Герман Шендеров. Знаток. Нечистая деревня

Знаток и Максимка отправляются в деревню Малые Сычевичи, где, по словам местных, нечистая сила совсем обезумела и терроризирует народ средь бела дня Знаток. Нечистая деревня  Глава 1   – Да твою ж дивизию! – завопил Фёдорыч, выкручивая баранку руля и роняя пепел с папиросины на широкую грудь, обтянутую тельняшкой. – Шоб я ещё хоть раз тут поехал! Шоб хоть раз!.. Асфальтированная трасса Минск-Москва кончилась, ушла в сторону, и перед стареньким грузовиком-полуторкой вот уже полчаса тряслась разъезжая колея. Сидящие в кабине Демьян и Максимка держались за что попало, но и от этого толку было чуть: от каждого рывка по паршивому шляху их швыряло по всему салону. Фёдорыч матерился, со злобой дёргал рычаг переключения скоростей, мотал туда-обратно руль, уходя от рытвин и ям на дороге. Старый грузовичок ехал в деревню со смешным названием Малые Сычевичи — в семидесяти километрах от Задорья. А началось все так: в обед к дому знатка подъехал, фыркнув глушителем, древний ГАЗ-АА.Из кабины вылез хромой водила и безапелляционно заявил, мол, Демьяну позарез нужно ехать с ним. Максимка-то подумал, что почту привезли – нелюдимый угрюмый Фёдорыч числился почтальоном, развозил между глухими выселками посылки, продукты, пенсию; в общем, был вроде деревенского курьера. И вот, кому-то внезапно приспичило увидеть знатка в такой дыре, как Сычевичи. – А чего там? – вякнул Максимка. – Чего-чего… По твоей части шо-то, колдун-ведун ты наш, – мрачно отвечал Фёдорыч, трепя Полкана за холку; тот даже не тявкнул — сам ткнулся лобастой башкой в широкую ладонь, признал. – Бабки с Сычевичей жить не могут, как тебя видеть хотят. Мне денег уплочено туда и обратно тебя доставить. – Не колдун я, – привычно поправил Демьян. – А мне какая разница? Ты хоть груздем назовись, главное — в кузов полезай. В общем, так и тронулись, оставив Полкана на суседку. Вроде и недалеко, но как съехали с трассы, Максимка с каждой минутой всё больше жалел, что напросился с Демьяном – от таких виражей зад, казалось, превратился в один большой синяк. Знаток изредка негромко переговаривался с водителем. – Дак шо, вообще ничего не знаешь? На кой мне туда? – А-а-а… Не верю в вашу ту ерунду. Сами всё скажут. Да не боись, заплотют табе, шарлатан. – Ты за помелом-то следи, товарищ мичман. – А ты меня не пугай! Пуганые мы! В одной сумке кишки, в другой — треугольники. Во, видал? – Фёдорыч стукнул по ноге, где от колена тянулся железный протез. – Травками лечился, дурак, пока дома на побывке был, в сорок пятом уже, после автономки. Вот ногу и отняли – гангрена. У твоей же подружки, Ефросиньи, чтоб её… Она мне насоветовала. – Так ты не лечился, не бреши. Ты с горилкой сидел обнимался, в тельняшку плакался. А Фрося тогда померла ужо. – Лечился! Шо, не веришь, борода? Демьян поморщился, давая понять – разговор окончен. Фёдорыч закурил очередную папиросу, позыркал мрачно сквозь дым, но долго молчать не смог, протянул Демьяну лопатообразную ладонь, обезображенную татуировкой якоря. – Лады, ты не злись, я сгоряча. Не лечился я, верно всё. Эх, нормальный ты мужик, пусть и дурной малясь. Мир? – У нас двадцать лет мир, Фёдорыч. А ногу я твою не чапал. – Не трогал – твоя правда. И мир давно, тоже не врёшь. Дай-ка пацану яблоко, в кармане лежит. Максимке сунули большое красное яблоко, тот захрустел, разглядывая панораму за окном – скачущую картинку из берёз, елей и кустов, наросших поверх глубокой заболоченной канавы. Дорога стала чуть ровнее, ГАЗ повернул, и в лесу возникла широкая прогалина, за которой ярко заблестело серебром нечто массивное и шумное. Максимка аж высунулся в окно, чтоб разглядеть лучше. – Дядько, а это шо там? – Аа, это ГЭС ихняя местная. Гидроэлектростанция, во! – Ответил Фёдорыч. – Ща получшей видать буде. Она малая совсем, правда, но зараз расширяют, новую турбину строят. Вам, кстати, тоже электричество даёт. Наша Рыбчанка весь край кормит. С пригорка глядеть было и правда сподручнее. Фёдорыч подрулил к краю нависающего над ГЭС обрыва, остановил машину. Максимка рассматривал сооружение, казавшееся ему колоссальным, немыслимым – ничего подобного он ни разу в жизни не видал. Река Рыбчанка врезалась в дамбу и спадала из шлюзов шумным белым потоком, размывающим землю у берегов, крутящим турбины внутри дамбы. Шлюзы выглядели, как три жадных дыры, с хлюпаньем всасывающие и выбрасывающие воду – от висящей в воздухе водной взвеси разглядеть их было сложно, но Максимка каким-то мальчишеским чутьём проник в глубины мощного механизма, узрел вертящиеся внутри него сотни шестерёнок, подшипников, толстых зубчатых колес. Увидел – и в испуге отпрянул обратно. Он как-то успел боле попривыкнуть к лесной нечисти, чем к бездушному и самостоятельно работающему, созданному руками человека. Демьян, видать, почуял то же, что и он, проговорил вполголоса: – Мда-а, тут Бога нет… Да и дьявола тоже нема. Под дамбой, у разрытого русла измельчавшей реки, копошились несколько человек в рабочей униформе. Рядом с ними в грязи лежал здоровенный и толстый серебряный цилиндр с могучими лопастями. Увидев грузовик, рабочие замахали руками. Фёдорыч дёрнул за рычаг и нажал на газ, сказал: – Поехали-ка отседова подобру-поздорову. Секретный объект, мабыць. *** Деревня разительно отличалась от обширного, цветущего жизнью Задорья. Маленькая, посреди глухого леса, с пришибленными к земле перекошенными избами. Не деревня даже, а вёска. Располагалась она в низине, куда спускались, скользя шинами по закисшей стежке. В конце концов Фёдорыч остановился, устало махнул рукой: – Туда вам! За поворотом деревня, по правому галсу… Не поеду дальше. А то потом хрен вылезу. – Обратно-то приедешь? – спросил Демьян, пожимая руку старому матросу. – А то! Тока через три дня буду, ты уж тут бабок ублажай, шоб поболя заплатили. О-о-о, нахмурился опять! Да не зыркай ты так, а то ишшо проклянешь ненароком! Водила хохотнул, удобнее устраивая протез на педали газа и примеряясь, как бы сдать обратно по дороге. Демьян ухмыльнулся, показал кукиш. – Ехай ужо. Попутного ветра, товарищ мичман! – Бывай, товарищ партизан. Взяв ещё по яблоку от Фёдорыча, направились в сторону Сычевичей. Грязищи было и впрямь море разливанное, аж сапоги засасывает. «Оползень, что ли?» – подумал Максимка. Будто с горы вода стекает. – Ты это, слышь, хлопче, в разговор не лезь, – сказал знаток, жуя яблоко. – С бабками я балакать буду. – А я шо, дядько, я ж всегда… – Знаю я твоё всегда, то немца заболтаешь, то черту зубы подаришь. Помалкивай лучше. Вот и вёска, Малые Сычевичи. Выпрыгнули из-за поворота и сразу вызвали чувство уныния – до того хаты было видно сверху, с пригорка, а вблизи они оказались ещё более невзрачными, похожими на землянки. В основном срубы из прогнивших брёвен, заросших мхом, да посередке заброшенная церковка без креста. Разделяли Сычевичи две улицы, наполненные чёрной слякотью – не проберёшься, ноги не измарав. Над деревней тянулась линия электропередач, рядом со столбом сидел и лаял на искрящийся провод одинокий трёхлапый пёс, грязнющий, как поросёнок. Демьян остановился, оглядел избы – с заваленными набок заборами, трухлявыми брёвнами и раскрошившимися трубами они придавали селению вид заброшенного. Знаток сплюнул, поёжился – в низине было непривычно прохладно для лета. – Чот, кажись, мичман нас не по тому адресу привёз… – Э-эй, есть кто?! – звонко крикнул Максимка, приложив ладони ко рту. Хлопнула дверь. Из одной хаты вышел пожилой мужик в душегрейке и кубанке, с кустистыми бровями и растрёпанной бородой. Он сразу полез за папиросами, пробормотал под нос: – Вот дуры старые… – Уважаемый! – окликнул его Демьян. – А где все-то? Мужик окинул их взглядом исподлобья, прикуривая папиросу от спички. – А вы ишшо кто такие? – Демьян Рыгорыч, с Задорья приехали. – Аа, колдун! Тебя не хватало… Там клиентура твоя вся там сидит, ждет-не дождется, – мужик показал пальцем за спину. – Спасибо, – вежливо сказал Максимка, хотя мужик ему совсем не понравился. – Ваше спасибо на хлеб не намажешь. Чё приехали-то? Бабкам головы морочить своим мракобесием, да? – Нас позвали – мы и приехали. Стало быть, надо кому-то, – меланхолично и спокойно отозвался Демьян, внимательно разглядывая