Вороны вещают о смерти. Гл. 13-15

Автор: Darknessia Глава 13. Белое на зелёном   Вода в речке все ещё была холодной. Быстро немели пальцы и ступни, а полоскать рубахи приходилось долго. Чтобы пятна отстирывались лучше, я оставляла их на какое-то время в воде, смешанной с отваром мыльного корня, потом наматывала на палку и терла о камень. Полоскала и снова терла, и так до тех пор, пока не сморщится от воды кожа на пальцах, пока покалывание в ступнях не перерастет в жжение. Последняя на сегодня рубаха отправилась в камышовую корзину, я выбралась на берег и устало провела ледяной рукой по лбу. Утро радовало теплом. Яркие солнечные лучи блестели на воде и слепили глаза, шуршала осока под редкими дуновениями ветра. Разноцветные стрекозы носились над берегом и иногда подлетали так близко, что можно было разглядеть их необычные крупные глаза. Одна ярко-синяя как раз вилась вокруг. Я вытерла руку о подол и медленно потянулась к ней. Стрекоза зависла над побелевшим от воды пальцем, а потом опустилась. Крохотные лапки защекотали кожу, четыре прозрачных крыла раскинулись в стороны. Я затаила дыхание, с детским восторгом разглядывая ее. – Фу, гадость. Стрекоза вспорхнула и умчалась, а я с укоризной глянула на Милану. Девушка сидела рядом с мокрой рубахой в руках и брезгливым выражением. – Странная ты какая-то в последнее время, – заметила она, возвращаясь к прерванной работе. Я возражать не стала. Глядела на танцующих вокруг стрекоз и пыталась различить их голоса. Пока получалось плохо. Сидящая по другую руку Беляна проследила за моим взглядом и улыбнулась: – Так их много сегодня. Вылезли на солнышке погреться после дождя. А Нежана усмехнулась: – Колдовство! Подружки рассмеялись. За эти несколько дней селяне все подряд стали объяснять колдовством, так что изначальный зловещий смысл слова затерялся среди повседневных мелочей. “Колдовство” звучало на каждом шагу и летело из каждого дома. Нежана отложила рубель и палку с обкатанной рубахой, покрутила плечами и обернулась к нам. – А если серьезно, и правда странное что-то происходит. С тех пор, как старейшина сначала закрыл в яме, а потом выпустил Томиру, больше не находили мертвых животных. Хотя подклады до сих пор находят то в одном дворе, то в другом. – И что в этом странного? – Хоть старейшина и объявил, что проверил ее – заглянул в глаза, но он ведь не волхв. Мог и ошибиться. Вдруг она просто затаилась на время? Так многие думают, слышала разговоры соседей. Я кинула хмурый взгляд на холм, где раскинулось село. Все случилось именно так, как и говорил Доброгост. Люди не захотели принять правду. Не все, конечно, но многие. Они роптали, недовольные, что женщина так и не получила наказание за кражу сливок. Люди обходили ее стороной, плевали через левое плечо, едва завидев, и на поле не пускали, боясь, что она навяжет узлов на колосьях. – А думали вы, каково ей терпеть все это? – угрюмо проговорила я. – Ни за что посадили в яму во время грозы, ещё и сжечь хотели из-за молока. Бедная женщина теперь из дома выходить боится. Беляна потупилась, явно сочувствуя женщине, Милана только хмыкнула, а Нежана недовольно скривилась. – Зря ты защищаешь ее, Огниша. Может, это и не Томира в твоем сарае похозяйничала, но явно она что-то знает. С нечистью сговаривается. Иначе как объяснить, что у нее в доме достаток? Ведь сажает ровно то же, что и остальные, и работает столько же. – Девушка задумалась на миг и усмехнулась: – Наверно, кикимору подкармливает, чтобы та ей помогала. – А может, у нее просто рука лёгкая, – отрезала я. Неприятно было слушать домыслы селян, да ещё и из уст подруги. Я все представляла себя на месте Томиры, думала: стоит кому-то заметить, что в Чернолес хожу, и обо мне начнут судачить, и от меня подружки отвернутся. Страшно становилось от этого. – Ладно, а тот мальчик, сын кузнеца, – упрямо продолжала Нежана. – Как объяснить, что он поправился, как только на Томиру стали думать? Он ведь сильно болел – помните? Лежал в беспамятстве и, вроде, лихорадка у него была. А теперь вдруг выздоровел! Будто кто порчу с него забрал. – Но колдун не умеет снимать свои чары, только наводить, – напомнила Беляна. – Думаю, Макошь мальчику помогла. Так ведь твоя сестра говорила, Огниша? – Так. – Почему же тогда другим не помогает? – Милана недоверчиво прищурилась. – Бабы целыми толпами теперь ходят в осиновые рощи, носят туда хлеб с медом и творог. – Боги не откликаются на каждую просьбу. Да и лучше не тревожить их по пустякам. – А ещё странно, – снова вступила Нежана, – что вороны чуть ли не каждый день над двором кузнеца летают, сидят на изгороди и крыше. Видели? А ни у кого больше не сидят! Я-то думала – это знак… Ее слова заставили задуматься. Ведь и правда летали черные птицы над кузницей, хоть и не каждый день. – Может, и знак, но не такой, как мы подумали. А может, они просто на зерно слетаются. – Ну да! Что-то я не видела, чтобы они на землю садились. Ответа у меня не было. Несколько дней прошло с той грозовой ночи, но беспокойство по-прежнему сидело внутри, никак не желало уходить. Уже ставшая привычной спутницей смутная тревога терзала душу. Предчувствие чего-то нехорошего. Оно то отступало, то возвращалась с новой силой, но никогда не исчезало совсем. Я кинула взгляд на избу кузнеца, стоявшую чуть дальше вниз по реке. Решила: надо наведаться к сестре, самой осмотреть дом и двор. Провести охранительные обряды, Слово сказать, пока ещё дышала во мне сила белого таленца. Только подумала – как двери избы распахнулись. Присмотревшись к высокой широкоплечей фигуре, узнала Бушуя. Кузнец вышел со двора и тяжёлым шагом, ссутулившись направился к селу по тропе, что как раз проходила недалеко от речки. Я поднялась, чтобы поприветствовать его и справиться о здоровье Млада. Заметив меня, он остановился напротив и махнул рукой, и я поспешила к нему по заросшему сочной зеленью пологому берегу. – Что такое, Бушуй? – с тревогой спросила я, вглядываясь в поисках ответа в его потемневшие глаза. – Снова с мальчиком что-то? Кузнец выглядел потерянным. И мрачным, что грозовая туча. Взгляд его метался по сторонам, иногда задерживаясь на мне. Он все беззвучно открывал рот и закрывал, как выброшенная на берег рыба. И от этого беспокойство только возрастало внутри, грозилось перерасти в страх. Я