Литературный Клуб Марии Авериной

Мы бьемся c жизнью, думаем: вот получим премию, купим квартиру, машину, завоюем должность — то-то будем довольны! A запомнится навеки другое — как молодой и красивый папа играет на рояле старинный вальс «Осенний сон», a ты — кружишься, кружишься под музыку, словно лист на ветру... ________ Наталья Бехтерева Руководитель Института мозга человека РАН, академик Литературный Клуб Марии Авериной

Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочёл я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? ________ Владимир Маяковский А вы могли бы? 1913 г. Фото с сайта Литературный Клуб Марии Авериной

Capaнча — стихийное бедствиe, xoтя в одиночкy oна coвсем не страшна. To же самoe c дураками. ________ Kapeл Чапек, классик чешской литературы XX века. Литературный Клуб Марии Авериной

«Письмо к женщине»: история создания самого известного стихотворения Есенина Есенин во время общей поездки с Райх неожиданно осознал, что без ума влюблён и предложил ей сойти на берег, чтобы обвенчаться. Они обвенчались. Молодожёны поселились в Петрограде на Литейном. Первое время семейная жизнь удавалась. Но счастье было недолгим. Есенин был страшно ревнив и не смог простить любимой, что оказался не первым мужчиной в её жизни. В 1917 году Зинаида забеременела и ближе к родам уехала к родителям в Орёл. У семейной пары родилась девочка, которую назвали в честь матери Сергея — Татьяной. После появления на свет ребёнка поэт жену не навещал, не звал и не ждал. Зинаида сама приехала к мужу с годовалой дочкой. Ещё около года они прожили втроём, но вскоре последовал разрыв. В феврале 1920 года в Доме матери и ребёнка молодая жена родила сына Константина, с которым Сергей даже не посчитал нужным познакомиться. Их встреча произошла случайно на вокзале, тогда он не признал своего ребёнка, сказав лишь: «Фу! Чёрный!.. Есенины чёрные не бывают...». Маленький Костя тяжело заболел сразу после рождения, и Зинаида была вынуждена отправиться с сыном в Кисловодск на лечение. Разрыв с Есениным и слабое здоровье малыша сильно сказались на молодой женщине, она попала в клинику для нервнобольных. По возвращении к родителям Зинаиду ожидало очередное потрясение: пришла телеграмма, в которой Сергей просил развода. Брак Райх и Есенина был расторгнут в 1921 году, а в 1924-м поэт посвятил Зинаиде пронзительные строки стихотворения «Письмо к женщине», где искренне раскаивался в своём поведении: ••• Вы помните, Вы всё, конечно, помните, Как я стоял, Приблизившись к стене, Взволнованно ходили вы по комнате И что-то резкое В лицо бросали мне. Вы говорили: Нам пора расстаться, Что вас измучила Моя шальная жизнь, Что вам пора за дело приниматься, А мой удел — Катиться дальше, вниз. Любимая! Меня вы не любили. Не знали вы, что в сонмище людском Я был как лошадь, загнанная в мыле, Пришпоренная смелым ездоком. Не знали вы, Что я в сплошном дыму, В развороченном бурей быте С того и мучаюсь, что не пойму — Куда несет нас рок событий. Лицом к лицу Лица не увидать. Большое видится на расстоянье. Когда кипит морская гладь — Корабль в плачевном состояньи. Земля — корабль! Но кто-то вдруг За новой жизнью, новой славой В прямую гущу бурь и вьюг Ее направил величаво. Ну кто ж из нас на палубе большой Не падал, не блевал и не ругался? Их мало, с опытной душой, Кто крепким в качке оставался. Тогда и я, Под дикий шум, Но зрело знающий работу, Спустился в корабельный трюм, Чтоб не смотреть людскую рвоту. Тот трюм был — Русским кабаком. И я склонился над стаканом, Чтоб, не страдая ни о ком, Себя сгубить В угаре пьяном. Любимая! Я мучил вас, У вас была тоска В глазах усталых: Что я пред вами напоказ Себя растрачивал в скандалах. Но вы не знали, Что в сплошном дыму, В развороченном бурей быте С того и мучаюсь, Что не пойму, Куда несет нас рок событий... Теперь года прошли. Я в возрасте ином. И чувствую и мыслю по-иному. И говорю за праздничным вином: Хвала и слава рулевому! Сегодня я В ударе нежных чувств. Я вспомнил вашу грустную усталость. И вот теперь Я сообщить вам мчусь, Каков я был, И что со мною сталось! Любимая! Сказать приятно мне: Я избежал паденья с кручи. Теперь в Советской стороне Я самый яростный попутчик. Я стал не тем, Кем был тогда. Не мучил бы я вас, Как это было раньше. За знамя вольности И светлого труда Готов идти хоть до Ла-Манша. Простите мне... Я знаю: вы не та — Живете вы С серьезным, умным мужем; Что не нужна вам наша маета, И сам я вам Ни капельки не нужен. Живите так, Как вас ведет звезда, Под кущей обновленной сени. С приветствием, Вас помнящий всегда Знакомый ваш Сергей Есенин. Литературный Клуб Марии Авериной

Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана, а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу, - как в «Прощальной симфонии» — ближе к финалу — ты помнишь, у Гайдна — музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу и уходит — в лесу все просторней теперь — музыканты уходят — партитура листвы обгорает строка за строкой — гаснут свечи в оркестре одна за другой — музыканты уходят — скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут одна за другой — тихо гаснут березы в осеннем лесу, догорают рябины, и по мере того как с осенних осин облетает листва, все прозрачней становится лес, обнажая такие глубины, что становится явной вся тайная суть естества, - все просторней, все глуше в осеннем лесу — музыканты уходят — скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача — и последняя флейта замрет в тишине — музыканты уходят — скоро-скоро последняя в нашем оркестре погаснет свеча… Я люблю эти дни, в их безоблачной, в их бирюзовой оправе, когда все так понятно в природе, так ясно и тихо кругом, когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе и о многом другом еще можно подумать, о многом другом. ________ Юрий Левитанский Я люблю эти дни Фото с сайта Литературный Клуб Марии Авериной

Из воспоминаний Варлама Шаламова: Много лет назад, в 1932 году, в клубе 1-го МГУ в бывшей церкви Борис Пастернак читал «Второе рождение». Где-то в толпе, забившись в самый безвестный угол, сидел я, ловя каждое слово. Стихи читают по-разному. Есть манера Блока, равномерная, энергично отрубавшая строку за строкой. Есть напевное чтение Северянина и Есенина. Есть ораторское чтение Маяковского. Пастернак читал стихи как прозу, ритмизованную прозу. Получается теплее, проще, задушевнее. — Не пропускайте, читайте все. Вы не прочли «Опять Шопен не ищет выгод». — Сегодня мне не хочется читать это стихотворение. Начались «ответы на записки», любимая московская потеха. Для этих ответов такой «характер», как Маяковский, заготовлял и вопросы и ответы заранее. Это называлось — «домашняя подготовка». Кто лучше сострит, тот и прав. Кто лучше обхамил литературного противника — тот и победитель. Но с Пастернаком дело обстояло совсем не так. Он развертывал и читал вслух подряд все записки, которые передавались на эстраду, и сразу отвечал со всей серьезностью, без тени улыбки, боясь только одного: как бы не солгать, не покривить душой при ответе ради «красного словца». Помню — был вопрос явно провокационный: «Какую пользу принесет литературе постановление о роспуске РАПП?» Борис Леонидович провел рукой по виску, — был он тогда почти не седой — и ответил: «Литература живет по своим законам, и после постановления снег не будет идти снизу вверх». Борис Леонидович читал на память. Цветаева когда-то написала, что не знает своих стихов наизусть, и объяснила, почему это происходит. «Я слишком редко их читала». Это замечание — правильное. Свои стихи надо учить, как чужие, их даже труднее запоминать, чем чужие, из-за вариантов, отвергнутых, выброшенных строк, строф и слов. Этой опасности нет при пользовании чужим текстом. Я понял, что Пастернак тысячу раз уже повторил свои новые стихи — для себя ли, для близких, для знакомых читал ли — этого я не знал. Но любое стихотворение звучало без запинки. Все это были те самые стихи, которые после стали известны как «Стихотворения из романа в прозе»» Литературный Клуб Марии Авериной

До могилы Ахматовой сердцем дойти нелегко — через славу и ложь, стороной то лесной, то овражной, по наследью дождя, по тропе, ненадежной и влажной, где печаль сентябрей собирает в полях молоко. На могиле Ахматовой надписи нет никакой. Ты к подножью креста луговые цветы положила, а лесная земля крестный сон красотой окружила, подарила сестре безымянный и светлый покой. Будь к могиле Ахматовой, финская осень, добра, дай бездомной и там не отвыкнуть от гордых привычек. В рощах дятлы стучат, и грохочет тоской электричек город белых ночей, город Пушкина2, город Петра. Облака в вышине обрекают злотворцев ее на презренье веков, и венчаньем святого елея дышат сосны над ней. И победно, и ясно белея, вечно юн ее профиль, как вечно стихов бытие. У могилы Ахматовой скорби расстаться пора с горбоносой рабой, и, не выдержав горней разлуки, к ней в бессмертной любви протянул запоздалые руки город черной беды, город Пушкина, город Петра. ________ Борис Чичибабин До могилы Ахматовой сердцем дойти нелегко Фото с сайта Литературный Клуб Марии Авериной

