https://ok.ru/group/70000003917036/topic/158276898930156
Три дня Лена обживала студию в Сокольниках, которую для нее снял Громов. Однушка. После комнаты у свекрови — почти Версаль. Высокие потолки, большие окна, белые стены — хоть сейчас галерею открывай. И тишина. Та самая, по которой уши ломило. Никто не грохотал кастрюлями в шесть утра, будто встречая танковую дивизию, и не шипел в спину: «фифа с пустыми карманами». «Свобода, — думала Лена, наблюдая, как солнечный заяц ползет по паркету, — Возможность дышать, не спрашивая разрешения».


Она стояла у мольберта. Снег за окном — тот же, что и дома. Только теперь он не давил безнадегой, а обещал чистый лист. Кисть шла уверенно. Белый с едва заметной голубизной — на ветки. Охра — на редкие солнечные блики. Ультрамарин — в тени. Лена ушла в работу с головой, забыв про время. Только она, холст и эта странная магия, когда из цветных пятен рождается мир.

Телефонный звонок — как фальшивая нота в оркестре. Лена вздрогнула, рука дрогнула, смазав тонкую линию света. «Андрей». На дисплее. Первый за три дня. Неужели дошло? Что это не очередной спектакль «жена обиделась», а финал пьесы.

— Алло, — голос ровный, почти чужой. Главное — не выдать себя.

— Лена! — Андрей рычал в трубку. На фоне — галдеж вахтового общежития, — что за бред ты устроила? Совсем с катушек съехала?


— Ты мне все сказал.

— Сбежала, как трусиха! Записку оставила! Сериал, блин!

— Я там все объяснила. Думала, поймешь.

— Понять?! — он почти визжал, — что понять? Что моя жена променяла мужа на какого-то хмыря? Что ты готова семью развалить ради своих мазюлек?

«Мазюльки», — кольнуло в груди. Так и не понял. Для него ее картины — блажь, игрушки скучающей бабы.

— Между мной и Громовым ничего нет. Он помогает мне как художнице. Это работа, понимаешь? Я хочу делать то, что люблю.

— А семья? Я? Наши планы? Детей хотели, квартиру…

— Какие планы? — устало выдохнула Лена, — где я, как попугай в клетке, жду тебя с вахты и слушаю упреки твоей матери? Планы, где я должна засунуть свои мечты куда подальше ради “семейной идиллии”?

— Лена, кончай эту муть про искусство! — взорвался Андрей, — ты не маленькая! Все чем-то жертвуют! Думаешь, мне в кайф в этой дыре торчать? Я пашу для нас! А ты… в художницу играешь!

— Я не играю. Я живу.

— Домой! Немедленно! Мы взрослые люди, обсудим!

— Нет.

Коротко. Отрезала.

— Что — нет?

— Не вернусь. Хватит.

— Да что ты себе позволяешь?! — снова взрыв, — я твой муж! У меня есть права!

— Муж — не тюремщик, — тихо, но твердо сказала Лена, — а права у тебя только те, которые я готова дать. Извини.

Отбой. Телефон — в ящик стола. Руки мелко задрожали. Сегодня с живописью все. Слишком много адреналина. Андрей швырнул телефон на койку. Тот отскочил, брякнулся на бетонный пол. Чертова упрямица! Он тут вкалывает, как проклятый, в этой ледяной заднице, мечтает о доме, а она… художничает с каким-то богатеем! И еще про права ему лекции читает!


Сосед, здоровенный детина из Воронежа, хмыкнул:

— Бабы, они такие. То воркуют, то когти. Моя тоже — «ты меня не понимаешь» — и к другому.

— Да понимаю я ее! — буркнул Андрей, поднимая мобилу. Экран, слава богу, цел, — просто избаловалась! Красивая, думает, все можно!


Но где-то внутри копошился червячок. А может, и правда не понимает? Может, для нее эти «мазюльки» — нечто большее? «Ерунда, — отогнал он, — налево пошла. К деньгам. Остальное — отмазки».


Он уже хотел перезвонить, вправить ей мозги, но телефон зазвонил сам. Незнакомый московский.

— Слушаю! — рявкнул он.

— Андрей Викторович? — голос женский, пожилой, встревоженный, — это Галина Петровна, соседка ваша с пятого. Ты совсем обалдел, сынок?

— В смысле? — Андрей не сразу сообразил. Галина Петровна… Ага, старушка, вечно на шум жаловалась.

— Номер матери заблокировали, а она в больнице! Третий день! Инфаркт у нее!

Мир качнулся. Будто пол ушел из-под ног.

— Что… что вы говорите? Какая больница?

