О чём писала в воспоминаниях бывшая заключённая исправительно-трудовых лагерей.
Хава Волович рано стала писательницей – в 20 лет, находясь в обнесённом колючей проволокой дворе и стоя над телом сокамерницы, которую, развлекаясь, убили охранники. Позже её лагерные воспоминания признают ценными и с литературной, и c исторической точки зрения и будут сравнивать с рассказами Варлама Шаламова и дневником Анны Франк. Мемуары Хавы Волович, как считают многие исследователи, стоят особняком среди прочих, ведь писательница не боялась затрагивать табуированные темы. Ужасы лагерной жизни и пережитое на протяжении 16-ти лет оставили в её душе незаживающую рану - она хотела поделиться своей болью с другими, совершенно чужими людьми, ведь родных никого не осталось. А начинался этот путь, как и у многих других её современников, с бесконечной веры в светлое коммунистическое будущее...
«Мы с отцом особенными храбрецами никогда не были, но если нас пытались низвести до степени скотины, в нас восставал Человек, и, защищая своё право оставаться им, мы порой лягались, как ослы», – так писала Хава, рассказывая о своём родителе. Её отца должны были расстрелять ещё в 1916 году по распоряжению руководства Черниговского резервного полка, где он проходил службу. На одном из утренних построений после молитвы, когда грянуло «Боже, царя храни», кто-то протянул другое: «Бо-о-о-же, ца-а-а-рю-ю-ю на-се-р-и-и-и-и!» Офицер, пытаясь обнаружить автора вольности, бил солдат по лицу одного за другим, и когда дошёл до Владимира Воловича, завязалась драка, из которой офицера увезли в лазарет, а Воловича – в тюрьму. Оттуда ему помогли бежать подпольщики-большевики, с которыми была связана мать Хавы: она распространяла листовки среди солдат, торгуя водкой и яблоками на территории части.
Хаве было 14 лет, когда она закончила семилетку, но читать и писать умела плохо. Она практически не посещала школу, ведь с тех пор как их семья после водоворота злоключений перебралась из родной Сосницы, что в Черниговской области, в город Мену, было не до учёбы.
Нужно было помогать отцу, чтобы заработать свой кусок хлеба. В Мене Владимир Волович взялся за ремонт домов «бывших» — бежавших за границу или расстрелянных во время «красного террора». Эти дома подлежали переустройству в государственные учреждения, и во многих из них оставались огромные библиотеки с никому не нужными, «старорежимными» книгами. Их пролетарии раздирали на страницы и использовали как обёртку для рыбы или мяса, делали самокрутки. И так как за работу отцу Хавы обещали платить натурой (кружкой маковой макухи, мешочком фасоли или куском мяса), он попросил в часть оплаты – книги. Хава писала, что однажды, взяв в руки первый том трилогии графини де Сегюр «Сонины рассказы», так увлеклась иллюстрациями, что, начав с последней страницы, к первой читала уже довольно бегло. За чтением подтянулся счёт и письмо, а когда в 1931 году в их райцентре открылась типография, отец устроил Хаву туда ученицей в наборный цех.
⠀
Следующие два года, пока Хава набирала тексты, выискивала опечатки и расставляла по местам знаки препинания, за окном типографии свирепствовал голод. Его усугубляли активисты, которые грабили и без того нищих крестьян в пользу бездонных закромов родины. Газетные статьи пестрели успехами с полей и заводов, а по улицам ходили голодные дети и измождённые тяжёлой работой и постоянным недоеданием взрослые. «К своей беде привыкаешь, как к хронической болезни, а чужая порой потрясает до слёз, - писала Хава спустя годы и вспомнила такой случай, на всю жизнь засевший в её памяти: - Оставив ребёнка у матери, наша соседка Дуня ушла из дому. Отец её умер, семья погибала с голоду. Мать, если ей удавалось что-нибудь достать, стремилась накормить своих детей, а внучку, чтоб скорей умерла, не кормила вовсе. Верочка превратилась в скелетик, обтянутый жёлтой, покрытой белесоватым пухом кожей. Целыми днями лежала она в кроватке, не закрывая глаз. Они на её трупном личике блестели как стеклянные пуговицы. И не умирала. Губки, которые ещё не научились говорить «мама», шептали: «Исси!» — просили есть.
Из всей нашей семьи я одна получала паёк: 30 фунтов муки в месяц. Немало для одного человека, но недостаточно для большой семьи. Муку растягивали недели на две. Варили мучную болтушку, заправляли щавель и лебеду. Но часто и эта жалкая похлёбка вставала колом в горле: за окном выстраивалась толпа голодающих, и душу выворачивал настойчивый жалобный стон: «Тетя, дай!»
