Господь наш Иисус Христос

КОГДА МЫ ТЯЖЕЛО БОЛЕЕМ или идем к смерти, окружающие о нас заботятся, и часто болеющий человек болеет душой о том, что стал обузой для других. Вот в этом болеющего надо разубедить. Он не стал обузой. Он дал каким-то людям счастье, возможностью проявить свою любовь, свою человечность, быть им спутником через последний период жизни—в вечность. Болящих надо убедить, что пока они были здоровы, крепки, они заботились о других, помогали им, не обязательно в болезни, просто в жизни; теперь они могут от этих людей получить ту любовь, которую сами посеяли в их душах, и им дать возможность показать свою любовь и свою благодарность. Когда мы отказываемся во время болезни от помощи других, мы их лишаем величайшего счастья—нас долюбить до конца. Это не обязательно наши родные; это всякий человек, который отзывается на нас. — Митрополит Сурожский Антоний.

☦️☀️Гонимы будут все истинные христиане до скончания века; будут страдать от скорбей, печалей, искушений, клеветы и бедствий. Мы не должны смущаться таким порядком вещей. Человеку, который борется со злом, говорит Златоуст, невозможно не испытывать скорбей. Борцу нельзя предаваться неге, воину невозможно пиршествовать в сражении. Поэтому пусть никто из находящихся в борьбе не ищет покоя, не предаётся наслаждениям. Настоящее время есть время борьбы, сражения, скорбей, воздыханий, есть поприще подвигов. Время покоя будет после, а теперь – время усилий и трудов.♥️☦️♥️ священномученик Серафим ☝️(Чичагов)

Очень часто, особенно между супругами или между родителями и детьми, возникают споры по разным пустякам. Один не хочет уступить другому. Мама говорит: надень кофту. А сын отвечает: не надену, мне тепло. И из-за такой ерунды, как кофта, они портят друг другу нервы, вместо того чтобы кому-то уступить. Мы даже и не понимаем: а как это – уступать? Поэтому для нас, безумных, Господь дал предписание. Ведь раз человек сам не понимает, ему нужен писаный закон. Этот закон гласит: младший уступает старшему, а жена – мужу. Что тут непонятного? Все просто. Смирись, уступи, и не будет дома ни скандала, ни свары, ни ссор, ни драк. Мало ли что ты хочешь. Раз промыслом Божиим так устроено, что ты оказался в подчинении, уступи. Тебе дан повод смириться, есть дан повод приобрести мирный дух, а с ним благодать Божию. Протоиерей Димитрий Смирнов

