если честно, больше всего Елена Петровна любила в этом мире простые вещи: когда с вечера замочила фасоль, а утром она разварилась как надо;

когда на рынке попался добрый продавец, положил в придачу луковицу «для борща»; когда в электричке можно читать, не вслушиваясь в чужие разговоры.
Она уже доставала книгу — «Старик и море» в старом, бежевом переплете, — когда на соседнем конце платформы увидела человека, похожего на память. Высокий, седой, но не согнутый, в теплой куртке, с губной гармошкой в кармане. Он повернул голову — и все, никакой ошибки. Это был Сергей.
Тот самый Сергей, с которым они в институте ходили в киноклуб и спорили до хрипоты, что важнее — операторская работа или музыка в фильме. Сергей, который в последний курс уехал в экспедицию, а потом — по распределению на Север геологом, и как-то само собой они перестали писать друг другу. Ей казалось, что это пережилось, как переживается простуда. А вышло, как бывает со старыми вещами в шкафу: вроде и забыл, а достанешь — и нафталин, и прошлое сразу в нос.
— Сергей? — спросила она, хотя уже знала.
Он поднял глаза и улыбнулся так, будто электричка пришла вовремя.
— Лена… Ты? — он сделал шаг, другой, остановился, как будто боялся спугнуть удачу. — Ты совсем не изменилась.
— Ой, перестань, — сказала Елена Петровна и вдруг рассмеялась, потому что это было так приятно и нелепо. — Я изменилась ровно настолько, сколько положено.
Электричка все не шла, и они присели на старую деревянную скамейку. Под ногами шуршали листья. Сергей рассказал, что вернулся год назад: жена умерла, дочь позвала поближе, «чтобы не один». Он поселился в соседнем поселке, устроился в Дом культуры — вести кружок бардовской песни. «Заработок смешной, но душа дышит», — сказал и сжал гармошку в ладони, как будто подтверждая.
— А ты? — спросил.
— Я? — Елена Петровна поправила платок. — Библиотека, потом школа, теперь пенсия. Дача. Рецепты. Внук. Все как у людей.
Они улыбнулись друг другу, и тут, как назло, подошла электричка — протяжно, с кем-то споря в тормозах. Народ двинулся к дверям, потек, засопел, и Елена Петровна, уже перехватывая тележку, неожиданно для себя сказала:
— Пойдем ко мне? Чай, яблочный пирог. Электричка — через час следующая.
Сергей удивился, снял с плеча сумку, кивнул.
— Пойдем.
* * *
У Елены Петровны на кухне пахло корицей и сушеной мятой. Плита тихо шипела, пирог, как всегда, чуть пригорел по краям, но это никого, кроме нее самой, не расстраивало. Она поставила на стол новое полотенце с васильками — «праздничное», — сняла крышку с чугунка: компот. Сергей сидел прямо, как в молодости за чертежной доской, и внимательно следил, как она наливает чай.
— У тебя все так… настоящее, — сказал он, будто аккуратно выбирая слово. — Чисто. И спокойно.
— У меня порядок, — отмахнулась Елена Петровна. — Когда нет порядка, у меня мысли начинают бегать. Да и возраст такой: если не положить ключи на место, потом их ищешь полдня.
Они ели пирог, а потом разговор сам пошел — про кино. «Белорусский вокзал», «Печки-лавочки», «Полеты во сне и наяву». Сергей вытащил гармошку, повертел в руке и вдруг сыграл «Эхо любви». Елена Петровна застенчиво подхватила пару строчек; получилось неуклюже, но откуда-то из груди поднялось теплое, старое, как сама эта песня.
А потом зазвонил телефон. На экране высветилось: «Кирилл».
— Мам, у меня десять минут, — быстро сказал сын. — Смотри, мы с Таней решили ипотеку закрывать быстрее, а для этого нужно продать дачу. Мы посчитали: если сейчас — нормально выйдет. И ты все равно одна, что ты там одна будешь… Да? Я вечером заеду, обсудим.
Он торопился, как все московские. Елена Петровна не успела ни слова вставить. Положила трубку, почувствовала, как тяжелеет внутри.
