Литературный Клуб Марии Авериной

Здравствуй, в белом сарафане Из серебряной парчи! На тебе горят алмазы, Словно яркие лучи. Ты живительной улыбкой, Свежей прелестью лица Пробуждаешь к чувствам новым Усыплённые сердца! Здравствуй, русская молодка, Раскрасавица–душа, Белоснежная лебёдка, Здравствуй, матушка–зима! Из-за льдистого Урала Как сюда ты невзначай, Как, родная, ты попала В бусурманский этот край? Здесь ты, сирая, не дома, Здесь тебе не по нутру; Нет приличного приёма И народ не на юру. Нам не страшен снег суровый, С снегом — батюшка=мороз, Наш природный, наш дешёвый Пароход и паровоз. Ты у нас краса и слава, Наша сила и казна, Наша бодрая забава, Молодецкая зима! ________ Пётр Вяземский Здравствуй, в белом сарафане 1853 год Литературный Клуб Марии Авериной

Снег да снежные узоры, В поле вьюга, разговоры, В пять часов уж тьма. День — коньки, снежки, салазки, Вечер — бабушкины сказки, — Вот она — зима!.. ________ Афанасий Фет Снег да снежные узоры Литературный Клуб Марии Авериной

С моим Серегой мы шагаем по Петровке, По самой бровке, по самой бровке. Жуем мороженое мы без остановки В тайге мороженого нам не подают. То взлет, то посадка, То снег, то дожди Сырая палатка И почты не жди. Идет молчаливо В распадок рассвет. Уходишь - счастливо! Приходишь - привет! Идет на взлет по полосе мой друг Серега, Мой друг Серега, Серега Санин. Сереге Санину легко под небесами, Другого парня в пекло не пошлют. То взлет, то посадка, То снег, то дожди Сырая палатка И почты не жди. Идет молчаливо В распадок рассвет. Уходишь - счастливо! Приходишь - привет! Два дня искали мы в тайге капот и крылья, Два дня искали мы Серегу. А он чуть-чуть не долетел, совсем немного Не дотянул он до посадочных огней. То взлет, то посадка, То снег, то дожди Сырая палатка И почты не жди. Идет молчаливо В распадок рассвет. Уходишь - счастливо! Приходишь - привет! И вот с надеждою мы ждем его прилета, Его прилета скоростного. Но не слыхать в эфире голоса родного, Родного голоса, знакомого так всем: "Иду на посадку, включите огни. Я вижу палатку и сосны вдали." Бредет молчаливо в распадок рассвет, Уходишь-счастливо, приходишь-привет. __________ Юрий Визбор Серёга Санин Фото с сайта Литературный Клуб Марии Авериной

Всю жизнь я дул в подзорную трубу и удивлялся, что нету музыки. А потом внимательно глядел в тромбон и удивлялся, что ни хрена не видно. ________ Сергей Довлатов «Письма к Людмиле Штерн» Литературный Клуб Марии Авериной

Тот клятый год уж много длился лет. Я иногда сползал c больничной койки – Сгребал свои обломки и осколки И свой реконструировал скелет. И крал себя у чутких медсестер, Hoздрями чуя острый запах воли, Я убегал к двухлетней внучке Оле Туда, на жизнью пахнущий простор. Мы с Олей отправлялись в детский парк, Caдились на любимые качели, Глушили сок, мороженое ели, Глазели на гуляющих собак. Аттракционов было пруд пруди, Ho день сгорал и солнце остывало. И Оля уставала, отставала И тихо ныла: деда, погоди... Ocтавив день воскресный позади, Я возвращался в стен больничных голость, Ho и в палате слышал Олин голос: Дай руку, деда! Деда, погоди… И я годил, годил сколь было сил, A на соседних койках не годили, Хирели, сохли, чахли, уходили, Никто их погодить не попросил. Когда я чую жжение в груди, To вижу, как c другого края поля Ko мне несется маленькая Оля C истошным криком: «Дедааа! Погодии…» И я гожу, я все еще гожу И кажется, стерплю любую муку, Пока еще ту крохотную руку B измученной руке своей держу. ________ Леонид Филатов Тот клятый год уж много длился лет Литературный Клуб Марии Авериной