неприветливого мужика. – А коли кому надо – то и проблема наблюдается, так? – Вумный шибко? Ну иди, общайся, – хмыкнул абориген и, не протянув руки, ушёл налево по улице. За ним увязался пёс-калека, заскакал вокруг, разбрызгивая грязь. Демьян шагнул в избу, пригнулся, чтоб не удариться лбом о низкую притолоку. Вошедший следом Максимка услышал дребезжащие голоса: – Серафимовна жива бы была – мигом бы ему уши пооткручивала, сынку такому… Ишь какой! – Это ж надо! Да я тут всю жизнь, у меня здесь и родители, и бабка с дедом, и внучок — Царствие ему Небесное; лихоманка взяла… – Дзень добры, хозяюшки! – громко поздоровался Демьян, прерывая беседу; приложил к виску ладонь шутливо. – Демьян Рыгорыч из Задорья по вашему приказу прибыл! Несколько взглядов сразу вперились в них; Максимка даже отступил за спину знатока: старухи и сами походили на ведьм. Землистая кожа, какие-то тряпки-тулупы-телогрейки — и это посередь лета, запавшие губы, выцветшие глаза. – Ох, Демьян Рыгорыч, приехау-таки, мы ужо и не чаяли! Тяжело, с явным усилием они поднимались со скамей, кланялись, чуть ли не скрипя хребтами. Максимка от неожиданности вздрогнул — с печи свесилась маленькая сухонькая ручка с желтыми ногтями; тоже будто поприветствовала знатка. – Зъявиуся-не запылиуся. – Гляди, как вымахау-то! А я тебя, Дёма, от таким помню, – старуха показала, каким; Демьян смутился — таким он, пожалуй, даже сам себя не помнил. – А я баба Марфа, Бондаренко, памятаешь меня поди, нет? – А хто гэта у нас тут таки? Помошник подрастает? — пахнущие старостью и лекарствами руки потянулись к Максимке, тот вжался в стену избы. – Добре-добре! Иди, маленький, я табе тут прянику назапасла… Старухи заохали, неповоротливо засуетились, наполнили небольшое пространство избы гостеприимной суматохой, так, что и не сосчитать, сколько их; Максимка, смущенный, торчал под защитой широкой спины Демьяна, но и тот, кажется, был не в своей тарелке и что-то вежливо бурчал в ответ на вопросы и предложенные угощения. – А я вам зараз чайку заварю, на малиновом листе — сама собирала. – У нас тут вот, блинцы — с творогом, да с грибами. Чего ж вы стоите — частуйтеся! – Так, тихо-тихо, дамы! Давайте-ка поначалу дела обговорим. Ну-тка сказывайте, шо у вас тут за напасть? – Ой, така напасть, така напасть, шо хоть узелок на плечо — и куды глаза глядят! – вновь заохали старухи, замахали руками, и затараторили наперебой: – Трахтор сам по себе ездит — прям по огородам! Я было вышла по шеям надавать, а там у кабине — никого! Я домой, перекрестилась, а его и след простыл — токмо колея тянется… – А черти! Черти-то! В окна стукают, рожи корчут, а давеча у Ильинишны курей потаскали! – Курей? – удивлённо приподнял Демьян кустистую бровь. – Курей-курей! Сами они в церкве старой обитають, бывает — всю ночь барагозят, огни жгуть да матерятся. Всю ночь не уснуть — страх-то якой! – А полудница по полям шастает! Высоченная что каланча, выша-а-агивает, колосья аж жгет, прямо-таки жгет! Страшна шо смерть, а на голове куколь! – С дамбы это они взбеленились, истинно вам говорю, с ней всё началося! – трясла бульдожьими брылями одна особенно бодрая старушка — тут она и с одеяльцем, тут и с чаем, тут и с блинами, за троих поспевает. – Они её как построили, я как чуяла — беда буде. Они – «елестричество, елестричество», тьфу! Да он даром нам не нужон — елестричество ваше! – Главно дело, – вмешалась другая. – Ну построили и построили, чаго её телепать-то? Ан нет, нонче сызнова шо-то роют, копают, возют, вот бесы-то и проснулись. – Да-да, чистая правда! Дамба ихняя – гэто мельница дьяволова! Как есть, бесовщина! Кресты-то посымали, да чертей напустили! Оне внутре сидят и турбину енту крутят, а по ночам тут куражатся… От галдежа деревенских старух у Демьяна заломило в висках: какие-то тракторы, какие-то черти, полудница да еще дамба сверх всего. Мозг старательно пытался уцепиться хоть за какую-то ниточку информации. – А всё Никодимка — бестолочь, это он дозволил; ему нашу землю вверили, а он её дьяволам красным распродал… – Погодите, дамы, – вмешался знаток, услышав хоть что-то похожее на зацепку, – а Никодимка, это не тот дядька с папиросками? Который вышел тока, перед нами. – Он, милай, он, больше некому, – хором заблеяли старухи. – Председатель он местновый, да только председать ему уж не перед кем будет — все разъехались, как нечисть взбеленилась, одни мы остались. Но гэта наша земля — на ней и стоять будем. Немец не прогнал, а уж дьяволово отродье и подавно не прогонит… – Зна-а-аток, зна-а-аток, – вдруг позвал слабый голос с печки, – подойди ближе, знаток. Старушки почтенно расступились, пропуская Демьяна к печи; следом за ним шмыгнул и Максимка. Сухонькая ручка — та самая, что привиделась Максимке — откинула одеяло, и на свет появилось высохшее старушачье лицо. Седые пряди едва скрывали лысое темя, зато верхняя губа щедро поросла серым волосом; маленькие темные глаза глядели пристально, даже хищно. Рот открылся — ни единого целого зуба — и вместо слов наружу посыпался сухой кашель. Тут же подлетела бабка, подала кружку воды; существо на печке принялось жадно хлебать. Сзади зажурчал услужливый шепоток: – Дорофеевна енто, хозяйка, значыцца. Мы у ней собираемся — её как удар хватил, она с тех пор и не ходит… – Цыц, сороки! – сипло скомандовала Дорофеевна. – А ты лучшей мине послухай, знаток. Смерть пришла в Сычевичи, как есть — смерть. Никодимка-бестолочь зъехать агитирует, но мы не уедем. Тут наш дом, тут нам и помирать; чай, мне недолго ждать осталось. Знак мне был! Видала я смерть, знаток: кобылица бледная, страшенная. Я ночью слышу — нибыть копыта, шо ль, думаю, кого на ночь глядя принесло, выхожу, а там она — стоит, на мине даглядает. Белая, как мел, тольки глаза чорны и светится уся, светится как пламя, токмо холодная. Она на мине своими буркалами так — зырк, будто запомнила — воды похлебала из корыта и прочь пошла. Тут-то мине и разбило… Добры, вон, Марфа наутро нашла, а то так бы и околела. То смерть мине отметила, знаток, зразумел? Недолго мне осталось, так что проси, чего хошь: хошь — дом тебе отпишу, хошь — всё, шо в доме. Скотину всю забирай, всё одно ухаживать некому. Тольки дай моим старухам век свой на родной земле дожить. Хотели к Сухощавому с просьбой пойти, но он, грят, зубы порастерял; а табе, хлопчик, мы с детства знаем, к табе доверия больше! Сдюжишь, а, Демьян Рыгорыч? – Зробим, хозяюшка. Но вы тоже раней часа на тот свет не збирайтесь, добро? А, да, вот… – Демьян пошарил в бесчисленных карманах своей куртки, вытащил какой-то кулёк. – Вот настой утром пейте натощак, кипятком заваривайте. А про награду потом уж обговорим. – Добре, добре, сына… – закивала старуха, пряча травяной настой под подушку. – А мы потопаем, да, хлопчик? Хата-то есть свободная, переночевать? – Да вся вёска пустая! – всплеснула руками та бодрая бабуля, что всё совала им блины. – Где хотите селитесь! Мы вам вопратку свежую принесём, лазню затопим! – От баньки не откажемся, – не стал прибедняться знаток, – а перекусить можете и туда принесть. Тут Дорофеевна свесилась с печи, вцепилась в плечо Демьяна неожиданно хваткими пальцами и посмотрела ему в глаза. – Ты тольки мине не подведи, Дёма. – Не подведу, – спокойно ответил он, выдержав взгляд старухи. – Всех чертей зраз изведу, каковые найдутся! *** Выйдя на гантак, Демьян спросил у бодренькой старушки, которая взялась их сопровождать: – Вас как звать-величать, сударыня? – Ой, да кака я сударыня, – засмущалась покрасневшая бабуля. – Баба Клава я, Лексевна. – Баб Клав, нам бы бражки надобно. Та аж перекрестилась, да и сам Максимка с удивлением уставился на знатка. Никак издевается? – Бражки?