125 лет со дня рождения актрисы Малого театра Елены Николаевны Гоголевой...

Малый театр полюбился Гоголевой с юных лет, и, учась в Филармоническом училище у одного из корифеев театра Ивана Андреевича Рыжова, она мечтала попасть в прославленную труппу, семью, как писала впоследствии сама Елена Николаевна.

"...Однажды весной 1918 года после одной из репетиций "Огней" Рыжов отозвал меня в сторону и сказал: "Я должен передать вам, голуба моя, что вам предлагают вступить в труппу Художественного театра. Вас смотрели Станислав¬ский и Немирович-Данченко, приглашение исходит от них". Я онемела. "Так что мне им ответить?" — продолжает Иван Андреевич. И вдруг я слышу внутри себя какой-то голос: "А Малый?!" Вижу, Иван Андреевич улыбается: "Ну, насчет Малого ничего не могу сказать, а вот Художественный вас приглашает".

Вслед за слезами и мучительными размышлениями последовал отказ. Но молодая актриса не прогадала – несколькими месяцами позднее, летом 1918 г., она была приглашена в Малый театр. Гоголевой довелось играть в спектаклях, в которых блистали Ермолова, Лешковская, Южин Остужев, Ленин, Яблочкина, Турчанинова, Садовский, Давыдов и другие. В 1938 г. актриса отдыхала с мужем в Кисловодске, где врачи обнаружили у нее туберкулез голосовых связок, от которого она потеряла голос. После болезни голос не прорезался долго.

"Вернется ли он? А если нет? Что будет со мной? Нет голоса – значит, нет театра. Я не актриса, даже не смогу преподавать... Однажды я стояла на своем втором этаже, опираясь на балюстраду. Внизу, в холле, сидела сестра, принимавшая приехавших больных. Кажется, уже приехали все. И она куда-то отлучилась. Однако в это время прибыл еще один больной. Не видя никого в холле, он заметил наверху меня и стал довольно нервно требовать сестру. Что я ему могла сказать? Мои жесты злили его еще больше. И вдруг я невольно звучно произнесла: "Она вышла". Голос! Голос! У меня голос! И он, этот человек, там, внизу, услышал меня! Это было невероятно! Это было и страшно и радостно. Я побежала в палату и, стоя перед зеркалом, чуть не плача и смеясь, говорила, говорила, пока еще тихо, несмело, но говорила себе "здравствуй". Голос зву¬чал еще хрипло и слабо, но звук был. Была и чистая нота. В Москву полетела сумасшедшая телеграмма: "Голос прорезался, голос есть!"