– Так ведь уж лет-то сколько.

Не свой век живёт.
Катерина кивала, соглашалась. Возвращалась она сейчас домой от старой матери. И если честно, шла расстроенная, сердитая, смахивала слезу.
Повстречавшаяся ей соседка, Анна Михайловна, много лет работала в школьной библиотеке, куда бегали ещё мальчишки Кати. А потом вдруг, уйдя на пенсию, стала певчей в местной церкви. Верующей она была всегда. Эта встреча чуток сняла пыл раздражения Катерины.
С матерью она рассталась сегодня плохо. Чего уж. Хлопнула дверью и ушла без прощания. За калиткой глянула на дом. Понимала, конечно, что мать расстроилась, задавала себе вопрос – не вернутся ли? Но представила хмурое обиженное сморщенное, как грецкий орех, лицо матери, ее спину, склоненную над кастрюлькой, и не вернулась.
Пускай подумает о своем поведении! Пускай! Прям, выбесила сегодня. Чего уж, греха таить.
А началось все с обычной лампочки.
Дом материнский был бревенчатым, старым, без удобств. В одно время забрала ее Катерина к себе. Жила она в двух кварталах от матери в частном доме с мужем. Городок их Бобров Воронежской области – небольшой.
Но мать нажила у них недолго, запросилась домой. Всё переживала за дом, за кошку, которая уж прекрасно прижилась у соседей, за огород и прочие мелочи. Так просилась, что привезли они ее обратно.
А теперь наступило время, когда бегать к матери приходилось каждый день. Видать, судьба – досматривать. Старший брат давно жил в Воронеже, мать – на Катерине.
Она и покушать принесет повкуснее, и воды натаскает с колодца, а то и из магазина. Хоть мать и не любила эту магазинную воду. Она и дров в дом занесет, и печь затопит. Но по большому счету Александра Андреевна, а проще – баба Шура, мать Кати, была вполне самостоятельна.
Сегодня принесла Катя тушёной куриной печеночки и любимые мягкие вафли матери. Знала – остальное у мамы есть. А ещё принесла лампочку для плафона на крыльце. Дня три – мать без света там. Катя про лампочку всё забывала, хоть дома они и лежали в запасе.
Она сходила по воду, прошлась по кухне, протёрла плиту, собрала мусор. Мать ходила за ней хвостиком, бормотала историю про сватью, очень "интересную" – рассказывала, как та помирала.
Историю эту Катерина могла и сама рассказать наизусть – слушала ее уж сотый раз. Она никак не могла понять – почему матери так приятно это вспоминать? Ничего приятного в этих воспоминаниях нет. Хороша ли смерть? Нет, конечно. Так зачем это прокручивать у себя в мозгах тысячу раз?
– Я отвернулся, а слышу, она вздохнула и вродь как не дышит. Обернулась, тихо лежит. Я подошла, а уж всё ... Говорю: "Ну вот и отмучилась ты, Лизавета."
– Ма-ам. Ну чего ты все о муках-то? Неуж больше вспомнить нечего?
– А чего? Уж и вспоминать -то ничего не хочется.
И дёрнуло Катерину лампочку матери показать.
– Не такую купила, – сощурившись констатировала та, – Нужна такая, как была, длинная.
Плафон на калитке был овальный, и кто-то прошлый раз вкрутил лампочку удлиненной формы.
– Без разницы, мам. Эта тоже подойдёт.
– Не-е. Не подойдёт. Ты чего думала, когда брала-то? Неуж не знаешь, кака там лампочка? Вон она, глянь-ко..., – мать пошаркала на крыльцо, хотела показать Катерине "правильную" лампочку.
– Мам, да не покупала я. Были у нас, вот и взяла дома. Витя дал.
– А чего в магазине -то нету что ли?
– Так зачем, если есть? Сейчас эту вкручу. Подойдёт она.
– Дом спалить хошь? Нагреется плафон-то... Сгорю я.
– Не сгоришь. Точно такая же лампочка.
Говоря это, Катерина взяла тяжёлый деревянный табурет, сняла с него вязаный коврик из тряпочек и направилась на крыльцо. Поставила табурет точно под плафоном. А когда вернулась с лампочкой, табурета уж там не было. Он стоял в стороне.