приблизилась на шаг, почти вплотную, почувствовала исходящий от него запах пота и железа, и ещё другой, очень знакомый. Прохрипела едва слышно: – Что такое? Бушуй обхватил ладонями мои плечи, взглянул в глаза. Выдохнул: – Зоряна, сестра твоя. Я как раз к Горице шел, чтобы сказать… Морена забрала ее. В избе пахло хвоей. Свежий смолистый аромат наполнял комнату, заглушал собой все прочее. В центре на пышном ложе из еловых веток лежала сестра. Ещё влажные после омовения волосы покоились на плечах, аккуратно расчесанные. Белая погребальная рубаха казалась такой яркой, словно сотканной из снега. А утратившая краски кожа такой гладкой, ненастоящей. Вокруг стояли люди. Одинаковые нечёткие лица, одинаковые выцветшие фигуры. Я не замечала их, не различала. Видела только единственное яркое пятно, неподвижное посреди серых теней. Белое на зелёном. Так выглядит смерть. Я пришла в их дом – дом моей сестры – когда все уже было готово. Я не обмывала ее, не расчесывала волосы. Зоряна вышла замуж – и перестала быть частью нашей семьи. Забота о ее теле легла на плечи почти незнакомых мне женщин. Ладили они при жизни? Смогла ли сестра найти среди них верных подруг, обрести новых сестер, или они просто терпели друг друга, вынужденные жить под одной крышей? Я не знала. Не знала, потому что не спрашивала. Она вышла замуж – и связь, не слишком-то прочная до этого в силу большой разницы в возрасте, оборвалась вовсе. Я ничего не знала о ней, но надеялась, что новые сестры отнеслись к ней с куда большей заботой, чем родная. Матушка стояла рядом. Сжимала мой локоть и тяжело опиралась на посох. Ни слова не сказала, пока мы шли сюда. Пока стояли над телом Зоряны. И я тоже молчала. Молчали почти все, только плакальщицы завывали тихо и непрерывно. Они будто плакали за нас всех. Такие же чужие люди, как и большинство здесь. Они выли и стонали, а мне хотелось закрыть уши, выгнать всех и остаться с сестрой. Сказать ей то, что не говорила при жизни. Думала, у нас ещё много времени. Но времени никогда не много. Люди, заполнившие комнату, расступились, когда зашли четверо мужчин: Бушуй, двое его братьев и ещё кто-то. Я вцепилась взглядом в Бушуя, приметила хмурые морщины, плотно стиснутые губы и чуть прищуренные глаза. В них была растерянность, недоверие. Он глядел на собравшихся и словно бы спрашивал, что они все здесь делают. Глядел на жену – и ничего не понимал. Бушуй встретился со мной взглядом, остановился рядом и сжал плечо. У меня дрогнул подбородок. Пришлось стиснуть зубы, чтобы не начать всхлипывать. Его лицо вдруг стало расплываться перед глазами, но я все ещё чувствовала пронзительный, понимающий взгляд. Он передавал гораздо больше, чем любые слова. Мы разделяли общее горе, но все же оставались одиноки в нем. Его рука соскользнула с плеча, он поцеловал матушку в лоб и повернулся к Зоряне. По углам ложа уже ждали остальные. Они подхватили жерди, выступающие из-под пышной еловой перины, поставили на плечи. Развернулись, чтобы сестра оказалась ногами к двери, и медленно понесли ее на двор. Скорбящие потянулись следом. На дворе уже сложили погребальный костер – краду. Высокую, по плечи. Берёзовые дрова выложили прямоугольником, перемежая уровни соломой. По кругу в шаге от крады поставили восемь небольших снопов. Мужчины внесли настил с телом на вершину крады, головой к закату, чтобы уходящее солнце указало душе путь. Потом Бушуй и остальные вышли за пределы круга, где скоро загорится погребальный костер. Теперь до самого завершения обряда к телу мог подходить только старейшина, заменяющий на этот раз волхва. Непрерывно завывали плакальщицы. Множество людей стояли в молчании и ждали. Наблюдали. Когда лица перестали расплываться перед глазами, я мельком оглядела их. Хотелось знать, кто пришел почтить сестру и проводить ее на пути к следующему миру. Стояли здесь женщины с заплаканными глазами. Одеты они были в расшитые узорами праздничные одеяния. Волосы прятали под повойниками¹ с обережной вышивкой. Стояли здесь и мужчины в светлых рубахах и разноцветных очельях. Среди женщин я была единственной девицей, а детей не было вовсе – воспрещалось. Старейшина же стоял раздетый по пояс. Заканчивал приготовления. Он поставил в ноги умершей глиняный горшок с коливом и сыту́ – разведённый в воде мед. В сложенные на груди руки вложил обережные бусы из дерева, речных камней, костей и перьев. А после укрыл тело белой тканью. Я продолжала глядеть на сестру, даже когда лицо ее навсегда скрылось под белым покровом. Солнце бросало на ткань насыщенные теплые лучи, окрашивая золотом, и это казалось хорошим знаком. Оно готово было вот-вот коснуться краем земли. Старейшина остановился перед крадой с факелом в руках, монотонно воззвал: – Прими, Морена, эту душу в свои объятия. Укажи ей проход в свое царство. Сбереги ее на пути к нему. – Повернулся к нам, поднял руки и запрокинул голову. – Мы горды, что знали тебя, Зоряна. Ты останешься в наших сердцах и в глазах своих детей. Твой путь в этом мире окончен, но продолжится в следующем. Так отправляйся же светлой тропой к берегу реки Смородины. Без страха ступай по Калинову мосту, ведь на том берегу уже ждут тебя Предки в дивной своей долине. Однажды мы встретимся вновь. Я вторила ему тихим шепотом: – Однажды мы встретимся вновь. Шепот затерялся среди прочих голосов, но я знала: Зоряна обязательно его услышит. Старейшина, стоя спиной к краде, отвел руку с факелом, пока не упёрся в дерево. Солома занялась быстро, затрещала в вязкой тишине. И вот яркое рыжее пламя охватило краду, начало лизать сухие берёзовые жерди. А яркое рыжее солнце коснулось краем горизонта, расцветило прощальными лучами лица и глаза, заиграло на влажных дорожках слез. За нашими спинами раздались первые звуки дудки-жалейки, пронзительные, похожие на плач. Потом и гусли подхватили мелодию. Старшие женщины затянули погребальную песню, медленную и грустную. Постепенно ее подхватили и другие, и вот уже каждый пел, вкладывая в нее что-то своё. Низкие и высокие голоса, хриплые и звонкие. Одни дрожали, а другие тянули уверенно. Все они сливались в одно вместе со звуками гуслей и жалейки, с треском пламени и криками птиц. Ветер подхватывал песню и уносил прочь, туда, где ее услышат сами боги. Старейшина поджёг и снопы вокруг, и жаркое, буйное пламя взвилось