Из своей порции, если у нас дома была какая-нибудь еда, я часть уделяла Верочке. Вцепившись цыплячьими лапками в мисочку, она мигом проглатывала содержимое, а потом пальцем показывала на окно. Моя подруга выносила её на солнышко и сажала на траву. Она сразу падала на животик и жёлтыми, старушечьими пальчиками начинала щипать траву и жадно запихивать её в рот.
Это был железный ребёнок!
Многих и многих детей и взрослых выкосила эта травяная диета, а она себе жила, дожила до лучших времен и превратилась в прелестную девчушку. (Наблюдая потом лагерных пеллагриков, я часто вспоминала Верочку на траве, в которой её младенческий разум угадал средство насыщения)».
⠀
У юной Хавы было доброе, горячее сердце, непокорная голова, верующая в необходимость правды, и язык – враг. Впрочем, не только язык...
⠀
К 1934 году Волович уже перешла работать в редакцию, откуда потихоньку, сама того не зная, зашагала навстречу своей беде. Редактор хвалил её фельетоны и пускал в печать, тогда как «сочинительские потуги других сотрудников редакции бранил».
«Я 25 лет стою за кассой, а не удостоился чести перейти на чистую работу, а девчонка и двух лет не проработала, и пожалуйста — стала «интеллигенцией»! - говорил заведующий типографией. Именно в лице своих коллег Хава и обрела недоброжелателей. Да и работать в газете ей становилось всё сложнее. «Как-то скучно, неприятно стало в редакции. Угнетала ложь. Ложь на каждом шагу, - рассказывала Хава спустя годы. - Пошлют взять интервью у какого-нибудь старого партизана или ударника полей. Он говорит одно, а писать нужно совсем другое, такое, что и голова этих простых людей не сварит: по шаблону барабанного патриотизма. А я считала ложь в печати недопустимой, постыдной. ... Когда говорила об этом со старшими или с редактором, мне советовали помалкивать».
Летом 1937 года Хаве Волович подвернулась возможность изменить свою жизнь. Тогда со страниц центральных газет вовсю агитировали людей ехать на стройку железных дорог, на Север и на Дальний Восток, вербовщики сновали по всей стране. Хава, уставшая от безвыходности окружавшей действительности, решила откликнуться на призыв. Родные её отговаривали, но она никого не слушала.
⠀
Так как разрешение на поездку выдавало НКВД, в один из дней Хава отправилась за пропуском. Вошла туда и больше не вышла. «Домой я больше не вернулась, - напишет она. - Вот так. К другим приходили ночью и забирали тёпленькими с постели, а я пришла сама. Всё, что завертелось вокруг меня с того злополучного дня — 14 августа 1937 года, казалось сном. И, как во сне, я не столько переживала случившееся, сколько как бы со стороны наблюдала за всем, что происходит со мной».
⠀
14 августа 1937 года Хава Волович вошла в здание НКВД, и не покидая стен его тюрьмы, только в январе следующего года получила наказание – по 58-й статье - 15 лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях с конфискацией имущества. Дополнение, которое во время чтения приговора вызвало ухмылку на её лице, ведь никакого имущества у неё не было. А вот за что именно её осудили и теперь отправляют отбывать такой срок Хава точно не знала, хотя и предполагала: постарались недоброжелатели. Но, возможно, была ещё одна причина, о которой наивная 21-летняя девушка не догадывалась...
⠀
«Большие свершения и подвиг народа» – так назовут БАМ позже. В 1932 году стало ясно, что основной проблемой масштабной стройки является нехватка рабочих рук – требовалось как минимум 25 тысяч человек, а привлечь удалось только 2,5 тысячи добровольцев, да и те, поняв, что попали в абсолютно чуждые жизни условия, на тяжелейшую работу, которую государству нечем было оплачивать, стали разбегаться. Идею выхода из ситуации предложил заключённый Соловецкого лагеря Нафталий Френкель – он написал Сталину письмо, где изложил все преимущества труда заключённых. Совет народных комиссаров СССР передал дело о строительстве новых железных дорог в подчинение особому управлению ОГПУ, а Френкель был освобождён и назначен руководителем БАМлага – сети исправительно-трудовых колоний, раскинувшейся на 2000 километров. Оставалось только заполнить их заключёнными...
⠀
Приговор Хаве Волович пришлось в прямом смысле изобретать. Пока шло предварительное расследование, следователь никак не мог придумать, что ей «шить»: в порочащих связях Волович не замечена, хотя в показаниях анонимных свидетелей всплывали высказывания, которые она позволяла себе на работе. Когда прошло первое оцепенение, в которое впадали почти все политзаключённые после ареста, устав слышать от сокамерниц «хорошо тому, у кого хоть какое-то преступление есть», Хава придумала себе вину сама. Попросила бумагу, карандаш и написала, что, мол, да, состояла в террористической организации, замышляла с товарищами свержение большевиков, из-за границы они получали указания, оружие и деньги, которые зарыли в выгребной яме возле старой синагоги. Члены следственной группы порылись в содержимом отхожего места по указанному адресу, но в рапорт записать было нечего. Тогда пришлось исходить из того, что есть.