– Не надо, не надо. Купи нормальную лампочку, длинную, – это мать уж табурет убрала.
Катерина нервничала.
– Нормальная эта, дай стул, – она чуть отодвинула нерасторопную маму, табурет переставила обратно. Держась за косяк, задрала ногу.
– Сожжешь! Сожжешь дом. Не надо мне! Оставь! Оставь, говорю. Вот Костя приедет..., – мать бегала вокруг.
– Костя может месяц не приедет. Мам, успокойся, а, – Катерина забиралась на табурет.
Сделать это тоже было нелегко, побаливали колени, ей уж тоже шел седьмой десяток.
– Слезай! Слезай говорю! Не надо мне! Не надо!
Мать нервничала, махала руками и тянула ее за рукав.
И вот тогда Катерина психанула. Во-первых, в электрике она разбиралась не хуже любого мужика, во-вторых, дело пустяковое, просто ерунда какая-то – лампочку поменять, а в-третьих ...
Было ещё что-то – в третьих, но Катя ещё и сама не понимала, что это. Что-то сильно раздражало ее в матери. Что? Она просто наперёд знала, идя сюда, что под крышей этого, казалось бы, родного для нее дома нет для нее душевного тепла. Оно обитало тут раньше, а сейчас – куда-то испарилось.
Престарелая мать своим поведением раздражала. Порой казалось, что делает она это специально, издеваясь и провоцируя. Катерина понимала прекрасно, что возраст матери таков, обижаться не стоит, но порой вдруг вскипала, не могла сдержаться.
– Да пожалуйста! Живи в темноте! Жди Костика! Дело твое ...
Она схватила табурет, резко подняла его перед носом матери так, что напугала, занесла в дом и бухнула его на пол. Быстро, резко и зло убрала со стола посуду, поправила половик, под которым мела.
Злость, как волна, поднялась, а потом, вроде, и отпустила. Она глянула на мать. Та подошла к плите, открыла маленькую кастрюльку с печёнкой, которую принесла Катя, и ела печень прямо стоя, залезая рукой в кастрюлю.
– Мам, подогреть же надо, и в тарелку. Давай ..., – она подошла к плите, но обиженная мать шагнула чуток всторону, закрыла кастрюлю от нее спиной и, наклонившись, начала есть быстрее, засовывая куски в рот. Как будто изголодавшаяся, и сейчас у неё еду отберут.
Вот тогда Катерина и хлопнула дверью. Ушла, не сказав больше ни слова. Ушла взбешенная, расстроенная и со слезами на глазах.
Да что ж это такое!
– Здорово, Катерин. Как там мать-то?
– Да ничё. Семенит по-малёху...
Беседа с Анной Михайловной чуток сняла кипучую в груди злость. И весь следующий день, как только вспоминала о матери – опять закипала обида, перемешанная с жалостью.
Что за чувство такое и откуда оно взялось?
Работала Катя на птицефабрике технологом. День – на ногах. Но вот присели с Зоей, ветврачом, выпить чаю. Катерина пожаловалась на мать.
– Ох, Катя. Радуйся, что вместе не живёшь. Я вот пожила. С сестрой делили. То у нее, то у меня она жила. Подхожу к квартире-то, ухо приложу – тишина. А только ключ вставлю, как и пошли стоны да охи. Вот прямо в голос воет и стонет, рассказывает – что и где у нее болит. В подробностях, в мелочах: как пожурчало, в туалет как сходила, где стрельнуло и куда отдалось.
Говорю:
– Мам, ну давай я расскажу, где у меня болит. Ну, нельзя ж весь день охать да ныть. Тяжело ж мне только это и слушать весь день.
А она в обиду: вот и пожалеть-то мать, дескать, некому. Да жалею, жалею я! И врач был, и таблетки, и мази, и уколы, и обезболивающие ... И сестра о том же – не могу, говорит, больше стенания да жалобы ее слышать – самой от этих жалоб помереть хочется.