к небесам. А крада разгорелась уже как следует. За пляшущими языками и густым серым дымом почти не видно было тела Зоряны. Мы пели с устремленными к небу взглядами, провожая душу в путь. Широкий столб темного дыма терялся высоко в облаках, окрашенных закатом. Хороший знак. Лёгкий путь. Прощальные песни закончились, плакальщицы умолкли. Кончилось время скорбеть, настало время праздновать. Я совсем не хотела праздновать. Знала, что нужно: так душе будет спокойнее на той стороне. А если горевать без конца, она может и остаться. Знала, что смертью ничего не заканчивается, и что впереди Зоряну ждёт что-то новое: пиры в долине Предков, песни в кругу богов, или, может, скорое перерождение здесь, в Яви. Новое тело и новая жизнь. Надо было отпустить ее и праздновать, но я не могла. Это казалось несправедливым. Нить ее судьбы оборвалась на середине, а вместе с ней сгинули и все те дни, месяцы, годы, которые были ей предназначены. Как можно просто забыть это и праздновать? Не зря ведь мы так сильно цепляемся за жизнь и так сильно страшимся смерти. Люди вокруг потихоньку расходились, тянулись к столу, чтобы поднять кружки с медом и выпить в честь покойной. А я все стояла и глядела на костер. Жар лизал щеки и сушил слезы, ветер трепал подол рубахи и повязанный на голову платок. Сегодня я надела самое красивое очелье с металлическими подвесками-ряснами в виде заключённой в круг птицы. Когда-то эти рясны сделал молодой кузнец Бушуй в подарок всем сестрам и матушке. Когда-то это самое очелье я надевала на свадьбу Зоряны. Матушка сжала мою руку, и я повернула к ней растерянное лицо, горячее от жара костра. – Довольна ты? – холодно прошипела она, а я едва удержалась, чтобы не отпрянуть. – Вот, к чему приводят игры с лесными духами. Перехватило дыхание, липкий холод пополз вверх по спине. Пальцы задрожали, и я сжала ткань рубахи в надежде унять дрожь. Севшим голосом выдавила: – В каком это смысле? Матушка глядела с осуждением. С горькой обидой и едкой злобой. Такой я не видела ее даже в худшие дни после смерти отца. – Думаешь, я такая глупая, чтобы не догадаться? Чтобы не сложить одно с другим? Сначала ты пропадаешь в лесах, потом ходишь к ней. Ее сын выздоровел, хотя не должен был без помощи знающего. Вмешалась в судьбу, а? – Она крепче, до боли стиснула руку и дернула меня к себе. Тихо и яростно прошипела: – Ты просто глупая девчонка. Проклятие нельзя снять, будто его и не было. Оно обязательно найдет себе жертву. Об этом сказала тебе твоя нечисть, когда обещала чудесное спасение мальчика? После долгого пронзительного взгляда матушка бросила руку, отвернулась и медленно побрела к столу, опираясь на посох. Я так и осталась глядеть ей вслед, ошарашенная, испуганная. В сердце плескалось чёрное горе, густо приправленное теперь виной. – Что это она? – раздался рядом пустой голос Бушуя. – Злится? – Злится, – хрипло согласилась я. Голос дрожал от обиды на матушкины слова и от страха перед тем, что могу услышать. – А ты злишься? – За что? – по-прежнему пусто и бесцветно откликнулся кузнец. – За то, что Макошь сберегла сына, но не сберегла жену? За то, что ни один из оберегов, какие я делал для Зоряны собственными руками, не сработал? Или за то, что кто-то проклял село? – Наши взгляды встретились, и в его глазах я прочитала запрятанную глубоко скорбь. – Я буду злиться, когда найду на кого. Внутри все сжалось, скрутилось под невидимыми холодными пальцами. Я помолчала немного и тихо спросила: – А как это произошло? – Не знаю. Ночью, наверно. Просто не проснулась утром – и все. – Отчаяние вырвалось наружу вместе с этими словами. Бушуй сжал кулаки и обернулся к костру. – Она была здорова, Огниша. Думала, как провести следующий день. Хотела посмотреть, как Млад впервые на лошадь сядет… Она только что была… А теперь – все. Я не знаю, Огниша. Так не должно быть. – Да. Да… Одно общее горе. Сейчас нам не требовалось много слов, чтобы понять друг друга. Хотелось обнять Бушуя, показать, что он не один. Но не стала. Могли неправильно понять. Так и стояли, в молчании глядя на рвущееся к ночному небу пламя, а за нашими спинами люди пели о весёлых пирах на той стороне под стук ложек и бодрые звуки гуслей. – Я найду того, кто за смерть жены в ответе, – мрачно пообещал кузнец. – Но после. Сегодня не будем горевать. Ради нее. Так что пойдем и выпьем меду, и споём со всеми. Почтим Зоряну доброй стравой. Наверно, она уже ждёт нас за столом. Я взглянула на Бушуя. Ни ему, ни мне сейчас кусок в горло не полез бы, но пировать нужно. Сегодня мы делали все не для себя, а для Зоряны. – Ты прав, кузнец. Пойдем. Люди уже сидели на лавках и бревнах в свете горящих факелов, пили брагу и мед из глиняных кружек. Стол был заставлен яствами, какие по обычаю готовили на пир по умершему – страву. Были здесь закрытые пироги с рыбой, с яйцом и зеленью, блины, сладкий творог и кисель. А во главе стояли нетронутыми плошка с едой, кружка и ложка – для Зоряны. Когда мы подошли к остальным, старейшина поднял вверх кувшин с широким горлом, произнес: – Сыта́ – по глотку на каждого, чтобы Зоряну не мучила жажда на пути к долине Предков. Доброгост отпил сам, после передал Бушую, а он следующему, пока каждый не сделал по глотку сладкой медовой воды. Затем старейшина потянулся к большой деревянной миске, доверху наполненной коливом. – Коливо – по ложке на каждого, чтобы Зоряна не чувствовала голод на пути к долине Предков. Снова он первым отведал кушанье, после передал Бушую. Я тоже зачерпнула полную ложку и запихнула в рот. Сладкая каша из ячменя с медом, орехами и маком показалась безвкусной. Проглотила ее почти не жуя. Следом старейшина взял большое блюдо с блинами, сложенными вчетверо и политыми маковым молоком и медом. – Ешьте и пейте, и помните, что жизнь и смерть ходят по кругу. Когда каждый взял по блину, заиграла новая мелодия. Мы пели про солнце, как оно совершает круг и проходит по всем трём мирам: Прави, Яви и Нави, и как душа идёт следом за ним. Я сидела в стороне и безучастно подпевала. Потом, когда стали вспоминать жизнь Зоряны, молчала. Никак не могла заставить себя улыбнуться и тоже припомнить что-то хорошее. Мысли занимали слова матушки. Не хотелось верить, что она права, но вина уже прочно укрепилась в душе. Было ли у меня вообще право здесь находиться? Бушуй тяжело опустился рядом и протянул кружку. – За нее. Я отпила и поморщилась. Сладковатый с привкусом брожения и ягод мед сразу ударил в голову. На особые события его делали крепким. Пожалуй, был в этом смысл. Люди пили, и так им делалось проще. Они могли веселиться, когда хотелось горевать. ___________ (1) - Повойник – головной убор замужних женщин в виде мягкой шапочки, полностью закрывавшей волосы.   