— Боткинская. Реанимация. Тяжелая. Я еле ваш номер у участкового выцыганила. Мать ваша все плачет, что вы на нее обиделись, сына не увидит…

— Когда… это случилось?

— Третьего дня, вечером. Я ее нашла — на кухне лежит, дышит еле-еле. «Скорую» вызвала. Врачи сказали, еще чуть-чуть — и все.


Телефон выпал из рук. Андрей застыл. Мать. Реанимация. Третий день. А он… заблокировал ее номер после ссоры.

— Мужик, ты чего? — обеспокоился сосед, — Лица нет.

— Мать… — хрипло выдавил Андрей, — В больнице…

Поезд тащился вечность. За окном мелькали заснеженные поля, редкие огоньки. Андрей ничего не видел. В ушах — «Тяжелое состояние. Реанимация».

«Господи, — колотилось в висках, — если опоздаю? Если она умрет, а последними словами была та ссора?»

Он вспомнил, как орал на мать, обвинял, что семью разрушила. А она… боялась. Остаться одна. Всю жизнь на него положила, одна растила. Работала на двух работах. А когда он женился, ей показалось — ее вышвыривают.

«А я… номер заблокировал. Сволочь».

Поезд летел сквозь ночь. Андрей, кажется, впервые за много лет не сдержался — слезы сами катились по небритым щекам.

Больничный коридор. Запах хлорки и чужого горя. Реанимация.

— Очень серьезно, — сказал врач, пожилой, с глазами, как у битой собаки, — следующие сутки покажут. Возраст, стресс… Вы, кстати, где были? Она вас все время спрашивает.

Мать лежала под капельницей, опутанная проводами. Маленькая, сморщенная. Не та грозная женщина, способная взглядом заморозить.

— Мам? — тихо позвал он.

Нина Федоровна медленно открыла глаза. Увидела. Заплакала — беззвучно, тяжело.

— Андрюша… сынок… думала, не придешь… умру, а ты…

— Мам, ну что ты… Прости. Я номер… заблокировал… думал… — он не договорил.

— Это я… виновата, — прошептала она, — поняла все, пока тут… Я… Ленку твою… неправа была. Чудовищно.

Андрей сел, взял ее сухую, горячую руку.

— Мам, не надо сейчас… отдыхай.

— Надо. Пока не поздно, — она сжала его руку, — боялась я. Что уйдешь, одна останусь. Всю жизнь — ради тебя. А когда женился… будто на помойку меня. Хотела ей навредить. Брак ваш разрушить. Думала, уйдет — ты со мной. Даже… толкнуть ее к другому. Лишь бы ты ее возненавидел.

Андрей молчал. Внутри все стыло.

— А вышло — и тебя потеряла, и ее обидела. Хорошая девочка. Талантливая. А я… я чудовище, сын.

— Ты не чудовище, мам. Просто… испугалась.

— Андрюша, найди ее. Попроси прощения. И от меня. Скажи, поняла все. Может, не все потеряно…

Полгода. Галерея «Вернисаж». Лена не верила глазам. Ее работы. Двенадцать картин. «Елена Бутова. Поиск света». Под многими — красные кружочки. «Продано».

— Ну как? — Громов улыбнулся, — довольны?

— Сон, — выдохнула Лена, — точно сон.

— Вполне материальный. Десять продано. Заказы на следующий цикл.

За полгода жизнь Лены перевернулась. Громов оформил ее помощником по творческим вопросам. Скромная зарплата, но на студию и краски хватало. Из экономического отчислилась, подала в художественный. Училась, работала, писала. Жила.

Первые месяцы — ломка. Не финансовая — Громов и правда помогал, как старый меценат, без всяких «но». Моральная. Каждый день — доказывать себе: ты имеешь право. Твои мечты чего-то стоят.


— Виктор Михайлович, я не знаю, как вас благодарить…

— Никак, — отмахнулся он, — талант надо поддерживать. Мой принцип. И моя маленькая месть судьбе — помогаю другим сделать то, что не смог сам.

Публика. Элегантные дамы, солидные мужчины, горящие глаза молодежи. Говорили о ее работах. О ней.

— Интересный подход к свету, — кивала седая дама у зимнего пейзажа, — импрессионисты, но со своим взглядом.

— А мне городские зарисовки, — басил ее спутник, — чувствует архитектуру.

Лена улыбалась, стараясь дышать ровно. Первая выставка — как первая любовь.


— Лена, — знакомый голос за спиной.

Обернулась. Андрей. Букет белых роз — банально, но, видимо, от души. Выглядел… потерянным. Не тот самоуверенный самец, что полгода назад.