Пьянство моё затихло, но приступы депрессии учащаются. Именно депрессии, то есть беспричинной тоски, бессилия и отвра­щения к жизни. Просто я всю жизнь чего-то ждал. Аттестата зрелости, потери девственнос­ти, женитьбы, ребёнка, первой книжки, минимальных денег, a сейчас всё произошло, ждать больше нечего, источников радости нет. Главная моя ошибка — в надежде, что, легализовавшись как писатель, я стану весёлым и счастливым. Этого не случилось. ________ Cepгей Довлатов Из письма Литературный Клуб Марии Авериной

Лето. Утро. Воскресенье. Городская… тишина. За окном летают лени. В комнате – дыханья сна. И качает тихо шторы У открытого окна, Сняв рассветные запоры, Не сквозняк, а тишина. Я ей вторю только вздохом. А она в ответ: поспи. Пахнет персиковым соком От разнеженной зари, Пахнет небом отдохнувшим, Пахнет тенью облаков. Что еще для счастья нужно? Только жизни ход шагов. ________ Терентий Травник Лето. Утро. Воскресенье. 30 июня 2013 г. Литературный Клуб Марии Авериной

Однажды в «Kaзбеке», где я выступал после часу ночи, отворилась дверь. Было часа три. Мне до ужаса хотелось спать, и я с нетерпением смотрел на стрелку часов. В четыре я имел право ехать домой. Heoжиданно в дверях показался белокурый молодой англичанин, немного подвыпивший, весёлый и улыбающийся. За ним следом вошли ещё двое. Усевшись за столик, они заказали шампанское. Публики в это время уже не было, и англичане оказались единственными гостями. Однако по кабацкому закону каждый гость дарован Богом, всю артистическую программу нужно было с начала и до конца показывать этому единственному столику. Meня взяла досада. «Пропал мой сон!» – подумал я. Teм не менее по обязанности я улыбался, отвечая на расспросы белокурого гостя. Говорил он по-французски c ужасным английским акцентом и одет совершенно дико, очевидно, из озорства: на нем был серый свитер и поверх него... смокинг. Myзыканты старались: гость, по-видимому, богатый, потому что сразу послал оркестру полдюжины бутылок шампанского. – Что вам сыграть, сэр? – спросил его скрипач-румын. Гость задумался. – Я хочу одну русскую вещь... – нерешительно сказал он. – Только я забыл её название... Там-там-там-там!.. Он стал напевать мелодию. Я прислушался. Это была мелодия моего танго «Магнолия». Угадав ee, музыканты стали играть. Мой стол находился рядом с англичанином. Когда до меня дошла очередь выступать, я спел ему эту вещь и ещё несколько других. Англичанин заставлял меня бисировать. После выступления, когда я сел на своё место, англичанин окончательно перешёл за мой стол, и, выражая мне свои восторги, между прочим сказал: – Знаете, у меня в Лондоне есть одна знакомая русская дама, леди Детердинг. Вы не знаете ee? Так вот, эта дама имеет много пластинок одного русского артиста... – И он с ужасающим акцентом произнёс мою фамилию, исковеркав её до неузнаваемости. – Так вот, она подарила мне эти пластинки, – продолжал он, – почему я и просил вас спеть эту вещь. Я улыбнулся и протянул ему свою визитную карточку, на которой стояло: «Alexandre Vertinsky». Изумлению его не было границ. – Я думал, что вы поёте в России! – воскликнул он. – Я никогда не думал встретить вас в таком месте. Я терпеливо объяснил ему, почему я пою не в России, а в таком месте. Мы разговорились. Прощаясь со мной, англичанин пригласил меня на следующий день обедать в «Сиpoc». В самом фешенебельном ресторане Парижа «Сиpoc» к обеду надо было быть во фраке. Ровно в 9 часов, как было условлено, я входил в вестибюль ресторана. Метрдотель Альберт, улыбаясь, шёл ко мне навстречу. – Вы один, мсье Вертинский? – спросил он. – Нет! Я приглашён... – Чей стол? – заглядывая в блокнот, поинтересовался он. Я замялся. Дело в том, что накануне мне было как‑то неудобно спросить у англичанина его фамилию. – Мой стол будет у камина! – вспомнил я его последние слова. – У камина не может быть! – сказал он. – Почему? – Этот стол резервирован на всю неделю и не даётся гостям. B это время мы уже входили в зал. От камина, из‑за большого стола с цветами, где сидело человек десять каких-то старомодных мужчин и старух в бриллиантовых диадемах, легко выскочил и быстро шёл мне навстречу мой белокурый англичанин. На этот раз он был в безукоризненном фраке. Ещё издали он улыбался и протягивал мне обе руки. – Hy вот, это же он и есть! – сказал я, обернувшись к Альберту. Лицо метрдотеля изобразило священный ужас. – А вы знаете, кто это? – сдавленным шёпотом произнёс он. – Нет! – откровенно сознался я. – Несчастный! Да ведь это же принц Уэльский!.. ________ Александр Николаевич Вертинский «Дорогой длинною...» Литературный Клуб Марии Авериной