Глава 14. Новое всегда страшит   Как ни старалась, веселиться вместе со всеми не получалось. Я уже отведала и крепкого меда, и браги, но тяжёлые мысли все не желали покидать голову. Кажется, стало лишь хуже. Шутка ли: услышать, как собственная мать обвиняет в смерти родной сестры?! Народ скоро начал кидать косые взгляды на мое хмурое лицо, поэтому просидела до момента, когда уход не покажется неуважением, и поискала глазами матушку. Она тоже была не слишком весела. – Я ухожу. – Уходи, – бросила она, не оборачиваясь. Снова кольнула обида. Казалось, за последнее время я уже привыкла к ее холодности и отстранённости, а иногда и тихой злости, к ее не всегда справедливым укорам, но сегодня… Все это просто выбило из колеи. – Сама доберешься до дома? – Тут останусь до утра. Подожду, пока догорит костер. Соберу хотя бы пепел своей дочери. Горе слышалось в ее голосе. Горе и бессильная ярость. Отчасти я понимала ее. Иногда проще пережить что-то, когда есть кого обвинить. Оставалось надеяться, что скоро это пройдет, и она не взаправду злится на меня. А ещё надеяться, что злиться не на что. Хотелось утешить ее и побыть рядом, но я знала, что она всегда предпочтет пережить горе в одиночку, чем поделиться им с кем-то, пусть даже с дочерью. Поэтому я оставила ее в покое и побрела прочь. Голова гудела от шума чужих голосов, натянуто-веселых и хмельных, от дыма костров и от выпитого меда. Короткая прогулка до дома не помогла избавиться ни от звона в ушах, ни от тянущего чувства вины, ни от липкого беспокойства. Я шла по колено в траве, совсем позабыв о том, что не стоит портить единственное праздничное платье. Сняла платок и очелье, и пряди свободно рассыпались по плечам и спине. Все равно ведь никто не видит. Ветер шелестел в кронах, пели сверчки, и где-то далеко кричали ночные птицы. Мир остался прежним, и все шло своим чередом, но почему-то теперь он казался мне чужим. Равнодушным и бесцветным. Я остановилась на дворе перед входом в избу, бросила скомканный головной убор на лавку. Совсем не хотелось идти туда. Дышать затхлостью и соломой. Лежать, глядя в потолок в ожидании сна, который все равно не подарит успокоения, а лишь пробудит новую безотчетную тревогу. С почти болезненным удовольствием вспомнилась ночь, когда я впервые попробовала белый таленц. Сон на мягком ароматном мху в окружении деревьев – живых, а не рассохшихся бревен избы. Вспомнился и Лихо, и древний дуб, в котором расположилось его убежище. Пожалуй, там мне было бы гораздо спокойнее, чем дома. Я даже сделала пару шагов к лесу, но потом застыла в сомнениях. Стоит ли идти? Матушка и так уже достаточно сердится. К тому же, ее слова о нечисти зародили смуту в сердце. Мне нужны были ответы – любые, пусть даже самая болезненная правда. Но все же я никак не решалась сдвинуться с места. Тихий двор, полосу бурьяна за оградой и первые деревья очерчивал тусклый свет луны. Вдруг во тьме между стволами зажглись огни. Крохотные, желтовато-оранжевые. Они появились из чащи и закружили у самой кромки Чернолеса. Через несколько мгновений я различила фигуру, темную и почти невидимую во мраке. Болотные огни вились вокруг, высвечивая то седые пряди, то зелёную мантию. На душе вдруг стало тепло. Не настолько, чтобы забыть печали и обиды, но все же чуточку легче. Ноги сами понесли вперёд, между рядами чахлых посадок, по высокой колючей траве. Я остановилась в нескольких шагах у границы леса. Напротив неподвижно стоял Лихо. Он не улыбался. Лицо его было печальным, полным сочувствия. Молча мы смотрели друг на друга, а потом он медленно, несмело протянул ко мне руку. Тонкие черные пальцы, едва видимые в окружающей тьме, зависли в ожидании, а я вдруг явственно почувствовала необходимость прикоснуться к ним, сжать в ладони и поверить, что не одна. А ещё знала, этого мне будет мало. Глаза почему-то наполнились слезами. Совсем не хотелось показывать их. Я быстро преодолела оставшееся расстояние, обняла его и уткнулась лбом в плечо. Почувствовала через миг, как смыкаются осторожные руки Лихо на спине. Как он прикоснулся холодной щекой к моей макушке. Так трепетно и аккуратно, словно я была хрупкой маленькой птичкой. Мы долго стояли в объятиях друг друга, холодных и теплых одновременно. Вокруг медленно танцевали огни под музыку ветра. Я тихо плакала, а он гладил по спине и волосам нежными пальцами. От него пахло лесом и сырой землёй, и сам он казался лесом. Это успокаивало. – Что произошло, Огниша? – спросил Лихо, когда я перестала всхлипывать. – Неужели, тот мальчик?.. – Сестра, – выдохнула я, не поднимая головы от его плеча. – Моя старшая сестра. – Мне жаль… Он чуть крепче сомкнул объятия, и все вокруг снова замерло, погрузилось в тишину. Хотелось провести так всю ночь. В надежде, что боль отступит перед чем-то иным. Но я знала, что сколько бы времени ни прошло, она вернётся вновь. – А почему ты здесь? – спросила хрипло и приглушённо. Лихо печально вздохнул – его грудь поднялась и опустилась под моей щекой, и можно было даже услышать тихий стук сердца. – Я почуял смерть прошлой ночью, и потом скорбь. Узнал твою среди многих. Одной рукой он обнимал меня за плечи, а другой гладил по волосам. А мне в этот момент не нужно было ничего больше, только знать, что есть кто-то рядом. Кто-то надёжный и чуткий, кто понимает мою боль и готов разделить ее. Но как бы ни хотелось, пришлось оторваться от мягкой мантии Лихо и его холодной груди. Разлепить уставшие глаза. Со вздохом я сказала: – Хочу спросить кое-о-чем, но давай отойдем подальше. Нельзя, чтобы меня увидели здесь. Лихо отступил на шаг, спрятал руки под мантией. Вместе мы отправились вглубь леса, а путь освещали болотные огни. – Мне тут матушка сказала… – слова застряли в горле при одном воспоминании о случившемся. Пришлось сделать усилие, чтобы голос не дрожал. – Сказала, что я виновата. Сказала, что проклятие непросто снять. Вдруг… вдруг