Нешто для храбрости? – Баб Клав, обижаешь! Для дела требуется. – О Хоспади… А скока её надо-то, бражки той? – Бутылку, – сказал знаток и, подумав, добавил: – И махорки. – Ох, где ж ее взять-то … Не гонит уж никто. Разве что у Ильинишны запас... Принесу я! – А церкву покажете? – Так вон она, тама. Только заколочена она уж лет этак... – Ну, чертям, я так понимаю, оно побоку. Проверим. Баба Клава показала хату для ночевки, сама ушла за полотенцами и кровью. – Ну шо, хлопчик, прогуляемся до церквы, на чертей глянем? – подмигнул Максимке знаток. – Дядько Демьян, а на кой бражка-то? – Проверю кой-чаго. Церковь стояла на слякотном пятачке посередь Сычевичей; со скрипом вращался ржавый петушок-флюгер, приделанный каким-то шутником на притворе; выбитые окна храма зияли темнотой. На деревянной крыше кучковались стайкой вороны, хрипло перекрикивались в сгущающихся сумерках. Демьян обошел строение по кругу — против часовой стрелки. – Шо там, дядько? – Да ничаго. Странно всё как-то… Какой чёрт куру воровать станет? Ну он её задавит, спортит, заставит яйца тухлые нести, но шобы красть? Ни разу такого беса не видал… В глаза бросились несколько смазанных следов, ведущих к выбитому окну. Демьян взглянул на толстый амбарный замок в двери, почесал голову. – Максимка, заберёшься, не? – Делов-то! – ухмыльнулся тот, и в две секунды ловко, как обезьянка, забрался через окно внутрь церкви. Додумался даже предварительно на раму набросить лежащую рядом ветошь, чтоб не порезаться об осколки – знаток в который раз его мысленно похвалил. – Ну? Что видать? – крикнул Демьян. – Да темно тут… Ну вот шо бачу – окурки валяются, бутылки, банки консервные вскрытые… Куски шерсти всякой… – Шерсти? – беспокойно переспросил Знаток. – Ага, собачья али волчья, не ведаю… – Слышь, хлопчик, а принюхайся – серой пахнет, не? – Да чем тут только не пахне… – откликнулся удаляющийся голос ученика– тот, видать, пошёл вглубь помещения. – Максимка, ты далёче не уходи! Шерсть ту понюхай – вонючая она шибко? Вдруг Максимка тонко вскрикнул, и Демьян, сам не поняв как, оказался уже внутри заброшенной церкви; даже рук не порезал. Проморгался, привыкая к темноте. Усыпанный мусором пол, алтарь завален набок, на стенах надписи похабные. Аналой весь разломан, ступени амвона усыпаны пустыми бутылками. Бесы куражились?.. – Максимка, ты хде есть? – Дядько, я видал чегой-то, – пискнул Максимка. Демьян повернулся на голос, увидел испуганные глаза, глядящие сквозь него. – Дядько, сзади! Из тёмного угла кто-то ухнул по-совиному, и метнулась волосатая рослая тень. Ни зги не видать было в заброшенной церкви — и всё же бросились в глаза обломанные рога, грязный свиной пятак и торчащие наружу зубья – наворованные у колдунов. Тень дернулась влево-вправо, но на пути стоял Демьян. Тогда нечто с силой врезалось в Демьяна, сбило с ног, опрокинуло на мусор и бутылочные осколки, огрело знатка по почкам с такой силой, что тот со стоном растянулся на полу. Одним прыжком тень выскочила в окошко, так же странно ухнув напоследок, будто издеваясь. Опираясь на трость и растирая спину, Демьян поднялся на ноги. К нему подбежал Максимка – слава богу, цел! – Дядько, ты как? Сильно больно дал? Я его как бачив, так спужался… – Да хватит болтать, гляди, куда он убёг! Но за окном было уже никого не видать. От церкви тянулись следы копыт, перевёрнутых в обратную сторону. А где-то вдалеке, уже на окраине опустевшей деревни, знаток разглядел и самого беглеца перед тем, как тот нырнул в лес. Буро-волосатый, здоровый, что твой медведь, и со свиным рылом – он на секунду обернулся, и Демьяну показалось, что он пересёкся взглядом с нечистым. – Это чёрт был, дядько?.. – А бес его и знает... Черти курей не воруют. Разве что потомство ведьмино выкармливают… Да и не ганяюца от тебя, как со спины по хребту стукнут, – он ещё раз с гримасой помассировал бок. – Пойдём-ка мы лучше в баньке попаримся, хлопче. Подумать надысь. *** В баню Демьян долго стучался да напрашивался, но банник даже не пошумел для порядку — как вымершее все. Максимка предлагал уже так войти, но знаток строго предостерег: – Тебе если шкура дорога — ни на погост, ни в баньку не напросившись лезть не смей. То не людская территория, а их — навья. Мы тут гости, они — хозяева. А уж банька и подавно. Так и стояли, пока не пришла Лексевна и не зашла в баню первой — на хозяйских правах, зажгла электрический свет — видать, дешевый, из-за ГЭС, раз даже в лазню провели. Тогда уж и Демьян с Максимкой посмели переступить порог. После в парилке знаток неодобрительно гудел: – Понавешали своих лампочек, аж нечисть поразбегалась. Нешто печи недоставало? Чего тут глядеть-то? Попарившись, помывшись и переодевшись в чистое (Лексевна принесла одежду своих померших на войне мужиков), сели ужинать. Ели жареную на сале картошку и косились зачем-то в окно: там над мрачными Сычевичами плыли тёмные облака, лаял пёс на обступившую деревню чащобу леса, да возвышался силуэт церквы, видный из каждой точки маленькой вёски. Стемнело рано, опустился на землю холодный мрак, и даже в хате было не по-летнему прохладно. Суседка на приветствие не среагировал и вообще себя казать не спешил. А, может, бросил он хату вовсе — с шишигами связался да на болота сбег. Демьян без остановки натирал ушибленную бочину – у него после встречи с Хиршбеком ещё плечо толком не зажило, а теперь новые побои. На столе стояла бутыль белесой бражки, рядом — махорка, в газетку завернутая. – Так зачем бражка-то? – спросил с набитым ртом Максимка. – Прожуй сперва, а то в рот бесы залетят. И слова учи – ты как заговаривать-то будешь? Максимка кивнул. Он уже знал, что слова бывают разные. В устах знатка, произнесенные в верном порядке, слова приобретают особую силу. Он тщательно прожевал, запил сладким чаем и спросил: – Дядько Демьян, а какое слово самое дужное? – Аминь. Как сказано — так буде, – в своей манере лаконично ответил знаток и поглядел на старенькие наручные часы «Победа». – Так, отрок, ты поел, ты сыт? Пора нам до лесу прогуляться. «Как всегда – ночью» — недовольно подумал Максимка и начал собираться. Дорога вся раскисла, что твой жур – грязь так засасывала сапоги, что, казалось, ступи не туда — и ухнешь по уши. Зато по следам черта идти оказалось довольно легко. Демьян захватил с дому свечку на блюдце и нёс её перед собой, освещая дорогу; Максимка тащил банку. Когда достигли опушки, знаток сказал: – Ставь сюды, на пень прямо, – сам положил газетку с махоркой, раскрыл — чтоб запах пошел. – А сами пошли заховаемся где-нить, поглядим, шо тут за дрянь такая. – И всё, больше ничего делать не надо? – Да не, не надо. Это ж чёрт, на бражку приманится как миленький. Ща засекай вот, – Демьян сунул под нос Максимке часы, тот с трудом разглядел стрелки – полпервого ночи. – Коли чёрт тут блазнит, минут через пяток прибежит бражку лакать — они до всякой сивухи охочи. А мы его клюкой по мордам! Сели в засаде – за близлежащим штабелем полусгнивших от сырости дров. Время шло, Максимка до рези в глазах вглядывался в лесную чащу. Демьян спокойно курил махорку, по-солдатски сложив ладонь лодочкой — чтоб угольком не светить. Выполз месяц из-за туч, дав немного света. Но чёрт всё не появлялся. – Неладное чегой-то здесь творится, ой неладно, – пробормотал Демьян. – А чаго так, дядько? – А того. Коли черт на бражку не прискакал, так тут вон вилка якая выходит: либо черт чойто такое творит, что не до крови ему, то ли — еще хуже, что не черт это вовсе. – Кто ж тогда? – Думаешь, мало их, тварей Пекельных? Тут хоть Сухощавого спрашивай, хотя и тот, поди, не всех знает, а токмо самых верхних. – А ниже там кто? – Много будешь знать… – Демьян замахнулся для подзатыльника. – Ну-ка лучше приглядись, чуешь чего? Максимка прислушался к себе. Он уже научился распознавать некоторые знаки в окружающем мире – то ли знаток сумел чему научить, то ли сам он окреп в своём умении. Там, в поле и в лесу с немцем, он и впрямь чуял нечто, чего не объяснить словами; и когда у Сухощавого ждали курьера из Пекла, тоже ёкало так странно в глубине души. И зубы ныли. Здесь же он не ощущал ничего. Ученик пожал плечами. – Неа. – И я ничего не чую. Пустота какая-то, – знаток зевнул. – Ладно, хлопче, почапали спать — утро вечера мудренее. *** Демьян проснулся ночью по малой нужде. Лежал некоторое время в темноте, глядя в потолок и слушая посапывание спящего Максимки. Наконец решил прогуляться на улицу до ветру, захватив табак и спички. Ночью в Сычевичах не так уж и мрачно. С востока гурьбой катились пузатые дождевые тучи, но над деревней небо было ясным и глубоким, с россыпью мигающих звёзд и щербатым полумесяцем. Свежо — знаток пожалел, что не надел куртку. Он отошёл в сторону от дома, расстегнул ремень на штанах. И застыл с открытым от удивления