ОНА НАКРАСИЛАСЬ НА КРЕЩЕНИЕ — А ВЫШЛА ИЗ КУПЕЛИ НАСТОЯЩЕЙ Грязь чавкала под сапогами, и Ксения улыбалась. Третий день Великорецкого хода, самый тяжёлый — через болота, через лесные тропы, где земля давно превратилась в жидкое тесто. Справа и слева тянулись измученные паломники, кто-то тихо пел тропарь, кто-то просто молча переставлял ноги. А она шла и улыбалась, потому что эта грязь, этот гудящий от усталости позвоночник, этот пот, стекающий по вискам, — всё напоминало ей о другом пути. О том, первом. О бабе Наде. — Завтра с утра пойдём тебя крестить. Одевайся нарядно. Ксюша запомнила эту фразу на всю жизнь. «Нарядно». Июль девяносто второго, ей пятнадцать, в голове — ветер и журнал «Бурда», на вешалке — новая джинсовая юбка с кружевной оборкой по низу. Мини. Такая короткая, что мать только руками всплеснула и отступила: «Делай что хочешь, вас не переделаешь». Она выбрала колготки — телесные, капроновые, блестящие, как на модели. Туфли на шпильках — чёрные, лакированные, мамины, чуть великоваты, но это ничего. Подложить ваты в носок. Накрасилась: тушь в три слоя, помада — «Коралловый закат». Вышла к бабушке. Баба Надя стояла у калитки в своём обычном — ситцевое платье, белый платочек, на ногах разношенные чёрные туфли без каблука, в руках — суковатая палка из орешника. — Пошли, — сказала она, окинув внучку взглядом, в котором не было ни осуждения, ни одобрения. Только какая-то тихая решимость. Сначала шли по знакомой дороге. Пыльная колея, лопухи по обочинам, собаки за заборами. Ксюша цокала каблуками и думала, что до храма километров пять, что новую церковь открыли в соседнем селе, что доедут на попутке или дойдут по асфальту. А потом бабушка свернула. — Срежем, — сказала она и шагнула прямо в лес. — Куда?.. — Ксюша споткнулась о корень и еле удержала равновесие. — Через Гусинский бор. Так короче. Короче. Восемь километров через бурелом — это короче. Первые полчаса она ещё пыталась идти нормально. Обходить лужи, переступать через поваленные стволы, уворачиваться от веток. Шпильки втыкались в мягкую землю и застревали, как гвозди. Приходилось выдирать ногу, а туфля оставалась. Капрон зацепился за сухой сук и поехал — белая стрела побежала от колена вниз. Потом вторая. Третья. Баба Надя шла впереди и раздвигала ветки палкой. Ни разу не обернулась. Ни разу не спросила, как там внучка. Шла, как маленький упрямый буксир через штормовое море. — Баб Надь! — Ксюша всхлипнула, наступив в какую-то яму по щиколотку. Хлюпнуло. Холодная вода залилась в лакированную туфлю. — Баб Надь, да подожди ты! Бабушка остановилась. Обернулась. Посмотрела на внучку — исцарапанную, с размазанной тушью, в изодранных колготках, с грязью на юбке. — Ксюша, — сказала она негромко. — Ты в храм идёшь. К Богу. Не на танцы. И пошла дальше. А Ксюша прыгала за ней, как заяц. Буквально — перескакивала с кочки на кочку, с корня на корень, потому что на шпильках иначе никак. Пот катился по спине, тушь щипала глаза, во рту пересохло. Она думала: «Ненавижу. Ненавижу этот лес. Ненавижу эту палку. Ненавижу...» И тут же спохватывалась — нельзя, наверное, с такими мыслями креститься. Птицы кричали где-то в кронах. Пахло сырой землёй, прелой листвой и смолой. Комары — тучей. Паутина липла к лицу. А потом лес расступился. Храм стоял на холме — белый, маленький, с голубой маковкой. Совсем новый: ещё пахло краской и свежим деревом. Вокруг — люди, много, целая толпа. Женщины в платках, дети, старики. Все ждали. Баба Надя перекрестилась широко, истово. — Дошли, слава Богу. Ксюша посмотрела вниз — на свои ноги. Колготки были уже не телесного цвета, а бурого, в прорехах и пятнах. Юбка помялась и перекосилась. Каблук на левой туфле еле держался. — Баб Надь, — прошептала она. — Я же как чучело... — Бог на душу смотрит, — ответила бабушка. — Пошли. В храме было тесно и душно. Пахло ладаном, воском, и ещё чем-то терпким — может, старым деревом, может, человеческим теплом. Священник — высокий, седой, с густой бородой — читал молитвы. Голос его был низким и ровным, и Ксюше казалось, что этот голос идёт не снаружи, а откуда-то изнутри, из-под рёбер. Когда подошла её очередь, она замялась. — Батюшка, — шепнула она, — я накрашенная... Священник даже не посмотрел на неё. Он был где-то далеко — там, где слова молитвы значили что-то настоящее, большое. Его руки легли ей на голову, и она почувствовала их тяжесть — тёплую, надёжную. Вода в купели была холодной. Три раза. С головой. Когда вынырнула в третий раз, увидела, что баба Надя плачет. Стоит в сторонке, вытирает глаза уголком платка и плачет. — Баб Надь? Ты чего? — Радуюсь, — сказала бабушка. — Теперь ты — настоящая. Обратная дорога. Ксюша стояла у ворот храма и смотрела на лес. Восемь километров. По корням, по буреломам, по лужам. В этих туфлях. В этих колготках, которые теперь просто тряпки. «Господи, — подумала она. И это была первая её настоящая молитва, неумелая, детская, как записка, засунутая в щель забора. — Господи, ну пожалуйста. Ну я не могу. Ну правда». — Алексеевна! Надежда Алексеевна! Голос — откуда-то сбоку. Ксюша обернулась. К ним бежала полная женщина в цветастом платье, махала рукой. — Лидка? — Баба Надя сощурилась. — Лидка, ты, что ли? — Я, я! Алексеевна, дорогая, сколько лет! Вы как здесь? Одни? Да садитесь к нам в автобус, довезём до самого дома! ПАЗик — жёлтый, пыльный, с треснутым боковым зеркалом — стоял за храмом. Ксюша смотрела на него, как на чудо. И это было чудо. Маленькое, бытовое, жёлтое и пыльное, но чудо. В автобусе пахло бензином и яблоками. Кто-то вёз целую корзину — ранних, кисло-сладких. Ксюша села у окна и смотрела, как мимо проплывает тот самый лес, через который они пробирались два часа. Теперь — пять минут по дороге. И всё. — Вот видишь, — сказала баба Надя тихо. — Попросила — и услышал. Ксения вынырнула из воспоминания. Грязь всё так же чавкала под сапогами. Впереди — ещё километров пятнадцать до ночлега. Справа пела женщина — «Богородице Дево, радуйся», — и голос её, слабый, немолодой, плыл над колонной паломников, как тонкая свеча. Она думала о бабушке. Баба Надя умерла в девяносто девятом. Восемьдесят два года. Последние месяцы почти не выходила — ноги отказали, сердце барахлило. Но голова оставалась ясной. И вера — эта её странная, бытовая, домашняя вера — не угасла до последнего дня. История с ключами. Баба Надя рассказала её Ксюше за год до смерти. Приехала внучка навестить, а бабушка сидит на диване, смотрит на иконы и говорит: — Хочу тебе рассказать. Ты ведь теперь церковная, поймёшь. Сидела баба Надя, значит, дома. Одна. Соседи — известное дело: Колька-пьяница справа, Нюрка с сожителем слева, народ ненадёжный. Дверь не запрёшь — вынесут. А ключи пропали. — День ищу, — рассказывала бабушка. — Два ищу. Все углы облазила. Нету! А в магазин надо — хлеба нет, молока нет. Голодно уже. И страшно — дверь-то не закрыть. Сидит баба Надя на диване, смотрит на святого Николая. Иконка старая, ещё прабабкина, потемневшая от времени, но лик — добрый, живой. — Сижу, — говорила бабушка, — и не прошу. Сама, думаю, справлюсь. Сама найду. Не нашла. На третий день — отчаяние. Село, сложила руки, посмотрела на икону. И сказала вслух, как живому: — Святой Николай, миленький, помоги. Где мои ключи? И мысль — тонкая, слабая, но чёткая: «В кармане халата». Халат висел на крючке у двери. Баба Надя подошла, сунула руку в карман. Ключи. — Вот ведь как, — сказала она Ксюше. — Спросила — ответил. Как живой. Но это ещё не конец. Прошло время. Снова потерялись ключи. Баба Надя — уже учёная — сразу посмотрела в карман халата. Нету. Посмотрела везде, где могли быть. Нету. — И вот сижу я, — рассказывала она, — и не прошу. Думаю: сама найду. Что я, совсем уже? Ключи найти не могу? День. Два. Три. На четвёртый — голодно. По-настоящему голодно, с подводящим животом и слабостью в коленях. И страшно — дверь-то не заперта. Тогда — сдалась. — Святителю Николае, — прошептала она. — Помоги мне, пожалуйста. Где мои ключи? И снова мысль. Тихая, будто не своя: «Посмотри за диваном». Баба Надя встала, отодвинула диван. Ключи лежали у самой стены — видимо, упали и она же их ногой затолкала ещё дальше. Она достала их. Сжала в ладони — холодные, железные. И села. — Понимаешь, — сказала она тогда Ксюше, — мысль-то эта — не моя. Я бы так не подумала. Я бы сто лет за тот диван не полезла. Это он мне подсказал. Живой он там, понимаешь? Живой! Бабушка смотрела на икону, и глаза её блестели — то ли от слёз, то ли от чего-то другого. — Всю жизнь, — сказала она медленно, — всю жизнь нам говорили: нет Бога. Нету и всё. Придумки поповские. А я верила. Дура, думала, дура старая. Бабкины сказки. Она помолчала. Потом сказала — громко, с каким-то отчаянным торжеством: — Обманули большевики! Обмануууули! Есть Он! Слышит! Ксюша тогда не знала, плакать или смеяться. Наверное, и то, и другое. Баба Надя — маленькая, в своём халате в горошек, с узловатыми руками на коленях — сидела на диване и смотрела на потемневшую икону. И в её лице было что-то такое, чего Ксюша никогда раньше не видела. Покой. Настоящий, глубокий покой. Человека, который искал всю жизнь — и наконец нашёл. Великорецкий ход подходил к переправе. Впереди — река, потом — ещё километры. Ксения подняла голову. Небо было серым, низким, но где-то у горизонта — прореха, и сквозь неё бил солнечный луч. Один-единственный, но яркий. «Баба Надя, — подумала она. — Ты была права». Она сделала ещё шаг. И ещё. Грязь чавкала под сапогами. И Ксения улыбалась. Бывает вера книжная — выученная, правильная, по катехизису. А бывает вера бабы Нади — та, что про потерянные ключи и святого Николая, который «миленький». Мне кажется, Богу ближе вторая. Потому что она настоящая. Потому что в ней нет позы, нет учёности, нет страха сказать неправильно. Есть только честный разговор — как с тем, кто точно слышит. И может быть, именно так и надо — начинать с малого. С восьми километров через бурелом. С ключей за диваном. А потом смотришь — и уже Великорецкий ход. Уже жизнь. Сюжет для рассказа мне прислала наша подписчица (если пожелает, укажу), данная история произошла с ней лично.