мальчик должен был умереть, но я вмешалась в судьбу, и за это расплатилась его мать? Забрала проклятие? – Я вскинула на него требовательный, отчаянный взгляд. Одновременно желала услышать ответ и боялась его. – Это правда, Лихо? Он долго молчал. Так долго, что поутихшее внутри беспокойство снова расцвело. В молчании и был ответ, которого я так боялась. Пришлось до боли закусить губу и заставить себя дышать глубоко, лишь бы задавить подступающие слезы. – Такое могло произойти, – наконец откликнулся Лихо. Слова давались ему с трудом, он тщательно их подбирал. – Но ты здесь ни при чем. Порча всегда цепляется к ослабленному человеку. Сначала это был мальчик. Раз он поправился, тебе удалось снять с него зло. Как ты это сделала? – Я сказала над ним Слово в осиновой роще и омыла солёной водой. Потом сделала заговор над отваром из полыни, коры ивы и листьев сирени, чтобы помочь быстрее справиться с болезнью. – Там был ещё кто-то в роще? Сестра? – Сестра… Он снова замолчал, и осознание свалилось на меня, словно груда тяжёлых камней. – Значит, матушка права… – прошептала с окончательной, безнадежной уверенностью. – Я просто глупая девчонка. Полезла в чужие дела, толком не разобравшись. Без понимания, как работают проклятия и заговоры. Понадеялась на случай – и вот… – Не вини себя. Это неправильно. – Это честно! Я ведь… я… – Нет, Огниша. – Он остановился напротив. Лицо было серьезное и хмурое, а в голосе такая же неоспоримая убежденность. И сожаление. – Если кого и стоит винить – то меня. Лихо приносит беду. Не зря люди боятся. Не нужно было показываться тебе на глаза. Так много времени прошло, что я стал забывать, как это опасно. Мне захотелось того, чего никогда не получу. Раз за разом я выходил к тебе, прекрасно зная, чем это может кончиться. Я ответила ему таким же серьезным взглядом. – То, что происходит в селе – подклады, смерти, болезни – началось давно. Может, год назад, не знаю. Но точно знаю, что все то же самое пришлось бы мне пережить, даже если бы мы не встретились. Лихо приподнял уголки губ в печальной улыбке. – Ты слишком добра, Огниша. Я не заслуживаю этого. За все, что сделал от начала своего существования… – Нет, Лихо, – твердо возразила я. – Мне ты не сделал ничего дурного. Я ведь хорошо понимаю людей и вижу, что ты лучше всех их. – Людей. Но я – нечисть. – Это не мешает разглядеть там, внутри, – я легонько дотронулась до его груди, – кое-что очень человеческое. Твою душу. И я думаю, что доброта и понимание – самая малость среди того, что ты заслуживаешь, Лихо. Он долго смотрел мне в глаза. Лицо застыло, и я не знала, было ли это удивление, благодарность, а может беспомощность. Потом вдруг накрыл мою руку холодными ладонями, поднес к губам и осторожно, едва ощутимо поцеловал. Щеки тут же полыхнули жаром, сердце затрепетало, а по телу разошлась мучительно-сладкая дрожь. – Благодарю, – улыбнулся Лихо, вновь поднимая на меня взгляд. – Твои слова… Наверно, не стоит упоминать, что мне прежде не говорили подобного. И, наверно, не стоит говорить, что я растерян и счастлив одновременно. Стоит уйти, пока ещё можно. Потому что рядом с тобой я забываю, кто я. – Он выпустил мою руку и прошептал, вложив в слова невыразимую боль: – Я нечисть, Огниша. Ничто этого не изменит. Я потупилась. Может, и прав Лихо. Стоило послушаться его с самого начала, когда впервые встретились. Молча собрать свой болотник, не задавать глупых вопросов и не приходить больше в Чернолес. Тогда я не помогла бы Младу, но сестра, возможно, осталась бы жива. Вместе с остальными я тыкала бы пальцем в Томиру с криком “колдунья”. Никогда не услышала бы голосов трав и шёпота земли. Нет, такой путь выглядит куда печальнее. Я решительно вскинула голову и выпалила на одном дыхании: – Нет в этом ничего плохого – забыть ненадолго обо всем прочем. Ведь и я забываю. Мир никуда не денется, если мы помечтаем немного о другой жизни. Я совсем не жалею, что мы встретились. Ты открыл мне нечто новое в этом мире, недоступное для других людей. Может, это глупо, но я ведь всегда хотела быть особенной. Когда прихожу сюда – единственная из людей, – и когда чувствую силу дара, кажется, что так оно и есть. Сейчас только это и делает меня счастливой. Кажется, что там, за пределами леса, нет настоящей жизни, а лишь затянувшийся тяжкий сон. Плохо ли это? Мне все равно. – Отдышавшись немного, уже куда тише добавила: – Поэтому, Лихо, не уходи. В ожидании ответа, с надеждой, что поймет меня правильно, я воззрилась на Лихо. Дух, казалось, не ожидал услышать подобное. Он удивлённо приподнял брови, задумался на несколько мгновений. Гладкое, словно камень, серое лицо осветила улыбка. – И я рад, что мы встретились. Самая искренняя и теплая в мире улыбка, но с неизменным послевкусием печали. Она завораживала. Хотелось запомнить этот момент. Ямочки на щеках и лучистые морщинки у жёлтого глаза. Острый подбородок и точёные скулы. Размашистый шрам, почти всегда скрытый за седыми прядями. Болотные огни кружат рядом, кидают пятна теплого света на его кожу и волосы, сверкают бликами в глазах. Пришло вдруг осознание. Чувство, которое я усиленно прятала в глубинах души, скрывала под слоями искусных отговорок и сомнений. Чувство, которое не оставляет места предрассудкам и заглушает голос разума. Чувство, которому я, наконец, нашла название. Это нахлынувшее откровение будоражило и пугало, как страшит все новое. И к нему я оказалась не готова. Требовалось время, чтобы принять его. Возможно, много времени. – Я бы… я хотела остаться здесь. Можно? – смущённо отведя взгляд, проговорила я. – Дома последнее время так плохо спится, тяжело. А здесь как будто спокойнее… – Конечно, – откликнулся Лихо и махнул рукой. – Идём, провожу тебя к старому дубу. Болотные огни тут же потянулись цепочкой в чащу, будто понимали его слова, или, может, подчинялись его воле. Мы шли в густом мраке и почти полной тишине. Сегодня навьих духов почему-то не было видно. Лес казался странно пустым и тихим без их неумолчного шёпота. Только ухали совы да сосны скрипели. Прежде я редко бывала по ночам в лесах – разве что на Купалу вместе с толпой подружек и друзей. Ночной лес всегда внушал навязчивый страх. Пугал каждый шорох, и чудилось, будто в тенях притаилось что-то, вот-вот готовое накинуться и утянуть в Навь. Теперь же, в