– Так и моя, – рассказывала Катя, – Ходит бурчит: "Да чего ж это? Чего? Когда плечо-то пройдет? Почему ж таблетки-то не помогли твои, Кать? Может поддельные какие?" И хочется, прям, закричать: "Старость это! Старость, мама!". И как не понимают они, что не пройдет уж теперь совсем? Так, поддержит лекарство, снимет боль на время, но не пройдет. Не вернутся годы назад, не повернет река жизни вспять.
– Так ить как понять-то, Кать? Им жить хочется. Хочется жить. Не принимает душа скорую кончину. Моей вот нет теперь, а я все себя виню, что с ней ругалась. И сестра тоже. Потерпи и ты уж.
А Катерина, в принципе, всегда была спокойной, приветливой и уважительной. Об этом знали все. Отчего ж с матерью так?
В тот магазин, который был по пути с работы, Катя зашла. Не было там удлиненных лампочек. Поэтому, забежав домой, лампочку не стала брать совсем. Взяла котлеток, вчера налепила, и бульон, специально для матери сваренный.
После ссоры обе были мягче. Катя рассказывала о внуках.
– Люба звонила. Димка первое место занял на городских соревнованиях по дзюдо. Довольная Люба-то, гордится.
– Да ерунда это какая-то, – машет мать равнодушно.
– Мам, да почему ерунда-то? Занимается мальчишка...
– Незнамо чем. Драться – велико ли дело? С ума сошли, ещё и деньги плотют...Вот мы в клуб ходили, хор там у нас был. Гармонист – дядя Петя с нами занимался... И никто денег с нас не брал. Их у нас и не было. Бегали полуголодные. Тогда вот время настоящее было, а теперь и жить-то не умеют. Всё наперекосяк.
И опять Катя начала спорить, защищать эту сегодняшнюю жизнь детей и внуков, доказывать матери, что сейчас жизнь другая, и нечего, мол, ту, советскую восхвалять. Сейчас люди лучше живут. Намного лучше. Говорила настойчиво, приводила примеры, хвалила жизнь сыновей, успехи внуков. Мать не соглашалась, а Катя все пыталась ее переубедить, и все больше раздражалась.
Она так хотела доказать старой матери свою правоту! Так хотела!
Но не смогла, не достучалась, не пробила стену и опять ужасно расстроилась.
Шла и думала: зачем? Зачем она из кожи вон лезла, чтоб доказать что-то маме? Почему ей так важно это? Нет бы махнуть рукой на то, что не понимает уж она по старости. Так нет, опять только нервы испортила.
А у соседского дома Коноваловых крики. Бабуля их Дуся выходит на скамейку. Опять ее обругали за что-то. Тяжело жить со стариками.
Катерина, проходя мимо, остановилась, присела, поговорила чуток о погоде, о маме. Приятная бабушка Дуся, учителем работала всю жизнь. Жалко ее до боли в сердце. Чего ж они так?
Чужую жалко ... Катя вспомнила, как сама говорила сейчас с матерью, вчерашнюю ссору.
Ох, и она ведь не лучше.
– Ну, чё там? Помирились ли? – спросил Витя, муж, помятуя рассказ вчерашний.
– Ой, – Катя махнула рукой, – Да нормально. Обидно мне только.
– Чё опять не так?
– Обидно, что нет в ней ни капли радости за нас, за детей. На прошлой неделе говорю – квалификацию я повысила, отучилась. А она: "Да чё там – твоя учеба. Как курей щипать? Курам на смех и есть." А сегодня о Димке рассказала, так она вообще ругаться начала – не туда ребенка отдали.
– Да и Бог с ней. Чего тебе с того?
– И сама, Вить, не знаю. Прям, бешусь ...
– Так не бесись.
– Легко тебе говорить. А я, веришь, иду, настраиваюсь, думаю – не буду сегодня нервничать, а она как начинает, опять срываюсь. Бестолковая она совсем стала. Кстати, сходи вкрути ей лампочку. Ты для нее – авторитет. А я так – не пришей кобыле хвост.