ртом, уставясь на поле между лесом и вёской. Там над травой плыла страшная кобылица, описанная Дорофеевной. Плыла, будто не касаясь копытами земли — с атласной переливающейся шкурой, с пылающей мёртвым светом шелковистой гривой. Зеленоватое холодное сияние исходило от лошади, как от болотных огоньков, что горят на мертвецких сердцах, отбрасывая блики в тёмном поле. Глаза, тёмные и умные, глядели прямиком в душу. Предвестница смерти прядала ухом, издавала мерное ржание; а ещё она шагала в сторону замершего Демьяна, угрожающе крутя пушистым хвостом. Каждый шаг копыта будто втаптывал в землю оставшиеся годы жизни — один, второй, третий. Знаток попятился назад, а, когда лошадь прибавила ходу, то и вовсе рванулся бегом к хате, чуть не запутавшись в расстёгнутых штанах. Ворвался в избу, запер дверь и выдохнул, стараясь не разбудить Максимку. Сердце колотилось как бешеное. В голове роились путаные пугливые мысли: «Что ж это я теперь, умру? Так ведь всяко умру. Или таперича скорее? А если сейчас? Вон как сердце долбит — ну как инфаркт!» Пожалуй, впервые в жизни — пережив и фрицев, и Фроську и много ещё чего другого — знаток по-настоящему испугался смерти. Не погибели от лап какой-нибудь кикиморы, не лютого смертоубийства от рук фашистов, а такой вот банальной, спокойной даже смерти, когда сердечко — раз — и привет. Перед глазами ещё стояла длинная морда вестницы погибели. Буквально заставив себя, через силу Демьян выглянул в окно — лошадь удалялась в сторону леса. «Вроде пронесло. Отметила она меня али нет? Поди разбери!» Знаток схватил со стола солонку и насыпал соли под дверь, у окон и, подумав, вокруг их с учеником кроватей. Прошептал заговор со свечкой (Максимка заворочался и что-то пробормотал во сне) и сел на кровать. Посмотрел ещё раз в окошко. Кобылицы не было видно. «Вот те на, не выдумала Дорофеевна!» Ложась спать, он прошептал молитву и крепко сжал ладанку на груди. Чертовщина в Сычевичах непонятная, где такое встретишь ещё? — подумал он, засыпая. *** Максимку разбудило играющее радио. Кое-как пытался подпевать Демьян: Я гляжу ей вслед,  Ничего в ней нет,  А я всё гляжу,  Глаз не отвожу…  Знаток отыскал в хате пудовую гирю и тягал её над головой, раздетый по пояс, играл мышцами и легко перекидывал снаряд из ладони в ладонь. Заметив, что ученик проснулся, Демьян грохнул гирей об пол, улыбнулся с непонятной грустью: – Доброй ранницы! Надо б нам тоже радиолу в дом приволочь, не скушно буде. – Ага, можно, – Максимка широко зевнул. Поставив ноги на пол, удивился при виде рассыпанной соли. – Эт вы солью напорошили? – Я-я. Ночью гости приходили. Нехорошие… – задумчиво сказал знаток, выключая радио. – Поди умойся, да работать пора. Нам тама блинцов натаскали — подкрепись. Максимка поплёлся во двор — к бочке. Знаток крикнул в спину: – Слышь, Максимка, а как певца звать? – Иосиф Кобзон… – Анна Демидовна его слушает, как думаешь? Максимка пожал плечами. Чего Демьян Рыгорыч к этой Демидовне привязался?.. На улице слегка моросило, сырость была такая, что хоть в стакан наливай. Отправились прогуляться по деревне. Заглянули в гости к Дорофеевне — той совсем стало плохо, даже разговаривать отказалась. Бабки суетились рядом с платками, суднами и лекарствами; в общем переполохе на знатка с учеником и не обратили внимания. В общем, не до них было. — Вы идите тама с чертями разбирайтеся, поплохело ей, — бормотала Марфа, выталкивая их наружу. — С сердцем шо-то… Слухай, знаток, а мож чего посоветуешь, кстати? — додумалась она наконец. — Травку какую, а? — Валидолу и нитроглицерина, — буркнул Демьян на пороге. — И врача хорошего. — Поговорку слыхал? Врач – исцелися сам! – блеснула эрудицией бабка. – Не нада нам коновалов тута, сами управимся. Дверь избы захлопнулась, изнутри донёсся горестный стон Дорофеевны. — Ей же в больницу надо... — сказал потом Максимка, шагая рядом с Демьяном по улице. — Вообще-то да, не помешало бы. Но мы кто такие, штоб людей жизни учить? Они поболе нас эту землю топчут. Вумные! Здрасьте, бабуль, у вас тоже сердечко прихватило? У крайней избы на лавке сидела бабка, держась за грудь — Агаповна, кажется. Максимка уже стал их различать. Маленькая, подслеповатая, в кургузом платочке, она щурилась в сторону леса и от страха целовала нагрудный крестик. — Ой, божечки, чего ж это творится-то... — Вы чего, бабуль? — спросил подошедший первым Максимка. — Да сами гляньте! Опять поле жгёть! Полудница! — Твою мать, да чаго у вас тут за бесовщина такая! — аж вскрикнул Демьян, проследив за пальцем Агаповны. На поле, у лесной чащобы, крутилась высоченная, как будто на ходулях, женская фигура в белом платье до пят. Маленькую по сравнению с телом голову покрывал наспех повязанный куколь. Под ним зиял пустыми глазницами череп — издали вроде даже как козлиный. Может, такое ощущение возникало из-за повисшей в воздухе стылой взвеси, но жуткая баба вертелась так, что от неё веером брызги летели — брызги огня. От сырости трава не загоралась, огонь сразу гас; белесая фигура крутилась-крутилась, а затем резко замерла, заметив наблюдателей. Совершила театральный и низкий поклон – от движения из широко разинутой пасти выкатился длиннющий, как змея, розовый язык. Агаповна охнула со страху, вцепилась в руку Максимки. Раскрывший от удивления рот, он увидал, как полудница напоследок подняла руки и выплюнула из рукавов очередную порцию пламени, что прокатилось по полю, оставляя за собой дымящийся след. Он даже услышал протяжный огненный гул. Чудовище на поле гулко захохотало, довольное устроенным представлением, и оборотилось спиной. Несколькими быстрыми прыжками полудница достигла лесной опушки. Перед тем, как она скрылась в кустах, случайные зрители увидели, что она горбатая и уродливая, как если бы у неё в спине спрятан мешок какой. Демьян с Максимкой переглянулись. Агаповна всё крестилась без остановки, читая молитву Николе Заступнику, шугливо косилась на них – как бы прося покончить с напастью. — Мда-а, во дела, — знаток с несвойственной ему растерянностью почесал бороду, ошеломлённо глядя на обугленную землю вдалеке. – У вас тут вся нечисть с Беларуси, шо ль, обосноваться решила? Черти, лошадь белая, полудница таперича… А банника нема. — И так кажный день… — пискнула бабушка. — Хоть какое чудище да явится. — Вы, бабуль, тут не сидите. Идите-ка домой. А то мало ли ещё какая сволочь припрётся… Проследив, чтоб Агаповна ушла до дому, отправились к опушке — поглядеть следы чуда-юда, когда на пути им попался председатель Никодим. Мужик стоял на крыльце клуба, мрачно попыхивая папиросой, и глядел волком. С издёвкой крикнул: – О, граждане чародеи! Ну как, много рублев у бабок выколдовали? – И тебе не хворать, товарищ, – вытягивая сапоги из месива, Демьян кое-как подошёл к председателю. – А ты шо это, никак нас поджидаешь? – Делать нечего, – буркнул Никодим. – Но разговор имеется. – Так говори. Демьян присел на упавший забор, облокотил рядом трость и полез за табаком. Максимка разглядывал окрестности – всё, как и вчера: безлюдное, упадочное, только из трубы избы бабки Дорофеевны валил ленивый дымок. И не поверишь, что пять минут назад своими глазами наблюдал, как жуткая белая тётка огнём плюётся. – Ты это, слышь, колдун… – Да не колдун я, сколько вам раз... – Не перебивай, – поморщился председатель. Разговор ему явно удовольствия не приносил. – У меня предложение деловое. Сколько тебе бабки пообещали? – Хер да нихера. Я не за деньги, а допытливости ради. – Так, харэ мне тут воду мутить. Сколько тебе надо? Щас… погодь. Никодим вытащил из кармана стопку денег, отсчитал оранжевые рубли, жёлтые трёшки, синие пятаки и сунул их Демьяну. Тот даже не пошевелился. – Ну ты че? Бери! Тут… десять, двадцать… тридцать пять рублей! Хоть рубаху новую купишь, мальчонку в школу к зиме оденешь! – Взятку, шоль, предлагаешь? – Да какую взятку, дурной ты! Я тебе денег даю, шоб ты уехал и не путался под ногами! Ну хошь полтинник дам? У меня в хате есть, одной купюрой… – А чего ж ты, председатель, так от нас избавиться хочешь? Никак замыслил чего супротив партии и народа? А ты ща видал, кто к вам из лесу в гости ходит? Никодим со злобой сплюнул под ноги. – Ну и дурак! Хто там ходит-то, мракобесы? Ладно, некогда мне тут с вами… Не