— Привет, — сердце сделало кульбит.

— Привет. Можно… поговорить?

Громов тактично испарился.

— Я пришел посмотреть, — Андрей подошел ближе, — они… потрясающие, Лен. Живые. Я раньше не понимал. Совсем.

— Понимаю.

— Мать просила… — он запнулся, — прощения просит. Искренне. Она сильно изменилась. Мы оба.

— Как она там?

— Лучше. Кризис миновал. Реабилитация. Хочет с тобой встретиться. Если согласишься.

Лена смотрела на свою картину — тот самый зимний пейзаж, когда-то разорванный Андреем. Восстановила. Теперь он был даже лучше. Трещина исчезла, но память осталась.


— Лена, я знаю, не имею права, — голос Андрея дрогнул, — Но я… хочу прощения попросить. За все. Что картину сломал. Что не понимал тебя. Что требовал отказаться от себя.

— Андрей…

— Я полгода думал, — перебил он, — понял. Ты была права. Я вел себя как собственник. Хотел переделать, а не любить. Я не прошу вернуться. Вижу, ты нашла себя. Светишься. Я просто… — он выдохнул, — хочу пригласить тебя на свидание.

— На свидание? — Лена ушам не поверила.

— Да. Начать сначала. Как два взрослых человека. Я, конечно, картину твою не куплю — денег таких нет. Но могу позвать в то кафе, где мы познакомились. Помнишь?

Еще бы. Дешевый кофе, его уставшая улыбка после смены.

— А твоя мать? — спросила она, — она согласится, чтобы мы… попробовали?

— Мать поймет. Сказала — главное, чтобы ты была счастлива. И чтобы я ее ошибок не повторял.

Лена смотрела на него. Изменился. В глазах — растерянность, раскаяние и что-то похожее на понимание. Словно повзрослел лет на десять.

— Хорошо, — сказала она, — одно свидание. Посмотрим.

Лицо Андрея просияло.

— Спасибо, — прошептал он, — за шанс.

Кафе почти не изменилось. Те же столики, тот же негромкий джаз. Только они были другими.

— Как дела? — спросила Лена, размешивая сахар.

— Уволился с вахты, — сказал Андрей, — работаю в Москве. Инженер в стройфирме. Зарплата меньше, зато дома каждый день.

— И как?

— Нормально. Привыкаю. Можно строить планы дальше, чем на два месяца.

Говорили осторожно, нащупывая почву. Лена — о галерее, учебе. Андрей слушал, кивал, и в глазах не было прежнего снисходительного недоумения. Старался понять.

— А мама?

— Очень хочет встретиться. Попросить прощения. Болезнь многое в голове переставила.

— Я подумаю.

— Не торопись.


Встречались еще. Театр, музеи, просто гуляли. Медленно, шаг за шагом, узнавали друг друга заново. Андрей рассказывал, как учится готовить, какие книги читает. Лена — о новых техниках, планах. Между ними вырастало что-то новое — не юношеская страсть, а уважение. Встреча с Ниной Федоровной. Через месяц. Лена готовилась, как к экзамену.

Дверь открыла похудевшая, постаревшая женщина. В глазах — не злоба, а выцветшая усталость и раскаяние.


— Лена, — тихо, — спасибо, что пришла.

На кухне — тот самый стол. Но на нем — парадный сервиз.

— Лена, я хочу попросить прощения, — голос Нины Федоровной дрожал, — за все. Как обращалась. Что брак ваш рушила. Те ужасные вещи… Я боялась, — продолжала она, не дожидаясь ответа, — Боялась остаться одна. Андрей — весь мой мир. А когда женился… будто меня выкинули. Когда в больнице лежала, думала — умру. Поняла — всю жизнь не так жила. Вместо того чтобы радоваться за сына, контролировала. В тебе видела врага. А ты… хорошая девочка. Талантливая. Любишь его. А я… чуть все не сломала.

Слезы катились по ее щекам. Лена впервые увидела в ней не монстра, а просто испуганного, одинокого человека.

— Я простила, — тихо сказала Лена, — еще тогда. Злость разрушает изнутри.

Нина Федоровна зарыдала, уже не сдерживаясь.

— Спасибо…

Через три месяца Лена и Андрей снова расписались. Тихо, в том же ЗАГСе. Но это были уже другие люди.

Нина Федоровна пришла с букетом белых роз. Слезы счастья. Искренне радовалась. Даже попросила Лену называть ее «мамой».

— Хочу быть хорошей свекровью, — сказала она, — если научишь.