Чувство вины заставило Катерину залезть и в интернет. Там много пишут об отношениях матери и взрослых дочерей. Дочки обижаются: мать в детстве, мол, не додала, не занималась. Или наоборот – требовала так много, что отняла детство.
Ничего подобного в детстве Катерины не было. Грех на маму обижаться. Они с Костиком росли в достатке, в строгости и материнской заботе. Конечно, и мать, и отец много работали, и их приучали к помощи, но все в пределах нормы. Мама пекла хлеб, пироги, держали они с отцом скотину, корову. Была она строга, но эту строгость Катя любила. Потому что без нее распускался хулиганистый Костик, да и отца, любившего пропустить рюмочку, порой, не мешало держать в узде.
Иногда хотелось от мамы большего одобрения, гордости за успехи. Катя иногда обижалась, что мама не хвастается ее достижениями. Но со временем она поняла, что мать все равно гордится ею, только показывать это не привыкла.
Дома был порядок, свои традиции и законы. Родители скопили деньжат и помогли им обоим, и ей, и Косте, в обустройстве, когда те обзавелись семьями. Нет, никакой обиды на мать в прошлом у Кати не было.
А теперь?
И опять по дороге от мамы шла Катерина расстроенная. Начала сегодня прибираться, а мать под ногами крутится. Нельзя ничего переложить, переставить. Волнуется, хватается за вещи, двигает назад.
– Не-воз-мож-но! – возмущается Катерина, – Мам, сядь! Дай же ты прибраться -то!
Но увы... Баба Шура решила помочь – сунулась ванну чистить, да сил не хватило, стало плохо, чуть не упала, опрокинула на себя таз с водой. Опять Катерине забота.
И руки опустились, и уж не стала делать, то, что изначально намечала. Хотелось порадовать мать, а вышло – лишь растревожила.
На обратном пути опять повстречала Анну Михайловну. Шла она из церкви.
– Здравствуй, Катюш. Не случилось ли что с мамой? Хмурая ты больно ...
– Да нет. Чего уж... Здоровья не прибавится у нее теперь. Вот только... Ой, Анна Михайловна, – слезы навернулись.
Смотрела на нее Анна Михайловна столь участливо, что Катя лишь махнула рукой и вдруг разревелась.
– Ох ты, голубушка. А ну-ка, зайдём зайдём ко мне. Чайку выпьем...
Анна Михайловна обняла Катю за плечи, повела в дом.
– Да ладно, Анна Михайловна, пойду я. Только время Ваше отнимать, – пыталась вернуться Катя.
Что рассказывать -то? Обиды свои на старую мать? Никто ничем тут не поможет.
– Пойдем. Поговорить всегда хорошо.
В доме Анны Михайловны уютно. В окна бьёт ветка сирени, цветет герань. Повсюду книги, в углу – иконы с лампадкой.
Сбивчиво и как-то несуразно рассказала Катя о своих тревогах.
– Я стучу-стучу, да не достучусь. Стараюсь для нее, а она не ценит. Как будто я – пустое место. А мне ведь тоже... не девочка. Обида берет. Она все об одном и том же – о прошлом, о котором я уж сто раз слышала. Так надоело это слушать! К внукам бы поехать, там, прям, душой отдыхаю. Так ведь привязана, не бросишь. Да я и не жалуюсь, не подумайте, но срываюсь то и дело. А потом жалею, – закончила Катя, отхлебнула чай.
Анна Михайловна задумалась, посмотрела в окно, вздохнула. Заговорила тихонько.
– Все жить хотят. И молодые, и старые. Смерти все боятся. С внуками рядом ты, Катюш, жизнь целую впереди чуешь, радость и будущее, а рядом с мамой – уж конец близкий. Потому и хочется нам быть рядом с молодыми. Сами с ними молодеем, а со стариками – унываем. А им ведь, старикам, тоже жить хочется. Вот и вспоминают молодость. Кажется им, что, вроде как, вернулись туда и впереди ещё целая жизнь. Это радость у них такая, понимаешь?
– Ох, тёть Ань, понимаю. Понимаю всё. А все равно расстраиваюсь. Почему так: чужих стариков жалко, а на своих – психи накрывают?