— Прости, — сказала она Сергею. — Мы тут, видно, приманили что-то разговорами о кино. У меня свой фильм начался.
Сергей молча перевел взгляд на окно, где на веревке колыхались полотенца. Потом осторожно:
— Твоя дача — это ведь… не просто участок, да?
— Да. Там я вишню посадила в тот год, когда муж умер. И яблоню — когда внук родился. И еще там крыльцо, которое мы вдвоем с соседом сколотили, и он все обещает доску поправить, а руки не доходят… Я понимаю, Кириллу тяжело. Но это… моя жизнь. И я знаю, что так правильно — помогать детям. Но, может… — Она запнулась, потому что ей вдруг стало неловко говорить при человеке, которого не видела сорок лет. — Может, можно помочь и иначе.
Сергей медленно кивнул.
— Можно поговорить. Спокойно. Вон как ты с пирогом справилась — и здесь справишься. Тебя услышат.
Он сказал просто, без утешительных интонаций. И от этого стало чуть легче.
— А еще, — добавил, — приходите к нам в клуб. У нас женщины поют, как соловьи. Вчера одна так «Ой, цветет калина» выдала — я аж стул придвинул. Вся жизнь на одном дыхании, — он улыбнулся, и в этой улыбке было приглашение не только в клуб. — Приходи, Лена. Если захочешь.
Они допили чай, Сергей спрятал гармошку, поблагодарил за пирог и пошел на электричку. На прощание сказал:
— Дачу никто без твоего согласия не продаст. Это раз. А два — я рядом. Если что.
Елена Петровна кивнула. Он вышел, а она еще долго стояла в коридоре, смотрела на закрытую дверь и думала, как странно устроено сердце: оно помнит, но не болит, пока не увидит того, кто однажды научил его биться по-другому.
* * *
Вечером Кирилл приехал уставший, в куртке, не сняв шарф.
— Мам, ну что? — с порога. — Ты же понимаешь: ставки растут, если ждать — потеряем.
Елена Петровна выложила на стол блюдце с клюквой в сахаре и поставила чай — как всегда, когда разговор важный.
— Кирилл, давай сядем и посчитаем, — сказала спокойно. — Смотри. Я могу тебе помогать каждый месяц — столько-то. Для этого мне не нужно продавать дачу. Я там весной хочу клубнику обновить. И, кроме того, мне надо где-то дышать, — она улыбнулась, чтобы не звучать слишком официально. — А еще я могу три раза в неделю забирать Мишу из продленки и кормить ужином. Это тоже серьезная экономия на няне.
Кирилл дернул щекой.
— Мам, мы же хотели быстрее. Ну… сегодня у всех так. Люди продают, вкладывают, закрывают ипотеку — и свободны. А ты… — он махнул рукой, будто отгоняя слабость. — Ты упрямая. Как дед.
И вдруг сел, снял шарф, потер переносицу.
— Прости. Я же как думал? Что у тебя дача — это тяжесть. Ты одна, участок — пять соток, вода, крыша… Я подумал, тебе легче будет.
— А мне легче, когда там чайник шумит и помидоры растут. И когда есть где подышать так, чтобы никому не мешать. Но и ты прав: помочь вам — важно. Давай не будем бросаться на крайности. Ты мне скажи честно: сколько вам нужно именно сейчас? Я посмотрю свои заначки. А дальше — план. Без продажи.
Он молчал, а потом неожиданно рассмеялся — тихо, как мальчишка.
— План, — сказал он. — Это по-нашему. Хорошо. Давай попробуем так.
Они пересели к столу, достали карандаш и старую тетрадь в клетку. Счет получился не сказочный, но выполнимый. Кирилл уехал чуть позже, уже без резких движений, с пакетом пирога «для Миши». А Елена Петровна долго сидела на кухне, смотрела на ручку, забытую сыном, и думала: вот оно, старое доброе «договориться». Не по-телевизионному, а по-семейному.
* * *
На следующий день она пошла в Дом культуры. Крыльцо скрипело, в фойе пахло краской и учебниками — детством, школой. Сергей стоял у сцены, настраивал микрофон. Увидел ее — и снова та же улыбка, как тогда на платформе.
— Вы к нам? — спросил официально. — На прослушивание?