присутствии Лихо, эти страхи исчезли. – При нашей первой встрече ты прогнал духов, – задумчиво припомнила я. – Они боятся тебя? Почему? – Боятся. У старших духов есть власть над младшими. Да и моя сила… Стоит лишь пожелать, и одним касанием я могу вернуть им всю боль, горечь и страх, что они испытывали перед смертью. – Но я думала, что нечисть и без того обречена проживать свои кошмары снова и снова. Ведь страшная смерть и есть причина, по которой душа умершего не может перейти на ту сторону. – Это так, – согласно кивнул Лихо. – Поначалу возрожденная нечисть помнит лишь свою боль, ею движет ненависть и желание отомстить. Причем неважно, обидчику или случайному человеку. Но со временем все угасает. Навьи духи забывают свою жизнь, они просто делают то, к чему привыкли. В них уже мало что остаётся. И очень просто пустой сосуд наполнить болью. Я слушала с большим интересом. Такого не расскажут старики своим внукам перед сном, не поведают друзья у костра. Люди про нечисть знают самую малость, и у меня было много вопросов. – А почему ты не… – Я замялась, подбирая слова. Не хотелось случайно обидеть Лихо неосторожным словом. – Ну, ты ведь совсем на них не похож. Дух нахмурился и нехотя, медленно отозвался: – Похож больше, чем ты думаешь. Тоже была во мне злоба, и тоже я мстил каждому живому. Не слишком приятная история, которую совсем не хочется вспоминать. – Потом мрачно добавил, рассеянно глядя перед собой: – Но вот, что я тебе скажу, Огниша. Что-то происходит с душами там, на границе Нави. Я видел мост и реку. Видел, как люди пытались перейти ее, но падали в воду. А когда выходили снова на этот берег, прежними они уже не были. От того, как он это сказал, пробежал холодок по спине. Это был страх перед неизвестностью. Значит, и нечисть не все знает о мире Нави. Я облизнула вдруг пересохшие губы. Вспомнились многочисленные обряды, которым народ испокон веков следует во время погребения. И то, как я упорно не желала веселиться вместе с остальными. – А моя сестра ведь… – Думаю, ей легко дастся переход, – заверил Лихо. – Не беспокойся о ней. Перевоплощение в нечисть – это редкое явление. Оставшийся путь мы преодолели в молчании. Скоро впереди показался раскидистый дуб со свисающими с ветвей пучками лишайника. Как и в прошлый раз, Лихо откинул слой мха, скрывающий расщелину от посторонних глаз. Огни проскользнули в полость первыми, я же застыла у входа в нерешительности. – Располагайся, – улыбнулся Лихо, видно, истолковав по-своему. – Я не потревожу твой сон. – Но как же ты? Места хватит нам обоим, – сказала я прежде, чем успела подумать. Но вот слова обрели форму, а с ней и смысл, который я совсем не желала вкладывать. В смущении я попыталась быстро сообразить, как бы сгладить ситуацию, однако слова застряли в горле. Лихо качнул головой. Благодарение богам, что понял меня правильно. – Во сне человек теряет защиту перед злой волей. Я лучше побуду на расстоянии. – Он скинул с плеч мшистую мантию и протянул мне. – Вот. Если хочешь. Кажется, в ней живут какие-то жучки. Я тихо рассмеялась и прижала к себе живую мантию. – Жучками меня не напугать. Спасибо, Лихо. Он тоже улыбнулся на прощание. Совсем скоро его фигура слилась с окружающей темнотой, а я осталась наедине с болотными огнями. Закуталась в мантию и устроилась на мягком зелёном покрывале, все ещё смущенная и немного растроганная.  Глава 15. Дорога мертвых   Утро выдалось серое и туманное. Рассвет едва пробивался сквозь затянувшие небосвод облака. Ласточки низко носились над полями, предвещая скорый дождь. Воздух был тяжёлый, пропитанный тревогой и отголосками погребального костра. Я спешила к избе кузнеца, чтобы вместе со всеми принять участие в завершающем похоронный обряд ритуале, а внутри клубилось явственное предчувствие чего-то нехорошего. Снова. Чернолес я покинула загодя, ещё до того, как первые петухи разбудят селян. В полутьме пробралась к пустому дому, чтобы привести себя в порядок. На лавке так и лежали платок с очельем, сырые от утренней росы. Я убрала их в дом, наскоро умылась холодной дождевой водой и расчесала растрёпанные после сна волосы. На пол полетели застрявшие в них сухие листья и иголки. Потом заплела в две косы и как раз с рассветом отправилась в путь. Странное дело, но в селе будто и не ложились вовсе. С другой стороны холма летели голоса. Сквозь окутавший низины туман можно было различить широкий столб дыма, тусклый, как от слабо тлеющего дерева. Неужели, ещё один погребальный костер горел этой ночью? Тропа вдоль реки привела ко двору кузнеца. От высокой крады осталась лишь черная проплешина посреди скошенной травы да куча углей, присыпанных пеплом. Всю ночь смотрящие должны были поддерживать огонь, чтобы головешек осталось как можно меньше. Матушка стояла согнувшись посреди выгоревшего пятна с глиняным сосудом в руках. Собирала прах и кости. Подол ее лучшей рубахи был испачкан сажей. Серые облачка при каждом движении поднимались с земли, оседали на босых ногах и ткани. Тонкие руки тоже покрывал пепел вплоть до закатанных рукавов. Несколько седых прядей выбилось из-под повойника. Казалось, что и они тоже в пепле. Бушуй сидел на бревне неподалеку и наблюдал. За его спиной на столе высилась гора немытой посуды, над которой уже кружили осы и жирные черные мухи. Я ожидала увидеть ещё и старейшину – ведь при его участии полагалось завершать обряд, – но, оглядев пустой и тихий двор, никого больше не обнаружила. Кузнец обернулся на звук шагов. Бессонная ночь вкупе с выпитым хмельным и следами скорби оставила на его лице новые морщины и тяжёлые мешки под глазами. Я легонько дотронулась в приветствии до его плеча и опустилась рядом. – Как ты? – Ничего, – бесцветно откликнулся он и потом указал на свежий деревянный столб рядом с собой. – Вот, вырезал за ночь. Столб был почти с меня ростом, из прямого ствола, лишённого коры. Один его конец оканчивался остриём, а другой был плоским. По всей длине его покрывали высеченные узоры – птицы, растения и обережные символы. – Красиво, – слабо улыбнулась я. – Зоряне понравится. А где Доброгост? Скоро ведь уже начинать. – А ты разве не слышала? – Кузнец обернулся ко мне с вопросом, а я лишь пожала плечами. – Ночью пожар был. Кто-то поджёг избу Томиры. – Я сдавленно ахнула, а кузнец все тем же глухим голосом