Новогодние традиции в литературе Зимнюю литературу можно условно поделить на рождественские рассказы, сказки с народными сюжетами и авторские произведения. «Основателем» первых считается Чарльз Диккенс, написавший в 1843 году «Рождественскую песнь в прозе». Одна из самых трогательных историй в этом жанре — «Девочка со спичками» Ганса Христиана Андерсена. В любом рождественском рассказе обязательно происходит чудо и перерождение героя, но в русской литературе этот жанр стал более реалистичным: наши писатели отказались от волшебства, сохранив темы детства, любви, прощения, социальную тематику, — и у них получились проникновенные и трогающие душу истории. Вспомните малыша, умирающего от холода с улыбкой на лице, — из рассказа Фёдора Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке», или ангелочка из рассказа Леонида Андреева, который растаял под лампой у «злого» мальчика Саньки. Святочные рассказы есть у многих классиков — Бунина, Чехова, Куприна и других. Сейчас эту традицию продолжают современники — например, Олеся Николаева. А вот «Ночь перед Рождест­вом» Николая Гоголя не рассказ, а сказка на основе народных сюжетов. И в ней мы видим, как уживаются языческие традиции с христианским праздником. Конечно, все народные сказки и сюжеты отражают древние верования. Вот и наш Дед Мороз (Морозко, Мороз Иванович), появившийся в печатной литературе только в 1840 году в сборнике В. Одоевского «Сказки дедушки Иринея», был языческим хозяином стужи и зимнего холода. Надо сказать, Дед Мороз не имел никакого отношения ни к Рождеству, ни к Новому году: с 24 на 25 декабря, в день зимнего солнцестояния, праздновалось рождение нового солнца — Коляды (от имени которого и произошли «колядки»). А Дед Мороз сроднился с Рождеством только в конце XIX в., после того как Александру II не удалось «приживить» на русской почве европейского Санта-Клауса. После революции Дед Мороз исчез вместе с Рождест­вом, а уже с 1930-х годов был «реабилитирован». В советской литературе исчезает и рождественский рассказ, чего с европейской литературой никогда не происходило. Сказки у нас становятся новогодними, например «Двенадцать месяцев» С. Маршака. У Санта-Клауса тоже непростая судьба. Многие знают, что прообраз Санты — Святой Николай, Николай Угодник, который раздавал все свои деньги бедным семьям с детьми. Поэтому европейские монахи в день его памяти, а потом и на Рождество тоже стали делать детям подарки — кульки со сладостями. Но привычный образ Санты был создан лишь в 1823 г. в детском стихотворении «Визит святого Николая» (или «Рождественская ночь») американца Клемента Мура — тогда у Санты впервые появились сани, олени, привычка влезать в трубу и оставлять подарки в носочках, сушащихся над камином. Литературный Клуб Марии Авериной

На небе месяц - и ночная Еше не тронулася тень, Царит себе, не сознавая, Что вот уж встрепенулся день,- Что хоть лениво и несмело Луч возникает за лучом, А небо так еще всецело Ночным сияет торжеством. Но не пройдет двух-трех мгновений, Ночь испарится над землей, И в полном блеске проявлений Вдруг нас охватит мир дневной... ________ Фёдор Тютчев Декабрьское утро Декабрь 1859 г. (?) Литературный Клуб Марии Авериной

Мишка, Мишка, как не стыдно! Вылезай из-под комода... Ты меня не любишь, видно? Это что ещё за мода? Как ты смел удрать без спроса? На кого ты стал похож? На несчастного барбоса, За которым гнался ёж... Весь в пылинках, в паутинках, Со скорлупкой на носу... Так рисуют на картинках Только чёртика в лесу. Целый день тебя искала: В детской, в кухне, в кладовой, Слёзы локтем вытирала И качала головой... В коридоре полетела, — Вот — царапка на губе... Хочешь супу? Я не ела: Всё оставила тебе. Мишка-Миш, мохнатый Мишка, Мой лохматенький малыш! Жили-были кот да мышка... Не шалили! Слышишь, Миш? Извинись. Скажи: не буду Под комоды залезать. Я куплю тебе верблюда И зелёную кровать. Самый мой любимый бантик Повяжу тебе на грудь: Будешь милый, будешь франтик, — Только ты послушным будь... Что молчишь? Возьмем-ка щетку, — Надо все соринки снять, Чтоб скорей тебя, уродку, Я могла расцеловать. ________ Саша Чёрный Про девочку, которая нашла своего Мишку… 1916 г. Литературный Клуб Марии Авериной