хошь – не бери. Председатель ещё раз сплюнул — вместе с папиросой, и вернулся в здание клуба. Демьян весело шлёпнул ладонями по коленям. – Во чудила! Ты видал, Максимка? – Видал… У меня мамка в месяц пятьдесят рублей получает. – Да заладили вы со своими паперками никчёмными! Видал, как он вёл себя? Чегой-то тут неладно… Давай-ка знова в засаду. Демьян с Максимкой прошли в сторону леса, обогнули деревню и вернулись проулками обратно. Тут спрятались в соседней от клуба полуразрушенной избе. В ней тоже было грязно, за потемневшей от копоти печкой скопился мусор из мокрых журналов «Маладосць» и разбитых банок под засолку. Демьян зачем-то заглянул в печку – внутри зашуршало. – Мыши, штоль? – Не-е, – с ухмылкой сказал знаток. – Анчутка шебуршит. На пустую избу позарился. Малой совсем, полудохлый, як таракан. Расселись по углам в избе. Демьян выглядывал в окошко, Максимка пытался читать журналы. Ничего интересного, одни новости про засевы, успехи партии и белорусский чернозём. Из головы не шла белесая фигура, танцующая на поле. – Тсс, пшёл он! Максимка подобрался тихонько к окну и выглянул наружу. И впрямь — пошёл! Воровато оглядываясь, председатель шагал к лесу; под мышкой он тащил здоровенный свёрток. — Эт куда он? — А вот щас, хлопче, и проследим. Щас погодим немного, и пошли. Демьян от нетерпения закурил. Вот Никодим исчез в лесу, вот пробежал по лужам трёхлапый пёс. Протелепала куда-то местная бабка с коромыслом; Марфа — вспомнил Максимка. Гаркнула с церкви ворона. — Ну всё, давай следом. Потрусили быстро в сторону опушки. А в лесу Максимке стало как-то уныло — не такой совсем жизнерадостный лес, как в родном Задорье: квёлый, сырой, помирающий будто. И... пустой, что ли? Как если б не хватало в нём чего-то жизненно-важного. Ни малины дикой, ни грибов, хотя и сырости полно. Деревья вон хилые, тонкие, птиц почти нет, всё не зелёное, а серое, и солнца не видать, один белый круг на пасмурном небосводе. Не светит, а так, видимость одна — для порядка. — Давненько сюда лешак не заглядывал, — пробурчал недовольно знаток. Следы сапог председателя вели через буераки и валежник, Демьян легко вычислял его путь даже там, где следы терялись — по сломанным веткам ельника, по едва придавленным почкам мха у корней деревьев — сказывалось партизанское прошлое. Один раз знаток остановился, задумался. Максимка ткнулся ему в спину. — Чего там? — Да хитрый он, петляет. Видать, есть, зачем ховаться. Давай-ка на муравьишек глянем. Мы уже на месте почти. — На кого? Демьян с загадочной ухмылкой присел на корточки и уставился на огромный, с половину роста, муравейник в логе. Максимка сел рядом, с недоумением глядя на насекомых — не зная, то ли издевается знаток, то ли всерьёз. — У нас, брат, ремесло такое, что лес знать надобно, — рассуждал Демьян, — и обитателей его. Когда лешака нема, и спросить совета не у кого, ты гляди внимательно вокруг. Вот муравьи энто кто? Коллективный разум! Ты не смотри на меня так, я вашу фантастику тоже, эт самое, читывал. А коли человек рядом есть, то и идут они к человеку, тянутся — у человека же на привале и сахарок найдется, и матерьял всякий для строительству. Так шо, зараз потеряли мы след, то поглядаем за муравьём — муравей мудрый, выведет куда надо. И впрямь — Максимка увидал, что муравьиная дорожка ведёт не абы куда, а по чёткой траектории. Чёрная вереница из марширующих мурашей петляла промеж сосновых стволов, вытекала из лога и вела в глухую чащу, где деревья стояли густо, вплотную друг к другу. Шли по муравьиному следу недолго. Вскоре, деревья чуток расступились, меж ними выглянула небольшая прогалина. Демьян остановился и пригнул рукой голову Максимке, зашипел: — Тихо щас! Максимка увидел поляну. Посредине стояла трёхугольная палатка зелёной армейской раскраски, чадил дымом костерок, из покрытого сажей котелка аппетитно тянуло тушёнкой. У костра сидели трое в накинутых на плечи плащ-палатках, а к ним спиной стоял председатель, и что-то неразборчиво шипел на троих лесников: — Куда вы… мать вашу! Сказано было — ночью! Это что за самодеятельность? Афоня, твою-то мать! Обратно в часть захотели? Те, потупившись, выслушивали ругань. Наконец, когда председатель «выдохся», один заискивающе спросил: — Дядько, а ты нам консервы принёс? Жрать уж совсем неча. — Принёс, — буркнул Никодим и вывалил на землю из свёртка кучку блестящих банок. Троица сразу с довольными возгласами их расхватала, парни сноровисто начали вскрывать консервы ножами. — А чаю? А табаку? — Чай завтре, папиросы вот, нате, хоть закурись, покуда с ушей не закапает. Сахара на, кило с дому взял. И яблок авоську… — Скок нам тут ещё сидеть-то? — спросил третий, косой и лопоухий малорослый парень — он с высунутым от усердия языком открывал банку армейским штык-ножом. — Скольки надо — стока и просидите. Или чё — обратно захотели? Трое замотали головами — мол, не, не хотим. Никодим удовлетворённо кивнул и направился обратно. Демьян прижал голову Максимки ещё ниже к земле, тот постарался даже не дышать. Демьян погладил ствол стоящего рядом кустарника, и тот благосклонно сомкнул ветки, загородил знатка и ученика. Никодим прошёл мимо, не обратив на них внимания. Председатель исчез в лесу. Демьян с Максимкой посидели ещё некоторое время под кустарником, потом знаток потрепал его за ухо, сказал: — Лады, свезло нам – не заметил. Вставай, пойдём. — Куды пойдём? — А туды и пойдём, знакомиться с товарищами. Если шо — ты сынок мой, зразумел? Демьян выпрямился, громко кхекнул и шагнул на поляну, раздвинув кусты руками. Сидящие у палатки трое парней застыли с открытыми ртами и с ложками в руках, испуганно уставившись на гостей. Максимка понял, что они ненамного его старше — ну лет на шесть-семь, не больше. У того лопоухого вообще вся морда в прыщах. А здоровый Афоня встал резко и шагнул навстречу Демьяну. — Э, вы кто такие? — У мине такой же вопрос, — прищурился Демьян. — Я тут с сынком гуляю по грибам, а в лесу якие личности странные заседают. Вы шо, хлопчики, браконьеры? Рослый сразу поник. — Та не, студенты мы... Экспедиция у нас. — Кспидиция, гришь? По рябчику, небось? — Ты шо, дядь, какой рябчик! У нас и оружия нема, сам погляди! — Афоня обвёл рукой поляну, палатку, костёр, а двое его товарищей согласно закивали с набитыми ртами. — Биологи мы, лес изучаем. — А чего изучаете? — Ну флору там, фауну... — Эт да, фауны тут в лесах навалом. А шо, доку́менты есть у вас, не? А шо, хлопцы, я гляну, чаго у вас там в палатке? Не получив ещё разрешения, Демьян смело залез в палатку, поворошил там, сидя на четвереньках и выпятив зад. — О, краска, баллоны якие, ящики всякие… Это вам для кспидиции надобно? — Ага, — кивнул Афоня, переглядываясь с товарищами. Лопоухий нервно крутил в ладонях нож, Максимка хотел уже позвать Демьяна, но тот выполз из палатки; отряхнул ладони. — А в ящиках шо? — Да мелочи всякие для работы... Ты это, дядько, не обессудь, заняты мы тута. Вы может того, дальше по грибы пойдёте? — Да пойдём, чего б не пойти? — с весёлым хохотком согласился знаток. — Бывайте, биологи! Консервы-то с чем? — Говядина... — вякнул косой и лопоухий. Обратно шли в молчании. Только Демьян всё хихикал под нос, как дурачок, будто шутку смешную вспомнил. Максимка не удержался, спросил: — Дядько Демьян, так шо, правда браконьеры они какие? — Та не-е, — отмахнулся знаток. — Из таких дураков браконьеры як из нас грибники. — О, глядите! — Максимка цепким мальчишечьим взглядом выцепил странный клок на дереве, схватил его. — Это ж та шерсть, якую я вчера в церкви видал! Ну точно такая же пакля! — Не удивлён даже... — Демьян взял клочок шерсти, понюхал, как собака. — Чертячья вроде, да? Мы таких чертей…Пачакай чутка. Максимка всё не мог зразуметь в одну цепочку Никодима, и странных ребят в лесу, и чёрта из церкви, увиденную сегодня полудницу — как оно всё в голове у Демьяна Рыгорыча увязалось? Но раз сказал ждать — значит, надо ждать. По дороге домой услышали звук работающего трактора. «Беларусь» с кабиной и покрашенными белой краской нижними окошками выехал из-за поворота и, раскидывая толстыми шинами грязь по кюветам, промчался на полной скорости мимо. Максимка на него даже внимания не обратил, а Демьян застыл с отвисшей челюстью, глядя