продолжил: – Пламя даже отсюда видно было, так полыхало! Старейшина сразу отправился туда, помочь потушить и выяснить, что к чему. – Никто не пострадал? – Нет. Они все успели выбраться. Томира, муж ее и двое младших детей. Тихон, брат мой, ходил туда. Сказал, народу набежало тьма, все соседи и ещё половина села. Стояли и смотрели, а помогать воду таскать никто не хотел. Только под утро потушить смогли, когда уже всё само догорело. – Бушуй глянул на меня и без особого интереса спросил: – Как это ты не слышала, Огнеслава? Гремело прилично, когда крыша рухнула. Аж здесь слышно было. – Наверно, быстро заснула. А нашли, кто поджёг? – Не знаю. Коли никто сам не признается, и не найдут. Но это не я и не по моей указке. – Кузнец мрачно усмехнулся и приподнял брови. – Не ты ведь? – Я?.. Опешив, я округлила глаза, а мужчина снова стал серьезным и отстраненным. – Знаю, что не ты. Не смогла бы. А вот я… Признаться, уже подумывал об этом. Но кто-то, видно, опередил. – Ты ведь не всерьез? Томира не колдунья. – Откуда знаешь? То, что сказал Доброгост… – Бушуй тяжело вздохнул, мельком глянул на меня и уронил голову. – Ладно тебе, Огниша, это просто злоба во мне не успокоилась. Тоже не хватило бы духу. В смятении я отвела взгляд. Кроме тонкого светлого силуэта матушки, не за что было больше зацепиться. Она ворочала пепел и угли палкой. Наверно, просто тянула время, ведь и без того долго простояла там. Внутри все грызлась вина. Липкая и ужасающая. Хотелось снова забыть о ней хоть ненадолго, как забыла вчера посреди черного леса и сияния болотных огней. Пользы в ней не было, и смысла тоже. Но я знала, что ещё долго стану проживать одни и те же моменты в долгие, муторные бессонные часы. Представлять, что было бы, поступи я по-другому. Ковырять незаживающую рану… От мыслей меня отвлекло какое-то движение на самом краю поля зрения. Я оглядела двор и кузницу внимательнее. Ничего. Опять посмотрела вперёд – и вот оно, снова. Что-то явно было там. Что-то, что я никак не могла разглядеть. Нечеткий силуэт вился у входа в кузницу, но стоило попытаться глянуть на него в упор – пропадал. – Кузнец, – я растерянно указала на постройку. – Видишь там что-то? Он долго приглядывался к кузнице, сощурившись, но в конце концов покачал головой. – О чем это ты? – Сама не пойму. – В голову вдруг пришла неизвестно откуда взявшаяся мысль. – А вы подкладов не находили? – Нет. Под крыльцом искали, и в подполе, и в сарае. – А в кузнице? – Да с чего б… – хотел было возразить Бушуй, но осекся. Задумался. Мы оба поднялись и пошли к кузнице. Я старалась глядеть боком, чтобы понять, движется ли то темное нечто и что оно будет делать при нашем приближении. Оно двигалось. Заметалось у порога, а потом вдруг скрылось из вида за углом. Пока ни одной догадки не было, что это такое, но по спине пробежал противный холодок. Знакомое ощущение. Кузница представляла собой хлипкую постройку из жердей и глины – чтобы в случае пожара не жалко было. Я опустилась на колени у порога, провела рукой по вытоптанной земле снаружи и внутри. Если и был подклад, то искать его следовало здесь. – Раскопать бы. Бушуй молча достал лопату. Копнул всего дважды в том месте, куда я указала, и лицо его помрачнело. – Не слышал прежде, чтоб под кузню закапывали. Зачем бы? Он быстро откидывал землю в сторону, и скоро стала видна грязная ткань мешка. Бушуй подцепил его вилами и вытянул наружу. Из прорех показалась солома, а внутри явно угадывались очертания черепа. По телу снова побежали мурашки. Я нащупала на груди серебряный оберег, Символ Рода, и крепко сжала. – Зачем?.. Думаю, хотели навести проклятие не просто на избу или любого из семьи, а именно на одного из вас. На тебя или твоих братьев, – предположила я. – А Млад… заходил в кузницу? Бушуй угрюмо кивнул. – И Зоряна заходила, – припомнила я следом. Сама посылала ее за углем для отвара. – Вот и прицепилось… – Но почему к ним-то? Мы ведь с братьями каждый день тут работаем. – К детям быстро порча цепляется. А ещё к больным и слабым, и тем, кто горе переживает. Так говорят. Бушуй потыкал подклад вилами, сплюнул через плечо и поднял хмурый взгляд на меня. – Как ты поняла, что он там? Ни в жизнь бы не подумал. Что ему было ответить? Мне бы самой кто разъяснил. – Да как-то само собой в голову пришло… Бушуй, надо тебе мешок этот сжечь, а остатки закопать на перекрестке. И пусть вся родня в бане хорошенько вымоется с солёной водой, чтобы сглаз снять. – Откуда… – с вопросом приподнял брови мужчина, но договорить не успел. За спиной послышались тихие медленные шаги. Обернувшись, мы увидели матушку. Она была мрачной и уставшей. Тени залегли под глазами, ввалившиеся щеки совсем побледнели. Пальцы почернели от углей, а кожу до локтей покрывали хлопья серого пепла. Она прижимала к груди глиняный сосуд с прахом, будто младенца. – Что это вы тут делаете? – В ее скрипучем голосе все еще слышалась затаенная злоба. Она быстро окинула взглядом яму и мешок и, не дожидаясь ответа, развернулась. – Ну, можно идти. – Но Доброгост… – Чего старика ждать. У него свои заботы. А мы и сами столб вкопаем. Бушуй хмуро кивнул, крикнул братьев. Взяли все необходимое и двинулись молчаливой процессией через все село к западному краю. Матушка впереди, следом Бушуй с тяжёлым столбом на плече. Я шла рядом с ним, с небольшой домовиной в руках, аккуратной, с резьбой по краю. Она была как настоящий дом с двускатной крышей, только без окон и с тремя стенами. Последнее земное пристанище Зоряны. Дом для духа. Шли через центр села, и несколько человек из тех, что были вчера на тризне, присоединились к процессии. Остальные уступали дорогу и провожали нас с молчаливым почтением. По большей части люди выглядели растерянными и мрачными. Некоторые сопровождали долгие многозначительные взгляды кивком, будто заговорщики, которые молчаливо общаются друг с другом. Несложно догадаться, чего они кивают. Стояли столбом, пока горит чужое жилище, а то и сами подпалили его, уверенные, что вершат справедливое отмщение. Прошли мы и мимо пепелища. Дымящиеся головни, обгоревший остов и черная печь с торчащей вверх трубой, которая словно палец указывала в небо, – вот и все, что осталось от избы. Хорошо хоть хлев стоял достаточно далеко, и на него не перекинулось пламя. Там, у стены, сидели дети с отрешенными