«Бывает… вошел в храм человек, и вдруг все вокруг дают ему почувствовать, что он лишний и чужой, что нет ему места: он не так одет, он не так держится, он не знает, как креститься, он не пришел так, как надо было прийти… Он пришел, может быть, первый раз в жизни, в поисках Бога, а вместо Бога он находит фарисейское общество людей, которые „знают“ все обо всем; только одного не знают – любви; только одно забыли – сострадание; одного только не помнят – что Христос пришел в мир грешных спасти, а не праведных; что Он пришел и Его еще при жизни упрекали в том, что Он ест с мытарями, общается с людьми, от которых делается стыдно приличным людям. И все мы, православные христиане – увы! себя чувствуем „приличными“ людьми… Мне вспоминается, как я раз вошел в храм – не православный, но это могло бы случиться и в нашей среде – и увидел надпись: „Вход запрещен нищим“. Это был храм, где собирались люди, для которых лишни были нищие, лишни немытые, лишни бедные, – лишни во всех отношениях, не было им там места. Я помню старика нищего, который там подошел к священнику и спросил: „Скажите, а где Хозяин? Вы меня сюда не пускаете, а ваш-то Хозяин с нами ел и пил, и пришел нас спасать – не вас, мытых…“ И мы все „мытые“, мы все праведные, чистые. Мы все знаем о том, как в церкви поступать, – а вот приди чужой человек, разве мы первым взором вглядываемся в его душу? разве первое наше движение: „Ты нам брат, ты нам сестра, иди, иди сюда! Тебе, может быть, некуда уйти, у тебя, может быть, нет друзей, тебя, может быть, никто не любит, ты, может быть, потерял уважение к себе, ты, может быть, заслужил презрение от всех? – иди к нам. Здесь никого не презирают, потому что мы все грешники перед Богом, а Бог наш – о чудо! – Бог наш такой, что Он открывает Свои объятия грешнику, зовет грешника, никого не отталкивает, моет ноги Своим ученикам“… Подумайте об этом». Митрополит Антоний Сурожский

