"ЗАЧЕМ ОНА НОСИТ ЛИЛИИ???

" - ЗВУЧАЛО В ИСКУШЕННЫХ СЕРДЦАХ... НО ЛИШЬ ГОСПОДЬ ЗНАЛ... ЗАЧЕМ...
Ее тайком осуждали искушенные сердца, видя в приносимых ею дорогих цветах тщеславие. Но никто не знал, что каждая из этих лилий была безмолвным словом в ее непрестанной молитве: «Спасибо за то, что мой ребенок дышит».
Часть 1: Странный обычай
Раз в неделю, обычно по субботам, когда в храме было тихо и немноголюдно, появлялась она. Марина, женщина чуть за тридцать, с тихой, глубокой усталостью в глазах, но с такой внутренней стойкостью, словно внутри у нее был несгибаемый стальной стержень. Она всегда была одета очень просто, но безупречно опрятно: старенькое, но выглаженное драповое пальто, аккуратно завязанный белый платок. С ней, крепко держась за ее руку, почти всегда была ее дочка, Лиля, девочка лет семи — живая и тоненькая, как весенний ручеек, с огромными, ясными, цвета васильков, глазами.
Они неспешно входили в храм, неся с собой небольшой, но безупречный букет — пять тугих, похожих на застывшие капли молока, благоухающих белоснежных лилий, купленных, очевидно, где-то по дороге.
Подойдя к большой, намоленной, потемневшей от времени и людских слез, иконе Божией Матери «Всех скорбящих Радость», Марина молча ставила цветы в высокую напольную вазу, которую для нее, по благословению настоятеля, всегда держали пустой.
Она не крестилась истово, не била земные поклоны. Она просто стояла с минуту, склонив голову, глядя на Пречистый Лик. И в ее взгляде, если бы кто-то удосужился в него всмотреться, был целый мир: и невыплаканная боль, и безграничная благодарность, и тихая, преданная любовь. А потом они с дочкой так же тихо уходили.
Этот еженедельный обычай не оставался незамеченным. Конечно, никто не говорил ничего вслух, но в тихой, размеренной жизни прихода любой выбивающийся из общего ряда поступок становился предметом для размышлений. Особенно для Клавдии Ивановны. Строгая дама в старомодной, но идеально начищенной шляпке, она была старожилом прихода и считала своим долгом блюсти не только внешний, но и внутренний порядок.
«Ишь ты, опять со своими цветами…» — проносилось в ее голове, когда она видела Марину у иконы. Клавдия Ивановна знала ее историю. Знала, что Марина одна воспитывает дочку, что живут они более чем скромно, что девочка часто и тяжело болеет. И эта видимая нелогичность — тратить последние, и без того скудные деньги, на дорогие цветы вместо того, чтобы купить ребенку лишний фрукт или витамины, — смущала ее строгий, практичный ум.
«Гордыня это, — мысленно выносила она свой приговор, поджимая губы. — Тщеславие. Благочестие свое напоказ выставляет.
„Полюбуйтесь, какая я духовная, не свечки ваши копеечные ставлю, а целые букеты!“
А дочка-то вон какая бледненькая, прозрачная вся… Нет, не по-божески это. Не по-матерински. В прелести она, женщина эта, в прелести духовной…»
И эта мысль, которую она, конечно, никому не озвучивала, но которая нет-нет да и проскальзывала в ее взгляде, создавала вокруг Марины и ее белых лилий невидимое, но ощутимое облако тихого, благочестивого осуждения. А Марина, словно не замечая, словно находясь за звуконепроницаемым стеклом, просто продолжала свою тихую, безмолвную, известную только ей и Богородице молитву.
Часть 2: Память сердца
Разгадка этой странной истории пришла совершенно случайно.
Однажды Клавдия Ивановна, будучи по своим делам в областной детской больнице, разговорилась в коридоре с одной из медсестер. Слово за слово, и медсестра, женщина словоохотливая, начала рассказывать ей о разных чудесных случаях из своей практики.
— А вот года два назад у нас тут такое было, до сих пор всем отделением вспоминаем, — говорила она, понизив голос.
— Лежала у нас девочка одна, Лиля. Астматик тяжелейший. Совсем уже плохая была, не дышала почти. Любой запах — и приступ. Мы уж и духами перестали пользоваться, и еду ей в палату носили без запаха. И вот приносят соседке ее по палате букет — розы, пахнут на всю больницу. И девочка синеть начинает, задыхаться. Мы ее в реанимацию, врачи бегают, суетятся…
Медсестра перекрестилась.