лицами. Брат и сестра. Слезы подсыхали на их щеках. Женщина всхлипывала рядом, обхватив колени руками и уткнувшись в них лицом. Седая коса растрепалась, а рубаха была заляпана грязью и сажей. Народ глядел на них издалека, но близко не подходил. Горько было на сердце. Горько, что так жестоки люди, и что я так беспомощна. И Томире помочь не смогла, и на сестру навлекла беду, и матушке лишь ненадолго легче становится от настоя болотника. Казалось, встреча с Лихо открыла возможность приносить пользу людям. Казалось, этот путь предначертан самими богами. Так почему же не получается? Когда я отвела взгляд от пепелища, сбоку снова что-то мелькнуло. Тени, нечеткие силуэты, совсем как тогда у кузницы, но на этот раз их было больше. Может, это какая нечисть? Мары, подумала я с той уверенностью, с какой обычно приходят в голову знания, навеянные даром белого таленца. Лихо говорил, что со временем растение откроет способность видеть духов даже днём. Но пока я совсем слабо видела их, скорее, чувствовала присутствие. Мары появлялись, чтобы скрыть следы колдовства, либо притянутые заговоренными предметами. Что это значило для Томиры и ее семьи? Я пока не знала ответа. Тем временем мы уже покинули село. Западная дорога пролегала через лес – обычный, не такой древний и темный, как Чернолес. Стоило чуть отойти от села, как впереди показались первые столбы. Старые, покосившиеся и посеревшие, они стояли по краям дороги по пути движения солнца. Здесь были резные столбы, и обычные, и даже необработанные стволы с толстыми ветками, перевёрнутые вниз. Они походили на вырванные с корнем деревья или на птичьи лапы. На вершинах столбов ставили домовины. Люди со времён основания поселения оставляли здесь прах покойников, чтобы душам было спокойно. Чтобы мертвые охраняли живых, а не тревожили. Чем дальше продвигались, тем новее выглядели столбы. Вот и домовина с прахом отца. Посерела за две зимы, а украшенный зверями и символами столб обзавелся трещиной. Тоже его Бушуй вырезал. Матушка остановилась за последним столбом, ближайшие родственники встали вокруг, а за их спинами уже разместились остальные. Бушуй закопал столб в землю, к его вершине прибил домовину, и матушка медленно, будто нехотя, поставила внутрь домика сосуд с прахом. После женщины раздали родне связанные в плотные пучки сухие травы и подожгли. Терпкий ароматный дым потянулся к небу из наших рук, окутал серым облаком домовину. Зазвучала прощальная песня. От рождения до тризны мы следуем за солнцем.  Оно ведёт нас в Явь и провожает в царство мертвых.  Оно укажет путь и осветит туманную тропу.  Пройди по ней, в конце пути на берегу  Ждёт Морена.  Когда догорели травы и отзвучала песня, постояли ещё немного в молчании и стали расходиться. На этот раз матушка плелась в самом конце. За утро мы не сказали друг другу ни слова, и я была почти уверена, что молчание продлится ещё несколько дней. В тот раз, после тризны по отцу, она долгое время отказывалась есть и пить, только лежала на своем полке, отвернувшись к стене. Помню, как меня это пугало. Я ведь совсем одна осталась и не знала, что сказать ей, к кому обратиться за помощью. И тревожные, навязчивые мысли лезли в голову. Казалось, ещё немного – и матушка отправится вслед за отцом. Теперь же… нет, легче не станет переживать все то же самое по новой. Но я хотя бы буду готова. И не буду одна. Только эта мысль и дарила немного утешения. Мы подошли к дому ближе к обеду. Накрапывал мелкий дождь, не такой холодный, как ливень во время прошлой грозы. Шумел ветер, лаяла где-то собака. А люди вдруг притихли. Не было слышно ни привычного детского смеха, ни ругани мужиков во время работы, ни песен с общих полей. Село словно опустело. И в этой странной, неестественной тишине раздались крики ворон, хлопанье десятков крыльев, когда они разом поднялись в небо и заметались беспорядочно, чем-то встревоженные. Облетели село, хриплым карканьем вещая о чем-то каждому из нас, а потом скрылись среди деревьев на другой стороне. Было ли это новым знаком, или посланницы Морены лишь провожали мою сестру?.. Матушка сидела на полке в темном и холодном доме, выстуженном за время нашего отсутствия. Сидела, сцепив испачканные сажей руки, и вся ее нарядная запона с красивой вышивкой тоже была испачкана. Я не пыталась ее разговорить или утешить. Знала: бесполезно. Вместо этого принялась за растопку печи. – Я двоих детей схоронила, когда те младенчиками были, – прохрипела вдруг матушка пустым голосом. – Крохотные, безымянные. Хворые. Часто такое бывает. Но не думала я, что доведётся хоронить уже взрослую, крепкую и здоровую дочь. – Она повернула ко мне жесткое, угловатое лицо. – За что ты так со мной, а? К горлу подступил ком, в глазах защипало. Даже если б знала, что ответить, не смогла бы вымолвить ни слова. Зато теперь понимала: все это я заслужила. – Она хотя б успела дитё оставить. Все легче будет к Предкам перейти. Хорошая дочь, послушная. Заветы матери-отца выполняла, богов почитала и жила, как они велят. А ты что? Думаешь, не для тебя все это? Думаешь, можешь просто наплевать на род и делать что вздумается? И ради чего, а? Скажи, что ты получила в обмен на жизнь сестры? – Я не… – В сделках с нечистью ты ничего не получишь, а лишь потеряешь. Все потеряешь. А что осталось у тебя? Старая изба да больная мать. Вот и думай, что следом… – Да не было никаких сделок! От подклада наши беды, а я нашла его и сожгла. И Бушуй нашел. Значит – все. Не будет больше смертей и ничего мы не потеряем. – Наивная, – фыркнула матушка. – Попомни слова мои: вороны ещё споют для тебя. Споют не раз. И ты горько пожалеешь, что с нечистью связалась, что мать не послушала. Но будет поздно. Она забралась на полок прямо так, покрытая пеплом, отвернулась к стене и свернулась калачиком. А я опустилась на пол без сил, прижалась лбом к холодной печи и закрыла глаза. Не хотела верить ее словам. Не могла. Но отвратительные, навязчивые сомнения уже копошились внутри, как мучные черви. Неужели, и в этом матушка права? Есть ли шанс, что все плохое в нашей жизни закончится, как только я перестану ходить в Чернолес? Нет. Уже закончилось, ведь подклад найден, и порча потеряла свою силу. В это я могла верить и хотела. Теперь все будет хорошо. Обязательно. Продолжение завтра. Фото от Пинтерест