Три года. Елена Бутова — имя в художественных кругах. Картины в коллекциях, хвалебные рецензии. Экстерном — красный диплом художественного. Громов предложил кураторство в галерее. Официально, с хорошим окладом.

— Превзошли все ожидания, — улыбался он на открытии ее третьей персоналки, — помните, как боялись что-нибудь испортить?

— Помню, — усмехнулась Лена, — будто в прошлой жизни.

В зале — Андрей. В новом костюме. Научился отличать Моне от Мане. Почти. Гордился женой, не пытался втиснуть в рамки «правильной жены».

Рядом — Нина Федоровна. Тоже принарядилась. Записалась на компьютерные курсы, завела Инстаграм, постила Ленкины картины с гордыми хэштегами. Иногда помогала в галерее — стулья расставить, чай гостям. Чувствовала себя нужной.


Новая семейная жизнь. Андрей — начальник отдела в московской фирме. Зарплата не как на Севере, зато дома каждый вечер. Лена — картины, преподавание, выставки. У каждого свое дело, свои интересы. Это не разделяло, а делало их союз крепче.

— Знаешь, — сказала Лена Андрею как-то вечером, — я благодарна судьбе. Даже за те месяцы у твоей мамы.

— Почему? — удивился он.

— Было бы все гладко — так и сидела бы, варила борщи, ждала мужа с вахты. А так… нашла себя. Поняла, что я — не только чья-то жена.

— А меня потеряла, — усмехнулся Андрей.

— И нашла снова. Другого. Лучшего, — она остановилась, — Того, кто понял: любовь — это не клетка, а крылья.

Он обнял ее.

— Люблю тебя, Лен. И горжусь.

— И я тебя. За то, что смог измениться. Не каждый способен.


Снег валил за окном. Крупными, ленивыми хлопьями, будто небесная канцелярия наконец-то расслабилась после аврала. Тот самый снег, который Лена когда-то рисовала, как символ безнадеги, замурованной в четырех стенах свекровиной квартиры. Тогда он казался ей серым, даже если был ослепительно белым. Теперь — другое дело. Теперь он был просто снегом. Чистым, обещающим не то чтобы новую жизнь — старая вполне устраивала — а новые сюжеты. Лена усмехнулась, представив, как бы сейчас написала его: не густым, плотным слоем тоски, а легкими, почти прозрачными мазками надежды. Или просто белым по белому, как Малевич свой квадрат, только не черный, а… снежный. И пусть искусствоведы потом ломают головы, что автор имел в виду.

В их квартире, в просторной комнате, которую Андрей с каким-то мальчишеским азартом сам переоборудовал под мастерскую — «чтобы у моего личного гения было свое пространство для полета мысли, желательно, не задевая люстру» — на мольберте ждал новый холст. Портрет. Она долго к нему подступалась. Не автопортрет в классическом понимании, где художник напряженно всматривается в зеркало, пытаясь поймать «суть». Скорее, фиксация момента. Счастливой женщины, которая не просто нашла свой путь, а протоптала его, как заправский бульдозер, через все «нельзя», «не положено» и «куда ты лезешь». Рядом, на стареньком этюднике, громоздились наброски. Целая папка. Серия «Второй шанс». Там были не только лирические сюжеты о воссоединении двух потерявшихся душ. Были и жесткие, почти графичные зарисовки: женщина, уходящая с одним чемоданом из золотой клетки; мужчина, меняющий престижный офис на пыльную столярную мастерскую; пожилая пара, впервые взявшаяся за руки на танцполе в доме престарелых. Каждый эскиз — маленькая победа над обстоятельствами. Лена чувствовала, что эта серия будет главной. По крайней мере, на ближайший год.

В углу, как почетный ветеран, притулился старый дедовский мольберт. Тот самый, с историей. Восстановленный, отшлифованный. Андрей долго возился с ним, кряхтя и отмахиваясь от Ленкиных советов. «Сама рисуй, а тут мужская работа, стратегическая. Чтобы еще сто лет простоял». Небольшая трещина на одной из ножек осталась. Лена сама попросила ее не убирать, не замазывать воском. Как напоминание. Не о боли — та давно ушла, оставив лишь легкий привкус опыта. А о том, что сломанное можно починить. И иногда, как хороший коньяк, оно от этого становится только крепче, характернее. Шрамы, если они не на душе, а на верном боевом товарище — это даже красиво.

