Смех...

Марфа, мать: Да я-то сразу поняла, что дочку-то мне подменили. Вот прям на второй день. Родила я свою болезную, синенькую, страшненькую, роды были тяжелые. Я для себя сразу как-то поняла, что не заживется она. Всплакнула, да восьмой она у меня ребенок, долго плакать некогда. Думаю, сколько проживет, то и хорошо. А к вечеру второго дня кормить ее беру, смотрю, в колыбельке такая розовенькая, красивенькая девочка лежит. И кудряшки и глазки голубенькие, и смотрят внимательно так, и родинка возле носика. Подменыш, думаю. С подменышами шутки плохи. Закричать уже захотела, а тут она ко мне ручки протянула, и смотрит так, что я и осеклась. И не сказала никому. Решила оставить. Какая разница, чей ребенок. Пусть будет мой. Иван, отец: Вот уж чудно было мне: восьмой ребенок у ней, у Марфуши, а она с ним носилась больше, чем со всеми вместе взятыми! Мне наша Нюша тоже мила, конечно, была: внимательная, умненькая, ласковая. Да только не смеялась никогда. Вот хоть пляши, хоть рожи корчи, смотрит внимательно, спрашивает: «А что ты, батя, делаешь?» И ребята старшие старались все рассмешить, чтоб улыбнулась разок, перед друг другом соревновались. Так нет же: глазищи голубые, почти белые – во! Как тарелки. Щечки пухленькие, и родинка в форме трехлистника-клевера возле носика. Всем странно это было просто, пока мать моя из далекой деревни не приехала. Она у меня за ведунью в селе своем, так вот она как увидела Нюшу, так и сразу сказала: «Это подменыш. Подменили вам ребенка. Уведите в лес и там бросьте». А Марфуша как вбеленилась, как орать стала на мать мою истошным криком прям. Мать моя развернулась, даже в дом не вошла, уехала и больше не приезжала. Ну, оно и ясно что. Вскоре вся деревня ее сторонится стала, да и семьи нашей. Евдокия, бабушка: Я эти дела хорошо знаю, с чудаками лесными, которые детей людям подменивают. Никакого добра от них ждать нельзя. Нет, нет! Этой нечисти, нелюдей окаянных сторониться надо! Не знаю, что они сделали с настоящей внучкой моей, да вот от этой чуди, что в доме сына поселилась, я всегда зла только ждала. Марфа-то, Иванова жена, дура просто! Ну что ж, что красивая она, что умная, девочка эта. Срок придет, она в лес уйдет к ним, к своим, дорогу забудет, еще проклятие оставит – я это им всегда говорила. Или они – чудаки – сами за ней придут и заберут. Они ж совсем как люди порой. А отличить их можно так: полы да пыджаки не на ту сторону стегают, а еще не смеются никогда на людях. Потому как если засмеются, сразу знаешь – чужак, ибо смех ихний нечеловеческий вообще. Они людям добра не желают, хотя б и зла тоже. Просто другие оне. Вот всегда говорила, что плохо будет…. А что так получится?… ну кто ж знал.

Марфа, мать: А ведь да, приходили за ней с лесу чужаки эти, раза два. Придут, встанут у кромки леса и стоят. Один раз, я видела, мужчина приходил, с виду наш, но волосы черные совсем как смоль. А другой раз женщина, наоборот, волосы белёхоньки, как у Нюши, а глаза тоже как у Нюши, голубые. Я глаза разглядела потому, что женщина-то близко подошла прям к околице. А Нюшке тогда лет 16 было. Я тесто месила, а там гроза шла. И вот вижу в окошко у околицы женщина стоит и Нюша перед ней. У меня сердце защемило, я на двор, я тут уж Нюша вбегает и на полати забилась. Я ее тогда спрашиваю: «Ты не ушла?» А она говорит, зыркнет так на меня, и говорит: «Я, мама, тебя люблю. И папу. И Егоршу. А к ним не пойду. Никогда». Я тогда и успокоилась. И Егорша мне нравился – парень соседский. Егор, сосед: Нюру все царевной-несмеяной звали за то, что не смеялась она никогда. Не улыбалась даже. Ну да мне все равно было. Она сама как солнышко была. Всегда про все спрашивает, как да почему да что происходит. Любознательная такая. Ей как семнадцать стукнуло, так я замуж позвал. А кому? Я ее с детских лет и нянчил, и защищал, и писать, читать учил, и гулять ходили. А она, кроме меня, никого не замечала. А сама ласковая, нежная. Она согласилась вроде. А потом идем мы с ней как-то ночью по полю прям вдоль леса, а она и говорит: «Я, Егорша, замуж за тебя пойду, если смех человеческий ко мне перейдет». «Какой же такой смех к тебе перейдет?» - спрашиваю ее. «А в лесу… знаешь, Егорша, в лесу до сих пор живет та, вместо которой я тут живу. Убить ее сегодня надо, когда луна полная, и смех ее ко мне придет. И я стану совсем как человек, и даже детей тебе рожу». И голос у ней такой дрожит, и сама дрожит, будто холодно ей. Стоит вся в лунном свете, будто светится. И показывает мне в сторону леса. А там люди стоят. И впереди всех девушка, горбатенькая. И молчат все. Я, честно скажу, испугался сильно. Говорю: «Идем домой. Не придумывай тут!» А она грустная стала и отвечает: «Ты иди, а я сейчас». И к ним пошла. А я… я - трухло, и ушел. Я эту нечисть на дух не переношу. Потом жалел. Сильно жалел. Не убил бы, нет. Не знаю. Трудно сказать. Светлана, дочь: Мама-то с отцом недолго жила, всего-то и успела, что нас с братом родить, да до школы воспитать, а потом пропала. Я ее хорошо помню. Ух и смеялась-то она как! Заливисто, весело. Никто не мог удержаться рядом с ней и не засмеяться, когда она смеялась. Сказок много знала, или придумывала. Всякая работа у ней в руках спорилась: и вышивала красиво, и пекла вкусно. Помню летом в августе, незадолго как она пропала, как раз как мне в первый класс идти, проснулась я ночью и слышу голоса на кухне, мама и папа о чем-то говорят. Я подошла и услышала, как мама говорит отцу, мол, я, Егорша, уйду скоро. А он говорит: да, как же, я думал, ты у той-то смех забрала и человеком стала. А она говорит: «Нет, не смогла. На той девушке мой брат чудской женился, дети у них уже были, там год за два идет, как я могла?» А он маме: «А как же ты тогда?» «А я, - говорит, – все годы свои тысячелетние на семь лет с тобой поменяла, теперь срок подошел». Я тогда этот разговор и не поняла, а потом она и исчезла. Ваня, сын: (смеется чему-то заливисто и весело, а потом серьезнеет) Там в лесу каменная поляна есть, в самой глущобе, в гриве. Я туда ходил, там камни кругом стоят. Вот один из камней тех и есть она. Они по-другому умирают. Показать не могу то место, не просите. И не рассказывайте никому, что я сказал. #ДеревенскиеБайки