⠀
— Говорили ли вы, что встречные планы разоряют колхозы? - спрашивал Хаву следователь на очередном допросе.
— Да, говорила. Но ведь это правда!
— Вы брали на себя смелость судить партию?
— Но ведь это же не партия творила, а какие-то отдельные люди, - отвечала она.
— Вы слишком молоды, чтобы своим умом дойти до таких рассуждений. Кто вам внушил их?
— Никто. Это мои собственные умозаключения.
— Против кого вы собирались заниматься террором?
— Если бы я и состояла в какой-нибудь организации, то только не в террористической. Я и жука не раздавлю...
⠀
Это продолжалось часами, днями и ночами. В итоге - приговор суда по обвинению в антисоветской агитации и 15 лет лагерей. Хаву Волович отправили в Северный железнодорожный исправительно-трудовой лагерь строить Северо-Печорскую железную дорогу. Спустя годы Хава напишет, что была бы счастлива работать на строительстве и жить в том же самом промёрзлом аду, будь она свободным человеком.
На последующие 15 лет её домом станут бараки, обнесённые колючей проволокой и снабжённые охраной и овчарками. Лагеря будут меняться (кроме Севжелдорлага Хава будет отбывать срок в Мариинских лагерях, в Озёрлаге и Джезказгане), но всё остальное останется неизменным - каторжный труд, холод, голод и отсутствие даже мизерной цены человеческой жизни. Изо дня в день, из года в год политкаторжане валили лес, строили железные дороги, растили овощи и фрукты для офицерских столовых, а сами умирали от голода, холода и инфекций. Они не верили, что когда-нибудь станут свободными, поэтому многие, свыкшиеся с рабством, боялись свободы, но многие пытались бежать или заканчивали жизнь самоубийством. Как описывала Хава, люди работали здесь с утра до ночи, «на морозе, по колено в снегу, в худой одежонке, под дождями и ветрами, за гнилую сечку, голые нары, баню раз в месяц и желанную смерть». Смертность не волновала администрацию – из 400 заключённых погибало в среднем 20 человек. Надзиратели говорили: «Хватает вашего брата. Одни подохнут – навезут других».
⠀
В своих воспоминаниях Хава Волович большое внимание уделяет описанию быта и повседневности лагерников, жестоких мер наказания и той бесчеловечности, которая была нормой внутри тех огороженных колючей проволокой территорий. Вот лишь несколько из них:
«Вижу бывшего академика, - пишет она, - который, получив от розовощёкого конвоира удар прикладом в спину, продолжает, не поднимая потухших глаз, неторопливо шагать в колонне полутрупов к месту работы.
Вижу известного юриста, работы которого и теперь цитируются в специальной литературе, пьющего из ржавой консервной банки жидкую бурду, выпрошенную у какого-нибудь сердобольного повара.
Вижу толстомордого начальника, бьющего по лицу скелетообразного зека за то, что тот неправильно, «попкой» книзу, бросил картофелину в борозду.
Вижу огромного человека с безумными глазами на опухшем лице, упавшего на поднос с хлебом. Поднос он выбил из рук бригадира котелком дерьма из уборной. Не обращая внимания на пинки, градом сыплющиеся на него, он торопливо и жадно запихивает в рот испоганенный хлеб.
Вижу колхозниц, причитающих над письмами детей, для спасения которых они в голодные годы собирали в поле горсть колосков и получали за это 8–10 лет без права переписки.
Вижу грузовик, круглосуточно курсирующий из зоны сангородка на кладбище. (В грузовике 12 гробов. На кладбище покойников вываливают из «тары» в общую яму и едут в зону за новой партией)
Ни за понюх табаку гибли люди, из которых можно было создать целую армию...»
Или вот еще:
«Карьер, тачки, лопаты. Истощённые, покрытые цинготными язвами зеки, у которых нет сил выполнить и половины нормы. Палящее солнце, проливные дожди... Кличи «Давай, давай!», скверная похлебка, рваные лохмотья и зелёные лица... Так проходила ударная стройка железной дороги, соединяющей страну с ухтинской и воркутинской нефтью и углём.
Время шло. В местах, ещё недавно покрытых непроходимой тайгой и болотами, пролегла железная дорога, схоронившая под собой многие тысячи людей. (Под каждой шпалой покойник — арифметика бывалых лагерников.) Вырастали новые города и посёлки. ... Но лавры великих строек всё равно настоящим строителям не достались.
Я не собираюсь идеализировать всю массу заключённых. Всякие там были, особенно в послевоенном наборе. Были шпионы и предатели, полицаи и просто убийцы. Но мучили одинаково всех — и хороших, и плохих, и правых, и виноватых»...
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Комментарии 35
Да
.... Ужас.. Да и только.. Откуда силы брались пережить???