— Я к вам, — ответила Елена Петровна так, что и сама удивилась, как легко это прозвучало.
Женщины в клубе были простые, знакомые, как соседки по лестничной клетке. Мария Андреевна с огромной папкой песен, Нина — стройная, в платочке, Зоя — с хрипотцой в голосе. Они сперва посмотрели на Елену Петровну настороженно — как на новую в садовом товариществе, а через полчаса уже обсуждали с ней рецепты огурцов «под капроновую крышку».
Сергей ударил по струнам, дал тон, и началось.
Петь оказалось не страшно. Слова вспоминались сами, как будто не с листа, а с жизни. «Ах, зачем эта ночь…»; «Вдоль по Питерской…»; «Ой, мороз, мороз…». Елена Петровна вдруг поймала себя на том, что голос у нее — как в молодости: не громкий, но чистый. И что сердце не просто бьется — оно слышит мелодию. И от этого — вдруг — становится очень спокойно.
После репетиции они с Сергеем пошли пешком до станции. Солнце садилось в редкие ветви, дворники тихо ругались у мусорных баков. Сергей шел рядом, как в те годы, когда они возвращались из кино и спорили о совсем других вещах.
— Ты сегодня была смелая, — сказал он.
— Я была нормальная, — возразила она. — Вот с Кириллом — смелая. А тут… тут приятно.
Они помолчали.
— Лена, — сказал он неуверенно, — если тебе удобно, я завтра приеду к тебе на дачу. Плиту бы посмотреть. И крыльцо. Я руками работать не разучился.
— Приезжай. Только гвозди свои прихвати. У меня все есть, но у мужчин всегда какие-то особенные гвозди.
Он рассмеялся так, что прохожий оглянулся.
* * *
На даче в эти дни стояла золотая осень. Воздух был терпкий, как яблочная кожура. Сергей приехал рано, с рюкзаком, из которого торчала пила. Сразу снял куртку, осмотрел крыльцо, погладил ладонью старую доску.
— Живое, — сказал он. — Не сломано — просто уставшее. Как мы.
Они работали вдвоем: он строгал, она подавала, держала, время от времени убегала на кухню — проверить суп, насыпать в миску семечки для синиц, заварить чай. Разговор шел сам, мелкими порциями, как глотки слишком горячего чая. О детях, о прежней работе, о том, что жизнь изменилась — и это не страшно. Сергей между делом рассказывал смешные истории из экспедиций: как медведь утащил сапог; как они с товарищем неделю жили на сгущенке.
К обеду крыльцо стало ровное, крепкое, как новая мысль. Сергей сел на ступеньки, вытянул ноги.
— Красота. И дело сделали, и суп пахнет.
А вечером позвонил Кирилл.
— Мам, я подумал. Давай в субботу мы с Таней приедем к тебе на дачу. Мы давно не были. Миша заскучал по твоим «пирожкам-лодочкам».
Елена Петровна прижала трубку плечом, глянула на Сергея: он стоял у окна, рассматривал старую фотографию — они с мужем на крыльце, молодые, смешные.
— Приезжайте, — сказала она. — Только не на всю субботу, а к обеду. У меня теперь репетиции.
— Какие репетиции? — удивился Кирилл.
— Песенные, — спокойно ответила она. — Пою.
Там, в трубке, повисла пауза — не тяжелая, скорее, ошарашенная.
— Ничего себе, — наконец сказал сын. — Это… круто.
Она улыбнулась.
— Это нормально.
После разговора Елена Петровна поставила чайник и долго молчала, прислушиваясь к щелчкам, с которыми остывало крыльцо — дерево садилось на свое место.
— Я думал, что вторая молодость — это про авантюры, — вдруг сказал Сергей. — А она, кажется, про порядок. Про то, чтобы все наконец стояло там, где должно. И люди — тоже.
— И люди, — согласилась она и аккуратно поправила на подоконнике красный осенний лист.
* * *
В субботу к обеду на даче было шумно, как в коммунальной кухне в праздник. Кирилл с Таней привезли пирожные и сок, Миша носился по двору, собирал кленовые листья и делал «львиныe гривы». Сергей строгал тонкие рейки — обещал Мише сколотить кормушку для птиц. На плите булькал борщ, в духовке пекся тот самый яблочный пирог, у которого всегда пригорают края.