— Однажды вы сказали: «Если искусство не вселяет надежду, оно — безнравственно». Почему именно так? — Есть примеры. Вот сейчас очень много жалоб, претензий к театру, к кинематографу: «чернуха» идет... И можно понять людей в зале, ибо искусство — это милосердие, искусство — это и здоровье нации. Конечно, в творчестве нельзя действовать только утешительными средствами. Порою необходимы и жесткие способы воздействия на человека. Сейчас все ранее «запрещенные плоды» сразу хлынули. Их и пугаются пожилые люди, жившие и воспитанные по иным понятиям. И тут есть чего пугаться. В кинематографе, например, немало кокетничающих в «чернуху». Так и тянет спросить их: «Если, по-твоему, все так плохо, ну прямо конец света, и будто бы жить совсем незачем, чего же долдонить об этом бесконечно, да еще за государственный счет? Да еще малохудожественными средствами? Зачем? Чтобы заработать деньги? Тогда лучше снимай фильмы ужасов. Снимай вампиров, мертвецов, встающих из гроба. Это, всем понятно, сказки. Они были всегда — про чертей, про ведьм, про покойников...» ________ Леонид Филатов ОСТАВИТЬ ДУШУ ОТКРЫТОЙ Интервью вела О. КАРЛОВА Интервью 31 марта 1990 года для газеты ТРУД Литературный Клуб Марии Авериной