— А потом, когда уже откачали, выяснилось, что в другом конце палаты, в банке, стояла одна-единственная веточка белой лилии, нянечка наша принесла. Так вот представляете, на этот запах у нее реакции не было! Вообще! Единственный цветок на всем белом свете, которым ребенок мог дышать. Врачи только руками развели — аномалия, говорят, один случай на миллион. Мама ее, бедная женщина, после этого как в святыню в эти лилии поверила.
Сердце Клавдии Ивановны пропустило удар, а потом зашлось в гулких, панических толчках. Лиля. Белые лилии. Бледненькая, прозрачная девочка…
— А мама… как ее зовут? — спросила она пересохшими губами.
— Марина, кажется. Тихая такая, вежливая. Она потом, когда девочка на поправку пошла, долго еще к нам в часовню больничную ходила.
Все на колени перед иконой «Всех скорбящих Радость» падала и плакала, плакала… Благодарила.
Клавдия Ивановна не помнила, как дошла до автобусной остановки. Мир плыл перед глазами. Ее «благочестивые» рассуждения, ее «забота» о душе ближнего, ее мысленное осуждение — все это сейчас предстало перед ней в своем истинном, уродливом свете.
Она, считавшая себя столпом веры, оказалась слепой, гордой, самодовольной фарисейкой. Она осуждала женщину за самый чистый, самый святой поступок, на который только способно материнское сердце. Это была не гордыня. Это была не жертва по обету. Это была тихая, еженедельная, безмолвная благодарность. Безмолвный крик души: «Спасибо Тебе, Матерь Божия, за то, что мой ребенок дышит!»
Часть 3: Благоухание любви
В следующую субботу Клавдия Ивановна пришла в храм раньше обычного. Она не стала, как всегда, обходить храм с инспекцией, проверяя, хорошо ли протерты подсвечники. Она встала в дальнем, темном углу и ждала.
Вот вошла Марина с Лилей. В руках у нее был все тот же скромный, но безупречный букет. Они, как обычно, подошли к иконе. И когда Марина поставила цветы в вазу, Клавдия Ивановна, решительно, но как-то неловко, по-медвежьи, подошла к ним.
Марина внутренне сжалась, ожидая очередного укоризненного взгляда.
Но Клавдия Ивановна молча протянула маленькой Лиле большой, румяный, пахнущий медом и солнцем, апельсин.
— Это… это чтобы ты не бледненькая была, — пробурчала она, глядя куда-то в сторону, на огоньки лампад, лишь бы не встречаться с ними взглядом. — Витамины… Полезно.
Лиля с детским восторгом вцепилась в неожиданный подарок. Марина посмотрела на суровое, но такое несчастное и виноватое сейчас лицо Клавдии Ивановны, и ее глаза наполнились слезами. Она ничего не сказала. Она просто накрыла своей ладонью морщинистую, в старческих веснушках, руку старушки. И в этом простом, тихом прикосновении было все: и прощение, и понимание, и неожиданно родившаяся сестринская любовь.
Клавдия Ивановна, фыркнув, чтобы скрыть свое смущение, резко развернулась и почти бегом пошла прочь, к своему любимому подсвечнику, чтобы никто не видел, как она, строгая и правильная, украдкой смахивает с морщинистой щеки непрошеную, жгучую слезу.
А Марина с дочкой вышли из храма на заснеженную, сияющую в свете фонарей улицу. Лиля, счастливо сопя, вцепилась в свой неожиданный подарок, и вскоре воздух наполнился свежим, ярким, праздничным ароматом апельсиновой цедры.
Марина шла, держа дочку за руку, и чувствовала, как на душе у нее тихо и светло. Лилии остались там, в храме, у ног Той, Которой и предназначались. Но их тонкое, небесное благоухание, казалось, навсегда поселилось в ее сердце.
И этот смешанный аромат, витавший вокруг них в морозном воздухе, — аромат простой, земной, детской радости от апельсина и тихий, внутренний аромат небесной, выстраданной благодарности — и был самым настоящим, самым подлинным запахом тихого, невидимого миру, но такого явного для Бога человеческого счастья.
© Сергий Вестник