— Бабушка, а мы зимой приедем? — спросил Миша, засунув нос в окно и запотев стекло.
— Приедем, — сказала Елена Петровна. — Снег будет — накатим дорожки. Снега не будет — будем петь.
— Петь? — Миша округлил глаза. — А что?
— «В лесу родилась елочка», — серьезно сказал Сергей, подмигнув ей. — И еще одну, про мишку.
Кирилл смотрел на все это внимательным взглядом взрослого сына, который вдруг увидел, что у его мамы своя жизнь — не только как продолжение его проектов и кредитов.
— Мам, — сказал он, — я тут понял, что стараюсь все время тебя как-то «устроить». А ты у меня сама умеешь… Спасибо, что поставила меня на место не обидно.
— Ну, я ж не чужой человек, — улыбнулась она.
Они сели за стол. Борщ вышел густой, аж ложка стояла. Таня спросила рецепт — Елена Петровна, смеясь, перечисляла: «Сначала зажарка, потом свекла отдельно, чеснок в конце, лаврушка — одна». Пока пили чай, Сергей наигрывал на гармошке, и музыка звонко разносилась по саду.
А вечером, когда все разъехались, и дом снова стал слушаться тишины, они с Сергеем сидели на ступеньках нового крыльца и смотрели, как по дорожке катятся листья — один, другой. Воздух пах дымком от соседской печки и яблоками.
— Лена, — сказал Сергей негромко, как будто боялся спугнуть свет, — у меня к тебе просьба.
Она повернула голову.
— Давай мы никуда не будем торопиться. Никуда не бежать. Ни в молодость, ни в паспорт. Вот как сейчас: чай, лист летит, внук кричит по телефону «бабушка, а когда будем делать кормушку». И ты рядом. И мне этого достаточно.
— Давай, — сказала она. — А еще давай не будем никого спасать. Ни детей, ни себя, ни друг друга. Давай просто будем жить. А уж помочь, когда надо, мы сумеем.
Он кивнул, и в этом кивке было что-то очень правильное — как в старом фильме, когда герой наконец принял верное решение.
— Давай, — повторил он и достал из кармана гармошку. — На дорожку — одну. Про калину.
Он сыграл «Ой, цветет калина», и Елена Петровна не пела — просто слушала, как в каждом звуке дышит ее новая-старая жизнь. Электричка вдалеке тянула гудком: то ли прощалась с днем, то ли обещала, что завтра все повторится. И это было странно радостно.
* * *
Через неделю Елена Петровна сидела на лавочке у Дома культуры и ждала остальных «соловьев». В сумке шуршал блокнот — на первой странице аккуратным почерком: «План». Рядом — конверт для Кирилла: первая договоренная помощь «на ипотеку». Ничего героического, просто порядок.
Она подняла голову — на платформе напротив мелькнул знакомый силуэт. Сергей махнул ей рукой и устало улыбнулся: «Опять опоздал на одну песню». Она махнула в ответ: «Ничего, споем в конце».
И подумала вдруг, очень ясно, без сентиментов: вторая молодость — это, наверное, когда не надо доказывать и догонять. Когда можно встретить человека на платформе через сорок лет и сказать: «Зайди ко мне на чай». А потом — не бежать никуда. Приложить ладонь к деревянной доске, почувствовать тепло и знать: живое. Еще как живое.
На крыльце показалась Мария Андреевна, взмахнула папкой:
— Девочки, мальчики, начинаем! Сегодня «Вдоль по Питерской» и «Ой, мороз». И репризу не забудем!
— Не забудем, — улыбнулась Елена Петровна и пошла внутрь, аккуратно закрыв за собой дверь, чтобы не выпустить из фойе запах краски, учебников и какой-то простой, почти школьной надежды.
А электричка вдалеке опять загудела — как старый друг, который теперь приезжает вовремя. И сердце ответило ей в том же ритме: раз, два. Домой. Вовремя. На свою колею.
Автор: Ирина Исакова
Другие рассказы и истории можно найти в группе - присоединяйтесь по ссылке ниже 👇: