помирает, кажись!

Дым из трубы не идёт второй день, а я стучала-стучала – тишина. А вчера вечером, говорит, стоны слышала глухие.
Сердце у меня ёкнуло. Хоть и бука был Игнат Иванович, а человек всё ж таки. Собрала я свою сумку фельдшерскую, накинула телогрейку – и к нему.
Дверь в сени была не заперта. Я толкнула её, вошла. В доме холод собачий, печка не топлена, пахнет сыростью и запустением. В горенке, на старой железной кровати, укрытый до подбородка каким-то драным тулупом, лежал Игнат. Глаза закрыты, лицо серое, как та земля, что под первым снегом, а дыхание еле слышное, прерывистое.
- Игнат Иванович! - позвала я тихо. - Это я, Валентина Семёновна, фельдшер.
Он медленно открыл глаза. Взгляд мутный, блуждающий. Узнал, кажись. Губы его дрогнули, будто хотел что-то сказать, да не смог. Я быстро померила давление – низкое, пульс – нитевидный. Плохо дело. Сделала укол, чтобы сердце поддержать, стала нашатырём виски ему тереть.
Он застонал, чуть пошевелился.
- Воды… - прохрипел.
Принесла ему воды из ведра, помогла приподняться. Глотнул пару раз жадно, потом откинулся на подушку. И вдруг взгляд его остановился на старой, выцветшей фотографии на стене. Женщина молодая, улыбчивая, с двумя русыми косичками, и рядом с ней – мальчонка лет пяти, такой же светловолосый, обнимает её за шею.
- Катя… Коленька… - прошептал Игнат, и по щеке его, по небритой, морщинистой, скатилась слеза. Одна, скупая, мужская.
Я знала эту историю, как и все в деревне, но только обрывками, из пересудов. Жена его, Катерина, красавица была, умерла молодой от какой-то хвори неведомой, а сын, Коленька, вскоре после этого пропал. Говорили, Игнат тогда с ума чуть не сошёл, искал его долго, да без толку. Вот с тех пор и замкнулся, озлобился на весь белый свет.
Игнат лежал, глядя на фотографию, а потом вдруг заговорил. Голос тихий, прерывающийся, будто из последних сил слова выталкивал. И не мне он говорил, а той фотографии, тому прошлому, что неотступно стояло перед его глазами.
- Прости меня, Катенька… не уберёг я тебя… не спас… И Коленьку нашего… я ведь тогда… я виноват…
Он закашлялся, задыхаясь. Я снова дала ему воды.
- Не вините себя, Игнат Иванович, - сказала я, как могла мягче. - Горе оно такое… Кто ж знал…
А он будто не слышал меня.
- В тот день… Коленька просил меня на речку с ним сходить, удочки новые опробовать. А я… я тогда злой был на всё, после похорон твоих, Катя, сам не свой ходил. Отмахнулся от него, накричал даже… «Не до тебя, - говорю, - иди один, не маленький». А он… он ведь такой доверчивый был, послушный… Ушёл… - голос Игната сорвался. - А вечером гроза началась, страшная, какой я отродясь не видывал. Ливень стеной, гром, молнии… Кинулся я его искать, когда гроза утихла… Всю ночь бегал, кричал… А утром… утром нашли на берегу его шапчонку… и удочку сломанную… Река тогда сильно поднялась… Унесло, сказали…
Он закрыл глаза, и грудь его вздымалась тяжело, судорожно. Я сидела рядом, не зная, что сказать, как утешить человека, который столько лет носил в себе эту страшную, невысказанную боль. Двадцать лет, милые мои, двадцать лет он жил с этим камнем на душе, виня себя в смерти единственного сына. Не сказал никому ни слова, запер свою боль внутри, как в темнице.
Я понимала, что состояние его критическое. Нужно было в районную больницу его везти, но как? Дороги размыло, машина наша сельская не пройдёт. Да и он сам, чуялось мне, уже не хотел никуда. Словно этот день, это его признание, было последним, что ему оставалось сделать.
Пока я хлопотала, пытаясь хоть как-то его согреть, растопить печь, он снова открыл глаза.
- Знаешь, Семёновна, - сказал он уже чуть твёрже, - мне сегодня сон приснился. Будто Катя моя пришла, улыбается, и Коленька с ней. Стоят у калитки, на меня смотрят. И не укоряют, нет… А будто зовут. И так мне легко стало во сне, так спокойно… Проснулся, а на душе… будто камень свалился. Не весь, конечно… но легче стало. Словно… простили они меня… там.
Он слабо улыбнулся, и в этой улыбке не было уже той застарелой горечи, только какая-то тихая, просветлённая печаль. Это признание, вырвавшееся из него впервые за столько лет, словно очистила что-то внутри. Это было его собственное, выстраданное прощение.
- Я ведь всю жизнь… как вор… Чужое время жил, Семёновна. Без них… пусто всё было. А сегодня… будто отпустило. Вот ты пришла… и я смог… сказать. Может, и не зря ты заглянула… Может, это и есть… то, чего я ждал… чтобы выговориться перед концом.
Он помолчал, а потом посмотрел на меня внимательно, осмысленно.
- Ты, Семёновна, зла на меня не держи, что я такой нелюдимый был. Душа у меня болела… очень болела… А как её лечить, если слова сказать боишься? Думал, не поймут, осудят… А оно вон как… Сказал – и будто гора с плеч.
В этот момент, милые мои, я поняла, что Игнат не ждал уже чудес, не ждал вестей. Он просто проживал свой последний день, освобождаясь от груза прошлого. Он говорил, и каждое слово было шагом к примирению с самим собой, со своей судьбой.
Он прожил ещё около часа. На лице у него застыло выражение глубокого покоя. Той боли, что искажала его черты, когда я только вошла, уже не было. Была усталость, была печаль, но сквозь них пробивался какой-то внутренний свет.
Вот так, милые мои. Один день. Всего лишь один короткий осенний день вместил в себя целую жизнь – с её трагедией, многолетней болью, затворничеством, а потом, на самом исходе, – признанием, которое стало для Игната освобождением.
И я вот думаю: а ведь иногда самое большое чудо – это не то, что случается с нами извне, а то, что происходит у нас в душе. Способность простить себя, отпустить боль, найти покой даже после самых страшных потерь. И этот последний день Игната, стал для него именно таким чудом – тихим, незаметным для мира, но огромным для его исстрадавшейся души.
А вы как считаете, дорогие мои? Всегда ли нам нужны громкие события, чтобы жизнь обрела смысл или покой? Или иногда достаточно простого человеческого участия и возможности быть услышанным, чтобы самый тяжелый груз стал легче? Поделитесь своими мыслями в комментариях, очень уж хочется узнать ваше мнение.
Автор: Валентина Семёновна
Спасибо за ваши комментарии и лайки ❤