вслед трактору. — Дядько, ты чего? – дёрнул его за рукав Максимка. — Почудилось, наверное… В кабине как будто пусто. Трактор повернул за угол и, фыркнув выхлопом, исчез в глубине деревни. Вскоре его тарахтение умолкло. — Ох уж я дурачина стоеросовая! – воскликнул Демьян. – Ну всё ж ясно теперь, окончательно! Трактор пустой, хах! Черти по церквам скачут, полуденница, итить её в дышло! Ну-тка за ним! Пошли по глубоким следам от протекторов. Они привели к открытому сараю – внутри никого, однако вокруг натоптано. Дверь трактора прикрыта, но не захлопнута. Двигатель ещё горячий. Демьян забрался в кабину, посмотрел там, потрогал рукоятки и панель. Поскрёб зачем-то ногтем выкрашенные нижние окошки на дверях, хмыкнул с таким видом, будто понял чего. А уже собравшись вылезать, нашёл на полу какой-то предмет и быстро сунул его в карман. — Максимка, как у тебя фамилия? — Губаревич. — Элементарно, Губаревич! — Демьян отряхнул руки, выпрыгнул наружу. — А теперь домой. В хате их ждала Лексевна в компании с бабкой Марфой. Встречали накрытым столом, да таким, что у Максимки аж слюнки потекли: тут тебе и блины с киселём, и сметана, и пирог, и картошка в масле с рыбкой. Только сами бабули сидели мрачные, зыркали так странно. — Вы чаво там делаете, гиде блукаете? — с ходу накинулась Марфа. — Бражку приватизировали; в лесу бродите; в церкви шарили. С нечистью якшаетесь, да? Ты, малыш, кушай, кушай, худой какой,— тут же увещевала она Максимку, суя в рот жирными пальцами рыбий хвост. Максимка с трудом отнекивался. — Вы мине наняли — я работу делаю, — Демьян бухнулся на стул, взял блин и обмакнул в крынку со сметаной. — Иль нам обратно ехать? Ну, послезавтра Фёдорыч буде, дайте переночевать... Дак я Дорофеевне зарок дал... — Зубы не заговаривай, Дёма! — насупилась бабка, таки сумев всучить Максимке рыбу. — Работаешь — работай! Токмо давай без чернушества вашего! Мы люди верующие, хоть и церква без кресту стоит, о хоспади, грех-то якой! — они синхронно перекрестились с Лексевной. — А про Ефросинью и ваши делишки с ней мы всё слыхали, усё знаем, слухами земля полнится. Демьян поморщился, как от зубной боли. — Бабуль, слухи ваши подколодные мине не треплют. Надо будет — пред Богом отчитаюсь. А вы либо работать мне дайте и слово исполнить, либо я до дому, до хаты поехал. — Не, ну ты делай, как знаешь... — пошла на попятный Марфа. — Но того, с нечистым не заигрывайся! — Было б у вас тут с кем заигрываться... А вопрос такой, тёть Марфа — шо там за разговор был про дамбу и Никодимку? — О, да то история старая! — махнула рукой успокоившаяся бабуля. — Как дамбу построили, у нас давай всю деревню выселять – в Минске и Могилёве квартиры давали. Ну туда внук мой зьехал, Санька, помнишь такого? Ну а мы с Дорофеевной остались – наша земля, мы отсюдова никуда… — Это я уже слыхал. А сейчас чего? — А зараз Никодимка зноу давай агитировать! – подхватила Лексевна. – Сулит нам квартирами своими минскими, мол, там лепше, все устроились ужо, пенсию в руки приносят, и унитазы прям дома стоят, фаянсовые. — Херня какая! — внезапно матюкнулась Марфа. — Мы-то знаем, што стервецу выжить нас надо, но во, дулю ему! – бабка продемонстрировала кукиш. – Никуда мы не уедем! Нам и тута хорошо! — Так может того, и правда вам уехать, не? – вякнул из угла Максимка, и на него уставились три тяжёлых взгляда. — Кхм… — перевёл на себя внимание знаток. — А Никодиму такая беда на кой чёрт? Чего он суетится? — Дык вредитель он. Как в пионеры подался — так пропал парень, бесам прислуживать стал, тем, что в турбинах. — Дорофеевна там как? Получше стало? — Да куда там лучше, совсем плоха. Как бы отпевать скоро не пришлось. — Поня-ятно, — протянул знаток. — Вы меня простите, дамы, но у нас тут рабочий момент. Побалакать надобно, наедине. «Дамы» засобирались, охая и уговаривая всё съесть, да про баньку не забывать. Выпроводив бабок, Демьян упал на кровать и запел под нос: — А у нас во дворе Есть девчонка одна...  — Дядько Демьян, вы чего такой весёлый постоянно? — Просто… Слышь, ты зачины все выучил? — А то! – Максимка вытащил из-за пояса смятую тетрадку в линейку – не такую толстую, как у знатка, но уже исписанную кривыми строчками заговоров. – Вот, всё могу прочитать. — Молодец, благодарность тебе от всего Советского Союза. Ну ты давай збирайся, ща пойдём от чертей наших пужаться. — Мы ж только пришли! — Черти нас чакать не будут, у них тоже тока обед по расписанию. Извечную свою клюку Демьян оставил в хате. На вопросительный взгляд пояснил: — Не понадобится. И снова в лес – вот только пришли, не понимал Максимка, чего там опять делать? На улице смеркалось, на удивление рано для лета, и серость дня сменилась наступающей темнотой. Весело посвистывая, Демьян брёл по полю к опушке. Стало уже морозно малость, со склона журчал ручей, и в стылом полумраке вырисовывались силуэты деревьев… Мерно переступая копытами и наклонив голову, из леса вышла лошадь. *** У Дорофеевны в хате Марфа полоскала в ведре тряпку, пропитанную гноем и человеческими выделениями. Умирающая старуха стонала, не открывая глаз; от кашля у неё на губах выступила жёлтая пена. Дорофеевна бормотала иногда про коней бледных, про смерть; звала давно сгинувшего на войне сына Лёшку. Бабки внезапно столпились у окна, заохали. — Марфа, Марфа, подойди, смотри, шо творится-то знова! Та выглянула на улицу. На поле, в густой полутьме, что-то светилось. Старуха прищурилась, напрягла глаза – и впрямь, как будто светлячок витает вдалеке. И становится всё больше, приближаясь. Никакой там не светлячок – с суеверным страхом поняла Марфа. Это ж лошадь! Только светящаяся, что твой призрак. Значит, не привиделось Дорофеевне? Ходит лошадь страховидная вокруг деревни, гибель предвещает? Большая ещё якая, гривой трясёт, а вокруг отсветы бликуют красивыми всплесками мертвенного свечения. Шкура аж переливается вся, движется во тьме, создавая ощущение, будто животное плывёт над землёй, не касаясь копытами. А навстречу чудовищному силуэту шёл, ничего не боясь, Демьян. Марфа подумала – вот и всё, Дёма, не увидимся мы боле. А потом задёрнула шторы и сказала всем: — Неча туда пялиться! Бесовщина гэто всё, вот он с ней по-бесовски разберётся. *** Максимка подумал было, что Демьян рехнулся. Он смело шагал прямо к сияющей зеленоватым светом страхолюдине – не с заговором на губах, а продолжая насвистывать надоевшую песенку Кобзона. Без клюки, без ладана. А подойдя вплотную, достал яблоко из кармана и сунул кобылице в морду. Максимка осознал, что, несмотря на светящуюся атласную шкуру, сполохи потустороннего света, жуткий ореол близкой погибели, это всего лишь… животное. Которое с удовольствием схрумкало яблоко и понюхало пальцы знатка. Благодарно фыркнуло и покосилось огромным глазом на мальчика. Демьян, широко улыбаясь, почесал коняшку за ухом. Шлёпнул по боку несильно и показал Максимке ладонь, которая теперь тоже слабо светилась в полутьме: — Видал? — Это что же, она… — но Максимка не успел договорить – на тропке в лесу, откуда вышло животное, кто-то зашуршал в кустах и негромко выматерился. — Стоять! Это, как его… Хэндэ хох! — неожиданно заорал во всю глотку Демьян, отчего лошадь взбрыкнула от неожиданности, встала на дыбы и заржала. Видимо, поняв, что раскрыл себя, прячущийся в кустах незнакомец ломанулся бежать, и Демьян рванул за ним. Ученик побежал следом, вглубь леса, вдоль ручья, путаясь ногами в полусгнившем валежнике. Впереди пыхтел Демьян, который ориентировался в темноте, как летучая мышь. Максимка же пару раз чуть не сломал ноги, едва не провалившись в лог — ям тут хватало. Беглец, судя по всему, тоже не избежал этой участи — рухнул в один из оврагов, заверещал, пытаясь выкарабкаться. В сгустившемся полумраке Максимка увидел знатка, который стоял над ямой и почему-то смеялся: — Ну шо, товарищ чёрт, вот ты и попався! А в яме ворошился тот самый — со свиной харей, весь в растрёпанной шерсти, здоровый и крепкий. Наклеенные по краям пасти зубья теперь белели среди палой листвы. «Черт» стонал и глухо кричал — из-за накладной морды вопли казались совиным уханьем: — Не трожь, не трожь, я ногу вывернул, а-а-а! — Я табе ща не тока ногу выверну, а и шкуру твою наизнанку заодно! — кричал на него Демьян. — Ты чаго тут народ пугаешь, ирод, под трибунал захотел? — Это председатель всё, не виноватый я, дядько, не бей! Никодим всё придумал! Максимка подошёл ближе, встал рядом с Демьяном. Упавший в овраг "чёрт" снял маску — обнажилось потное лицо, такое знакомое. Афоня! Тот студент-биолог! Афоня плакал, как маленький, утирал сопли и жалобно переводил взгляд с знатка на Максимку и обратно. Нога у него лежала под неестественным углом; Максимка присвистнул — да он её не вывернул, а сломал, поди. По лесу як заяц не поскачешь, особенно по такой темени. — Копыто сраное... — ныл Афоня, снимая и отбрасывая с подошвы закопченную дочерна металлическую кружку. Сейчас он выглядел совсем не чёртом, а просто человеком в нелепом костюме из дешёвой коричневой пакли, местами уже оторванной. — То-то, уроком тебе буде. Ты какого хрена меня бил, биолух? — Та испужалсо я, дядько! Я ж не со зла, вот вам крест! — Крестишься, а сам в церкви мусора накидал и на стенах писал похабщину якую, — назидательно сказал Демьян. — Ты шо, студент, не определился ишшо — с Богом ты иль с коммунизмом? — Та не я это... То до меня ещё намялякали... — Ладно, давай выползай. За руку тягай, — знаток протянул ладонь. Вытащили "студента" наружу. Тот посмотрел на обоих страдающим взглядом, взвизгнул от боли, укладывая ногу удобнее. Почему-то с плаксивыми интонациями сказал Максимке: — Ну ты-то мне веришь, малой? Не хотел я зла, вот клянусь! Максимка пожал плечами. Он сам ничего не понимал — но было жутко интересно. Знаток отвесил "студенту" крепкую затрещину, у того аж голова мотнулась, как у матрёшки. С тихим "ай" Афоня схватился за висок, Максимка ему даже посочувствовал — удар у знатка что у медведя. — То табе за церкву, — пояснил Демьян. — И мы в расчёте, так и быть. Давай сказывай — ты кто таков, чего тут забыл? — Курсант я... — Откуда? — С военной части, под Гомелем... И парни тоже оттудова. С гауптвахты нас забрали. — А тут вы как оказались? — Бак-тер-иологи-чес-кая опасность, — с трудом выговорил по слогам Афоня и в ответ на вопросительные взгляды объяснил: — Мы вроде как эти, санитары-поджигатели. Нас месяц назад сюда спровадили, под ответственность Никодима. Деревню сжечь надо перед затоплением — так делают, когда населённые пункты всякие топят. Ну, когда дамбу открывают. Озеро тут будет вместо низины. — Та-ак, вот это новости, — протянул Демьян. — И шо дале? — Ну, на губе вообще хреново жить, — рассказывал Афоня, — жрать нечего, дрочат каждый день, бьют почём ни попадя. Припухали мы там так, что... Эх, Красная Армия, туды её налево... Приехал Никодим, договорился там с наччасти — нас ему в подчинение отдали, выдали смесь горючую, огнемёты и костюмы специальные, шоб деревню жечь. А тут бабки эти уезжать никуда не хотят — ну, Никодим и говорит нам, мол, я за вас, ребят, договорюсь, шо вы тут якобы работу важную делаете, буду вас кормить-поить, а вы, мол, в лесу посидите малясь... Ну и бабок этих надо шугануть, шоб они сами согласились уехать — якобы тут черти всякие живут. Денег дал... У Максимки будто вспыхнуло что-то в голове. Конан Дойль, «Собака Баскервилей»! Он же читал! — Вы лошадь фосфором обмазали! — воскликнул он, и Демьян с довольным видом потрепал его по плечу — догадался сам, чертяка. — Ага, — горестно кивнул Афоня, с гримасой поправляя ногу. — Обмазали... Фосфор для розжига надобен. Никодим коняшку привёл, мы её в лесу держим. Бабок лошадью знатно так шуганули, но они уезжать всё одно не хотят. Упёртые як ослицы. — А костюм откуда захапал? — кивнул Демьян на чертовскую одежду. — Дык это, он же в клубе раньше всякие культурные мероприятия вёл. Остались костюмы разные. У меня ещё один есть. — Так ты полудницу играл! – ахнул Максимка. От всей новой информации голова шла кругом, а Демьян лишь кивал, словно во всём давно разобрался. Ну точно – аглицкий сыщик Холмс! — Ага, я полуденница… В бабу со страшной мордой рядишься, вниз под одёжку огнеупорный костюм и ранец огненный за спину – ну, которые нам в части дали для работы. Через рукав шланг – шоб огнём пыхать. — Ну ты, брат, даёшь… Тебе в актёры надо! А трактор кто завёл? — Да Ванька в нём ездил. Ну, ушастый который. Он малой просто шкет, сховался внутри так, будто трактор сам по себе катался. Стёкла покрасил там снизу. Вооот... Ну а в церкви мы по очереди дежурили. Орали там, бесились. Как сказано было! — И курей у старух воровали? — строго спросил знаток. Афоня лишь виновато шмыгнул носом. — Мда-а, набедокурили вы тут... Давай сюда лапу свою, шину наложим. А потом к твоим пойдём. *** Двое других курсантов быстро поняли ситуацию, потупили взоры, принялись в два голоса оправдываться. Над костром снова пыхтел котелок; пахло вкусно. — Никодим скоро придёт, — уведомил лопоухий Ванька. — К полуночи обещался. — Гэта хорошо. У меня к нему разговор сурьёзный. Сходи-ка за лошадью — она там, небось, в лесу совсем очумела, бедолага. — Та она привычная. — Чего готовите? — спросил Максимка, подсаживаясь к костру. Демьян даже попробовать не дал всех вкусностей, что принесли домой Лексевна с Марфой — в лес потащил. — Та супчик куриный... — ответил Юрка, помешивая в котелке ложкой. — Готов уже. Бери миску, подливай. Вон хлеб, лук, чеснок бери. Сальце есть. Ты кушай, парнишка, не стесняйся. Максимка налил миску супа, и тут из лесу вышел Никодим. С удивлением уставился на мальчонку. С края поляны выскочил Демьян и так дал председателю по уху ладошкой, что тот скатился мордой вниз, к сапогам Максимки. Председатель замычал и пустил струйку слюны. Юрка, не обращая внимания, продолжил приём пищи — видать, привык к дракам в казарме. В ветвях удивлённо ухнула сова. — Ну чаго, товарищ председатель, скушал? Кашу заварил — как теперь расхлёбывать будешь? — Чё?.. — только и смог произнести Никодим. — А вот чё! — Демьян с удовольствием наподдал ему ногой по заднице, но больше бить не стал — присел напротив председателя на чурбак, свесив руки между колен. — Давай оправдывайся, дурак. Будем думать, чего с вами робить. Никодим кое-как поднялся, сел на зад. Поднял свою упавшую кубанку, водрузил на голову и с опаской глянул на знатка. Вздохнул горестно. — Всё уж понял, да? — А то! Твои солдатики ужо всё доложили по форме, считай. — Курсанты они... — Да хоть генералы, мне всё одно. Давай говори, на кой чёрт ты всю эту байду выдумал. — Я ж всё ради них, дур старых... Ну чего им тут делать, в деревне этой? — Никодим махнул рукой в сторону Сычевичей и помассировал отшибленную голову. — Ох и больно ты мне по уху дал, знаток... Там у них в городе квартиры уже стоят, ждут — не дождутся. С водопроводом, с канализацией нормальной! Пенсию на дом приносят! Все подруги рядом — вышла на лавочку и сиди себе, болтай. Нет, они Дорофеевну всё слушают... Ох, Дорофеевна же… — А что с ней? — вскинулся знаток. — Да померла она... Час назад. Сердце не выдержало. Старенькая совсем была. Максимка подумал, что сейчас Демьян опять ударит председателя, даже руку протянул, чтоб удержать. Но знаток только сжал крепко кулаки и сказал, пристально глядя на Никодима из-под кустистых бровей: — Ты ж понимаешь, что на тебе грех? — Он во всём виноват! — неожиданно отозвался Афоня из палатки. Юрка согласно кивнул, не прекращая есть. — А вы вообще замолкните, курокрады! Ну так шо делать будем с тобой, Никодимка? Никодим повесил голову. Сказал тихо: — Моя вина, да... Дорофеевна мне как мамка была, не хотел я этого. Не думал, что её так лошадь испугает. Я ж, понимаешь... Ради них всё, клянусь! Вот хоть в КГБ меня сдай — не хотел я! И председатель тихо, искренне заплакал. Все молчали — даже Юрка прекратил черпать ложкой в миске. Афоня глухо произнёс из палатки: — Слышь, дядько… Не хотели мы их насильно тащить, а то их бы всех инфаркт хватил. Прикладами их, штоль, из дому выгонять, як немчура? Еще огнеметы эти. По доброй воле хотели чтоб. Им тут правда не жизнь. Пущай бы жили в городе, в палисадничках там ковырялись. Опять же хозяйство, а им некоторым уж под сотню. Демьян достал из кармана предмет, найденный в тракторе, бросил тому самому мелкому Ваньке – тот как раз вернулся с лошадью и стоял, слушая разговор: — Держи папиросы свои, потерял в кабине. — Вы тогда и догадались? – спросил Максимка. — Ну, скорее, убедился. Только ума не приложу, чего с этими товарищами делать. В КГБ вас за шкирку, як вредителей и шпионов? — Не надо… — сказал Ванька и, подумав, добавил: — Пожалуйста. У меня мамка болеет, не выдержит, если на дисбат залечу. Никодим вновь вздохнул, комкая в руках кубанку. Демьян прищурился: — В хороших квартирах, гришь, жить будут? *** Лексевна стояла у окна, прижав к лицу ладони и глядя сквозь раздвинутые пальцы. По полю что-то бежало будто на четвереньках, быстро приближаясь. — Марфа, гля, это че? Никак человек? — Ну-ка отойди, погляжу. Едва она это сказала, как стекло взорвалось сотней осколков — и как только не посекло? Тут же открылась печная заслонка, и по избе заметалось пламя — как живое. Катался огненный колобок, не поджигая, но стреляя во все стороны жгучими искрами. Сорвался с крюка ухват и поддел Лексевну под обширный зад. Колотились в ящике ножи да ложки, просясь наружу, хлопали ставни и тумбы, летало по избе полотенце, скручиваясь в жгут и хлеща во все стороны. — Наружу, быстро! — сориентировалась Марфа, выгоняя кумушек. В сенях, провожая старух, полопались банки с закрутками на зиму. Огурцы да помидоры покатились за старухами следом до самого порога. Снаружи и вовсе творилось какое-то светопреставление: на поле закладывал виражи трактор, гоняясь вперегонки со старой телегой без одного колеса. В телегу, конечно же, никто запряжен не был. — Батюшки-батюшки, да что же это! — Ильинишна, гля, не твои куры-то? По огороду внаглую толпились пестрые птицы, средь них гордо вышагивал петух. Лексевна почти ощутила, как последняя темная прядь под платком окрасилась в серый: все как один куры были без голов. Обрубленными шеями они невозмутимо пытались склевать горох. Обезглавленный петух заквохтал не пойми чем, кое-как взлетел на конек крыши, загородив луну и во все свое кровоточащее горло закукарекал. Тем временем, бежавшая через поле фигурка приблизилась; в ней Лексевна с изумлением признала председателя. Никодим — голый, в чем мать родила, исходил пеной и перебирал конечностями как заправской скакун, а на шее у него, свесив ноги, сидело что-то маленькое, черненькое, покрытое шерстью… — Сгинь! Сгинь, нечистый! — замахали юбками старухи. Но нечистый не сгинул. С веселым гиканьем он пришпорил Никодима своими мелкими острыми копытами, и тот поддал ходу, направляясь прямо на бабок. Чертенок правил «скакуном», тягая того за уши; у самого чертенка головы не было — вместо нее торчал огромный выпученный глаз на тонкой ножке с пальцами заместо ресниц. — Изыди! Слезь с него, бес! – голосила Агаповна, дальняя родственница председателя. — Про-о-о-очь, старые! Про-о-о-очь отседа! Моя это деревня, моя! — завыл в ответ председатель, — Всех сгною, всех в Пекло заберу! — Очте наш, иже еси… — залепетала Марфа. — На-ка выкуси! — ответил в рифму председатель, встал во весь рост и затряс, чем природа наградила. В глазах Никодима плескался ужас вперемешку со стыдом, красный он был как рак. — У хату! Назад! У хату! Там иконы! — велела Лексевна, принявшая в отсутствии Дорофеевны командование на себя. Бабки набились в темную хату, зажались в красный угол, без остановки крестились. Домашняя утварь не унималась, но кое-как удалось ее запереть в сенях; только дергалась придавленная сундуком ожившая скатерть. Вдруг помытая по православной традиции, жёлтая и усохшая Дорофеевна открыла слипшиеся веки, с хрустом расправила тонкие птичьи ручки; старухи завизжали. Выкрутившись каким-то немыслимым образом, встала в гробу и теперь глядела на старух из-под сбившегося на бедрах савана. — Ох батюшки… — только и сумела произнести Лексевна. Дорофеевна расплылась в беззубой улыбке; лицо растянулось так, что того и гляди лопнет. На синих губах выступили черные кровяные пузыри. Еще раз с хрустом провернувшись вокруг себя, Дорофеевна зашлась в безумном, макабрическом плясе, выбрасывая далеко вперед сморщенные свои лодыжки и задирая саван сверх всякого приличия — как распутницы из фильмов американских. Мертвая прокашлялась какой-то желчью, разогревая слипшиеся голосовые связки и запела: — Из-за леса из-за гор показал мужик топор, да не просто показал… — Батюшки святы! — грохнулась в обморок Марфа; тут же умывальник заботливо плюнул на нее водицей. — Вали-и-ите отседова, кошелки старые, пока целы! А кто останется — со мной в могиле плясать будет, покуда черви не сожрут! — веселилась Дорофеевна, — И, запевай! Эндель-мендель-гендель-ду... Побледневшие старухи прижались к стенам, крестясь и закрываясь иконами от вселившегося в Дорофеевну беса. В посмертном веселье крутилась покойница, расшвыривая предметы, кидалась угольями из печи; наконец, выдрала зубами из гроба два гвоздя и со всей дури загнала себе по одному в каждый глаз; только брызнула в стороны темная кровь. — Здесь скоренько глаза-то не пригодятся боле! — стращала Дорофеевна. — Бежим! Бежим отсюда! Знатка отыскать надобно! — осенило Лексевну, и бабки принялись разбирать баррикаду, уворачиваясь от беснующегося трупа. Будто приглашая спасаться, заиграли в заброшенной церкви колокола. Обрадовалась было Лексевна, да вспомнила — комиссары-то колокол уж лет как двадцать на переплавку пустили. С высокого стога сена за творящимся шабашем и мечущимися по деревне старухами наблюдали знаток и ученик. — Курей жалко, — протянул Максимка. — Все одно — в город их не возьмешь, пришлось бы тут оставить. А так хоть на дело пошли, — махнул рукой Демьян, — А тушки мы потом соберем да биолухам отдадим — им тут еще питаться чем-то надобно, покуда деревню де-зин-фи-ци-ру-ют, во! — А этот… их не заморит совсем? — Кто, Анчутка-то? То ж мелкий бес; так, вредитель — молоко там скуксить, али еще чего. Это его вишь, с куриных голов так раздухарило — долго голодный сидел. Щас к рассвету наиграется, устанет, а там и нам выходить можно. — Мож хоть Никодима отпустим? — жалостливо спросил Максимка, кивнув на гоняющего кругами по полю председателя. — Та не, пущай побегает ишшо, башку проветрит, чтоб мыслей дурацких меньше в ней рождалось. Утро наступило незаметно — в какой-то момент черное небо просто сменилось серым; без петушиного кукарекания. Тогда Демьян ловко съехал на спине со стога, помог спуститься Максимке, взъерошил ему волосы, намазал щеки сажей. Сам скривил лицо так, будто его удар хватил, надорвал рубаху, измазал припасенной куриной кровью и оперся на клюку, как глубокий старик. — Ну як, похоже, что бес нас одолел? — Похоже, дядько! — засмеялся Максимка. — Ну тады почапали! Ток морду не такую веселую нацепи. В таком виде они доковыляли до хаты Дорофеевны. На скамейке — не смея зайти внутрь — сидели бабки бледные до синевы. Конвульсивно скрюченные пальцы сжимали иконы и распятья. — Простите, матушки, — уронил голову на грудь Демьян, — Не сдюжил я. Больно силен бес оказался. Заломал нас только в путь. — Как же так, батюшка? — охнула Марфа, — Неужто никак? — Никак. Силен, собака. — Что ж нам теперь-то… — Уезжайте отседова, бесово теперь это место. Будут тут под водой турбины крутить да фараонок за бока щипать. Всех заморят, кто останется. — Дык чего же, Демьянушка, ничего поделать няможно? — комкая платочек, спросила со слезами Лексевна. — Та ничаго тут не поделать... Уезжать вам надо. Подальше — лучше в город. Там сейчас эта, как её, урбанизация — нечистой силы нема совсем. И врачи там, медицина… — Демьян кивнул на окна хаты, где еще подергивался труп Дорофеевны. — В город вам надо, всем... А то так каждую ночь буде. Надо только Никодима найти — тут он где-то бегает... — У меня в Могилёве квартира, — пискнула одна. — А у меня в Минске, — отозвалась Марфа. — Ну так и чего вы тут забыли?! Езжайте! Проклята деревня! *** Максимка и Демьян стояли на пригорке, дожидаясь Фёдорыча. Видно было, как бабки суетятся, выносят из хат пожитки — скоро за ними должен приехать транспорт. А потом из лесу выйдут санитары-поджигатели — жечь хаты, отгонять остатки техники, готовить Сычевичи к планомерному затоплению. Скоро всё здесь станет глубоким озером. Им навстречу поднялся Никодим, ставший немного пришибленным после знакомства с Анчуткой. Демьян смотрел на него насмешливо, попыхивая самокруткой и крутя в руке трость — врезать, что ли, напоследок? Так, для острастки. Продолжение завтра Фото от пинтерест