На широком подоконнике, заставленном банками с кистями и тюбиками с краской, буйно цвели фиалки. Целая оранжерея. Подарок Нины Федоровны, которая теперь предпочитала, чтобы ее называли «мама Нина». «Пусть в доме будет красиво, Леночка, — сказала она, смущенно прижимая к себе горшочки, обернутые шуршащей бумагой, — И… это… может, и мне не поздно чему-то научиться? Не картинам, конечно, куда уж мне… Но хоть открытку нарисовать внукам… если они когда-нибудь будут». Лена научила. Сначала было трудно — руки у свекрови дрожали, линии получались кривыми, а цвета — неожиданными. «Ой, ну что за мазня!» — сокрушалась Нина Федоровна, готовая забросить это безнадежное дело. Но Лена терпеливо показывала, объясняла. И оказалось, что у «мамы Нины» есть свой, тихий, немного наивный талант. Она с упоением рисовала акварельные натюрморты с яблоками и пирожками, портреты соседских котов (которые почему-то всегда получались похожими на маленьких грустных философов) и городские пейзажи, увиденные из окна. Это делало ее спокойнее, наполняло дни новым смыслом. Она даже завела специальный альбом, куда аккуратно вклеивала свои «шедевры».

Иногда по вечерам они рисовали вместе. В большой комнате, пахнущей красками и свежезаваренным чаем. Нина Федоровна сосредоточенно пыхтела над очередным букетом, стараясь не вылезти за контур. Лена работала над сложным заказом или просто делала наброски для будущих картин. Наконец-то семья. Не та, где каждый тянет одеяло на себя, а та, где это одеяло общее, теплое и уютное. Андрей обычно сидел рядом, в своем любимом кресле, либо с книгой, либо с ноутбуком, но то и дело поднимал глаза, наблюдая за своими женщинами. Он больше не боялся, что жена «уйдет в искусство» с головой и забудет о нем, о борще, о неглаженных рубашках. Он понял — или, скорее, почувствовал — что творческий человек, если он настоящий, не замыкается в своем мире, а наоборот, делает мир вокруг себя ярче, глубже. И любить он способен так же — не поверхностно, а всеми оттенками души. И красоту он видит не только в закате над Темзой, но и в том, как смешно морщит нос его жена, когда не получается нужный оттенок.

А в старой коробке, которую Лена притащила еще из квартиры свекрови, теперь хранились не компрометирующие записки, а письма. От совершенно незнакомых женщин, прочитавших о ней в каком-то глянцевом журнале или наткнувшихся на ее интервью в сети. «Спасибо вам за пример, Лена…», «Вы показали, что никогда не поздно начать, даже если тебе за сорок и все вокруг твердят, что твой поезд ушел…», «Я тоже развелась с мужем, который запрещал мне петь, и теперь собираю свою группу…». Письма были разные — смешные, грустные, иногда наивные, но всегда — искренние. Лена перечитывала их, когда накатывала усталость или сомнения. И это, пожалуй, было самой большой, самой настоящей наградой. Больше, чем проданные картины, больше, чем похвалы критиков, больше, чем приглашения на престижные выставки. Знать, что твоя история, твой маленький личный бунт, помог кому-то еще поверить в себя, расправить крылья. Это дорогого стоило.

Елена Андреевна Бутова — так она теперь подписывала свои картины. Коротко, весомо, без лишних сантиментов. Фамилия деда, художника, которого она почти не помнила, но чьи гены, видимо, оказались сильнее всех экономических теорий. Путь был сложным, извилистым, как горный серпантин. С крутыми подъемами и опасными обрывами. Но своим. И она шла по нему уверенно, твердо ставя ногу, не оглядываясь на тех, кто остался позади, шипя ей в спину.

А впереди — Господи, сколько же всего было впереди! — новые картины, которые уже роились в голове, требуя немедленного воплощения. Новые выставки — Громов уже намекал на персональную экспозицию где-нибудь в Европе, «чтобы мир увидел настоящий русский талант, а не только матрешек и балалайки». И, возможно, когда-нибудь, когда они с Андреем будут к этому готовы, не морально, а просто… когда придет время — дети. Дети, которые вырастут в доме, где пахнет красками и счастьем. Где любовь, взаимопонимание и творчество — не пустые слова из умных книжек, а ежедневная реальность. Где никто и никогда не будет требовать от них отказаться от своей мечты ради чьих-то чужих, пыльных представлений о «правильной» жизни. Где им с самого начала объяснят, что второй шанс — это не миф, а вполне рабочая опция.

История одной заблудшей души, нашедшей себя, пожалуй, закончилась. Но жизнь, черт возьми, только начиналась. И это было прекрасно.
Ещё больше историй тут!
https://dzen.ru/shockcontent?tab=articles
Интересно Ваше мнение, а лучшее поощрение лайк, подписка и поддержка ;)