Ясный, зимний полдень... Мороз крепок, трещит, и у Наденьки, которая держит меня под руку, покрываются серебристым инеем кудри на висках и пушок над верхней губой. Мы стоим на высокой горе. От наших ног до самой земли тянется покатая плоскость, в которую солнце глядится, как в зеркало. Возле нас маленькие санки, обитые ярко-красным сукном. — Съедемте вниз, Надежда Петровна! — умоляю я. — Один только раз! Уверяю вас, мы останемся целы и невредимы. Но Наденька боится. Всё пространство от ее маленьких калош до конца ледяной горы кажется ей страшной, неизмеримо глубокой пропастью. У нее замирает дух и прерывается дыхание, когда она глядит вниз, когда я только предлагаю сесть в санки, но что же будет, если она рискнет полететь в пропасть! Она умрет, сойдет с ума. — Умоляю вас! — говорю я. — Не надо бояться! Поймите же, это малодушие, трусость! Наденька наконец уступает, и я по лицу вижу, что она уступает с опасностью для жизни. Я сажаю ее, бледную, дрожащую, в санки, обхватываю рукой и вместе с нею низвергаюсь в бездну. Санки летят как пуля. Рассекаемый воздух бьет в лицо, ревет, свистит в ушах, рвет, больно щиплет от злости, хочет сорвать с плеч голову. От напора ветра нет сил дышать. Кажется, сам дьявол обхватил нас лапами и с ревом тащит в ад. Окружающие предметы сливаются в одну длинную, стремительно бегущую полосу... Вот-вот еще мгновение, и кажется — мы погибнем! — Я люблю вас, Надя! — говорю я вполголоса. Санки начинают бежать всё тише и тише, рев ветра и жужжанье полозьев не так уже страшны, дыхание перестает замирать, и мы наконец внизу. Наденька ни жива ни мертва. Она бледна, едва дышит... Я помогаю ей подняться. — Ни за что в другой раз не поеду, — говорит она, глядя на меня широкими, полными ужаса глазами. — Ни за что на свете! Я едва не умерла! Немного погодя она приходит в себя и уже вопросительно заглядывает мне в глаза: я ли сказал те четыре слова, или же они только послышались ей в шуме вихря? А я стою возле нее, курю и внимательно рассматриваю свою перчатку. Она берет меня под руку, и мы долго гуляем около горы. Загадка, видимо, не дает ей покою. Были сказаны те слова или нет? Да или нет? Да или нет? Это вопрос самолюбия, чести, жизни, счастья, вопрос очень важный, самый важный на свете. Наденька нетерпеливо, грустно, проникающим взором заглядывает мне в лицо, отвечает невпопад, ждет, не заговорю ли я. О, какая игра на этом милом лице, какая игра! Я вижу, она борется с собой, ей нужно что-то сказать, о чем-то спросить, но она не находит слов, ей неловко, страшно, мешает радость... — Знаете что? — говорит она, не глядя на меня. — Что? — спрашиваю я. — Давайте еще раз... прокатим. Мы взбираемся по лестнице на гору. Опять я сажаю бледную, дрожащую Наденьку в санки, опять мы летим в страшную пропасть, опять ревет ветер и жужжат полозья, и опять при самом сильном и шумном разлете санок я говорю вполголоса. — Я люблю вас, Наденька! Когда санки останавливаются, Наденька окидывает взглядом гору, по которой мы только что катили, потом долго всматривается в мое лицо, вслушивается в мой голос, равнодушный и бесстрастный, и вся, вся, даже муфта и башлык ее, вся ее фигурка выражают крайнее недоумение. И на лице у нее написано: «В чем же дело? Кто произнес те слова? Он, или мне только послышалось?» Эта неизвестность беспокоит ее, выводит из терпения. Бедная девочка не отвечает на вопросы, хмурится, готова заплакать. — Не пойти ли нам домой? — спрашиваю я. — А мне... мне нравится это катанье, — говорит она, краснея. — Не проехаться ли нам еще раз? Ей «нравится» это катанье, а между тем, садясь в санки, она, как и в те разы, бледна, еле дышит от страха, дрожит. Мы спускаемся в третий раз, и я вижу, как она смотрит мне в лицо, следит за моими губами. Но я прикладываю к губам платок, кашляю и, когда достигаем середины горы, успеваю вымолвить: — Я люблю вас, Надя! И загадка остается загадкой! Наденька молчит, о чем-то думает... Я провожаю ее с катка домой, она старается идти тише, замедляет шаги и всё ждет, не скажу ли я ей тех слов. И я вижу, как страдает ее душа, как она делает усилия над собой, чтобы не сказать: — Не может же быть, чтоб их говорил ветер! И я не хочу, чтобы это говорил ветер! На другой день утром я получаю записочку: «Если пойдете сегодня на каток, то заходите за мной. Н.» И с этого дня я с Наденькой начинаю каждый день ходить на каток и, слетая вниз на санках, я всякий раз произношу вполголоса одни и те же слова: — Я люблю вас, Надя! Скоро Наденька привыкает к этой фразе, как к вину или морфию. Она жить без нее не может. Правда, лететь с горы по-прежнему страшно, но теперь уже страх и опасность придают особое очарование словам о любви, словам, которые по-прежнему составляют загадку и томят душу. Подозреваются всё те же двое: я и ветер... Кто из двух признается ей в любви, она не знает, но ей, по-видимому, уже всё равно; из какого сосуда ни пить — всё равно, лишь бы быть пьяным. Как-то в полдень я отправился на каток один; смешавшись с толпой, я вижу, как к горе подходит Наденька, как ищет глазами меня... Затем она робко идет вверх по лесенке... Страшно ехать одной, о, как страшно! Она бледна, как снег, дрожит, она идет точно на казнь, но идет, идет без оглядки, решительно. Она, очевидно, решила, наконец, попробовать: будут ли слышны те изумительные сладкие слова, когда меня нет? Я вижу, как она, бледная, с раскрытым от ужаса ртом, садится в санки, закрывает глаза и, простившись навеки с землей, трогается с места... «Жжжж...» — жужжат полозья. Слышит ли Наденька те слова, я не знаю... Я вижу только, как она поднимается из саней изнеможенная, слабая. И видно по ее лицу, она и сама не знает, слышала она что-нибудь или нет. Страх, пока она катила вниз, отнял у нее способность слышать, различать звуки, понимать... Но вот наступает весенний месяц март... Солнце становится ласковее. Наша ледяная гора темнеет, теряет свой блеск и тает наконец. Мы перестаем кататься. Бедной Наденьке больше уж негде слышать тех слов, да и некому произносить их, так как ветра не слышно, а я собираюсь в Петербург — надолго, должно быть, навсегда. Как-то перед отъездом, дня за два, в сумерки сижу я в садике, а от двора, в котором живет Наденька, садик этот отделен высоким забором с гвоздями... Еще достаточно холодно, под навозом еще снег, деревья мертвы, но уже пахнет весной и, укладываясь на ночлег, шумно кричат грачи. Я подхожу к забору и долго смотрю в щель. Я вижу, как Наденька выходит на крылечко и устремляет печальный, тоскующий взор на небо... Весенний ветер дует ей прямо в бледное, унылое лицо... Он напоминает ей о том ветре, который ревел нам тогда на горе, когда она слышала те четыре слова, и лицо у нее становится грустным, грустным, по щеке ползет слеза... И бедная девочка протягивает обе руки, как бы прося этот ветер принести ей еще раз те слова. И я, дождавшись ветра, говорю вполголоса: — Я люблю вас, Надя! Боже мой, что делается с Наденькой! Она вскрикивает, улыбается во всё лицо и протягивает навстречу ветру руки, радостная, счастливая, такая красивая. А я иду укладываться... Это было уже давно. Теперь Наденька уже замужем; ее выдали, или она сама вышла — это всё равно, за секретаря дворянской опеки, и теперь у нее уже трое детей. То, как мы вместе когда-то ходили на каток и как ветер доносил до нее слова «Я вас люблю, Наденька», не забыто; для нее теперь это самое счастливое, самое трогательное и прекрасное воспоминание в жизни... А мне теперь, когда я стал старше, уже непонятно, зачем я говорил те слова, для чего шутил... _________ Антон Чехов Шуточка Литературный Клуб Марии Авериной