– Чужие для тебя и есть – чужие. Ты на них никогда и не надеялась. Ведь мы с материнской любовью и заботой жизнь проживаем. Мать для нас – и кумир, и надежда, и совет у нее – самый верный, и похвала от нее – самая нужная и приятная. И вдруг... Обидно тебе, Кать, что нынче не так. Вдруг мать и жизнью твоей не интересуется, и совет мудрый уж не даст. И это странно тебе, и принимать не хочется. Хочешь ты вернуть ее прежнюю – достучаться. Убеждаешь ее.
– Ох, убеждаю, тёть Ань. А она всё о своем.
– Потому как понять тебе следует – невозможно это. Невозможно маму ту прежнюю вернуть. Не получится. И дом таким, как при маме молодой уж не будет, и пирогов она не напечет, не встретит всех, не накормит, не выслушает внимательно и совет не даст.
– Так ведь понимаю, вроде.
– Головой понимаешь, а сердце принять не хочет. Терпению тоже ведь учиться надо.
– Надо. Ещё как надо. Где только найти его? Она ж, как дитя малое...
– Так вот, как с дитём и надо. Ты ж на руку скорая. А с мамой теперь по-другому надо. Терпеливо, медленно, да по сто раз объяснить. Когда ты маленькая была, она тебя ложкой есть учила. Так думаешь, сразу вышло? Штанишки надевать, палочки писать в тетради... Вот и с мамой теперь так.
– Как принять это, тёть Ань?
– Не в маме сейчас дело. В тебе, Катюш. Найди в себе сила принять. Тяжко будет, к Батюшке нашему сходи. Хороший он у нас. А на маму не обижайся.
Шла Катерина домой и всё думала о словах Анны Михайловны.
Верно ведь. Мама сильная была. И вот из женщины, держащей в узде всю семью, мама превращалась в ребенка. А Катя, в проживании утраты материнской силы, хотела кричать:
"Мама, вернись! Ты же не такая! Ты была – не такая!"
Но нет уж той мамы. И вроде – вот она, но не та. А где же та? Вот и зовём, и раздражаемся, пытаемся вырвать из состояния старости. Потому что страшимся потери, потому что хотим вернуть прошлое.
Так страшно понимать, что и наш час наступит... И оттого копится нервозность. Там, где внуки – радость, целая жизнь впереди, а здесь, где мама – лишь зацикленное по кругу прошлое, которое проживается и проживается в маминой памяти, чтоб возобновить, чтоб остановить, чтоб опять почувствовать себя молодой.
– Мам, ну чего тебе не сидится, не лежится? Зачем в подпол полезла? Ну, прям, приспичило! А если б упала?
– Так ить капуста там. Не нашла.
– Мам. Иди сюда. Подойди-подойди к холодильнику, – Катя открыла дверцу, – Смотри-ка. Вот она, за кастрюлей. Вторая полочка. Видишь?
– Так надо в подпол убрать.
– Так она у меня дома хранится в подполе. А тебе приношу по чуть-чуть. Зачем же в подпол-то?
– Всю жизнь там хранили.
– Так и храним. У меня подвал хороший, большой. А тебе приношу. Не надо в подпол лезть. Ладно, мам?
Мама раздраженно махала рукой. Поняла или не поняла?
И опять накатывало раздражение. Но Катя открыла дверцу холодильника, и спокойно повторила – по новой:
– Видишь, вторая полочка ... Не надо в подпол лезть... И еще, мам, Витя сейчас "правильную" лампочку привезет и вкрутит. Пусть горит "правильная".
Сегодня уходила спокойная. Приняла маму, такой, какая есть ... Надолго ль хватит настроя? Дай Бог...
И родной дом, в который порой идти не хотелось, стал милее.
Да. Нет там уж того маминого тепла, нет теплых объятий, в которых и опора, и защита от всех напастей мира. Мама живёт в своем миниатюрном мире домашнего быта и далёкого прошлого.
Но это ее мама, ставшая теперь, практически, ребенком.
Мама, которая так хочет, но не может вернуть свое прошлое.
И дочь просто будет рядом.
– Давай, мам. Отдыхай. Приду завтра ...