владимира Сергеевича, датированное августом. Бумага уже истончилась на сгибах, чернила выцвели от частых прикосновений. «Держись, Анютка. Хозяйству — крепкие руки. Живи за себя и за меня».

Кровь на руках засохла коричневой коркой. Нож, выпачканный в собачьей шерсти, лежал на столе как приговор. Дверь в детскую была закрыта, а за ней плакала её дочь — дочь, которую она сейчас могла потерять навсегда. Анна подняла глаза и увидела в осколке зеркала не свое отражение, а лицо чужой женщины — холодной, отчаянной и готовой на всё. Глава 1 Письмо от Алексея пришло через месяц. Не Анне, конечно, а Марфе. Анна увидела его в руках у почтальонки, пожилой, сутулой женщины, которая, кряхтя, сунула конверт в ящик на калитке. Сердце у Анны сжалось так, что перехватило дыхание. Она стояла в тени того же пуарая, в сотне шагов от дома, и наблюдала, как Марфа, выйдя за хлебом, с безразличным видом вынимает конверт, разглядывает и, не распечатывая, убирает в карман передника. Весь день на заводе прошел в лихорадочном ожидании. Анна то и дело роняла кирпичи, на нее кричал мастер, а Галя тыкала ее в бок, шепча: «Очухайся! Тебя с конвейера снимут!». Но она не могла очухаться. В том конверте бы

Очнулась она в густой, больничной тишине. Тело было чужим, налитым свинцом. Последнее, что помнила — крик. Не свой, а дочери. И лицо мужа, искаженное ужасом, его губы, шепчущие прощание. Тогда она не знала, что это прощание — навсегда, а дочь её уже зовут другой матерью. Тишина, в которой она очнулась, была густой и странной. Не тишиной отсутствия звуков, а тишиной заполненного пространства. Она лежала, не открывая глаз, и прислушивалась к себе. Тело было чужим, тяжелым, будто налитым свинцом. Где-то далеко, сквозь сонную вату, доносилось шуршание, приглушенный стук, чей-то вздох. Анна медленно подняла веки. Белый потолок, трещина, убегавшая в угол. Резкий, въедливый запах карболки, йода и чего-то еще — сладковатого, больничного. Она повернула голову, и мир поплыл. Рядом стояла тумбочка, на ней — пустая стеклянная кружка и сложенная в несколько раз серая газета. За окном, замутненным пылью, синело июльское небо. Где я? Память отказывалась служить. Последнее, что всплывало, — это пронз

Осень принесла не только грязь и холод, но и неоспоримую, страшную правду под сердцем. Когда мир рушится, а будущее разбито, новая жизнь внутри становится не радостью, а самым тяжелым испытанием. Как выносить дитя, зачатое в ночь предательства? Как любить того, чье рождение навсегда привяжет тебя к человеку, разбившему твой мир? Мария плакала, сидя на крыльце, с куском чужого сахара во рту и с черствым семенем новой жизни — и новой беды — внутри. Глава 1 Осень в том году стояла сырая и холодная. Дожди лили не переставая, превращая дороги Тихого в липкие, чёрные потоки, а воздух — в ледяную влажную вату. Хворь ходила по селу: кто с кашлем, кто с лихорадкой. Детей особенно косило. Мария, чей живот уже стал округлым и тяжёлым, скрывать положение было бесполезно, старалась лишний раз не выходить. Она сидела у печи, штопала старую рубаху Николая, которую когда-то не решилась выбросить, и слушала, как ветер воет в трубе. Мысли её, давно отточенные как лезвие, теперь затуманивались странной

Майская гроза 1945-го обрушилась на село Тихое с такой яростью, будто сама война, отступив, решила в последний раз потрясти небесную артиллерию. Мария стояла у окна, сжимая в руках последнее письмо. «Жив, здоров. Скоро. Жди». И она ждала. Четыре года, один месяц и девять дней. А потом в конце дороги, в пелене дождя, появилась шатающаяся фигура в шинели... Майская гроза 1945 года обрушилась на село Тихое с такой яростью, будто сама война, отступив с полей, решила в последний раз потрясти небесную артиллерию. Мария стояла у распахнутого окна своей покосившейся избы на краю села, прижимая к груди пожелтевший от времени треугольник. Это было последнее письмо от Коли, от Николая, датированное январем. В нём не было ни слова о любви — только сухие строчки: «Жив, здоров, воюем. Скоро, Маруся, скоро. Жди». И она ждала. Четыре года, один месяц и девять дней. Воздух, пропахший озоном и мокрой землёй, был густым и сладким. В нём, казалось, висело обещание. Обещание той жизни, о которой они мечта