10 заповедей для родителей: 1. Не жди, что твой ребенок будет таким, как ты. Или - как ты хочешь. Помоги ему стать не тобой, а собой. 2. Не требуй от ребенка платы за все, что ты для него делаешь: ты дал ему жизнь, как он может отблагодарить тебя? Он даст жизнь другому, тот — третьему: это необратимый закон благодарности. 3. Не вымещай на ребенке свои обиды, чтобы в старости не есть горький хлеб, ибо что посеешь, то и взойдет. 4. Не думай, что ребенок твой - он Божий. 5. Не относись к его проблемам свысока: тяжесть жизни дана каждому по силам, и, будь уверен, ему его тяжела не менее, чем тебе - твоя. А может, и больше. Потому, что у него еще нет привычки. 6. Не унижай. 7. Не мучай себя, если не можешь чего-то сделать для своего ребенка, мучай, если можешь и не делаешь. 8. Помни — для ребенка сделано недостаточно, если не сделано все. 9. Умей любить чужого ребенка. Никогда не делай чужому то, что не хотел бы, чтобы другие сделали твоему. 10. Люби своего ребенка таким, какой он есть: особо не одаренным, неудачливым, взрослым; общаясь с ним, радуйся, потому что ребенок - это праздник, который пока с тобой. Януш Корчак

«Посмотрите и на "Моисея" в ужасную минуту, когда пред ним море, а за ним войско египетское. Народ вопиет к Богу, ропщет на вождя: но что вождь? Он не приготовляет народ к брани, не ищет пути к бегству, не воздвигает чудодейственного жезла, не произносит даже ни одного молитвенного слова к Богу.. Что это значит? – Он предался Богу, и вводит народ в эту преданность: «Господь поборет по вас, вы же умолкните» (Исх. XIV, 14). Все умолкло: но молчание это громко раздалось на небесах, и подвигло чудодейственную силу Божию. «И рече Господь Моисею: что вопиеши ко Мне? рцы сыном израилевым, и да путешествуют»; – «и да внидут сынове израилевы посреде моря по суху» (Исх. XIV, 15, 16). Здесь видно, что преданность Богу есть самая крепкая и действительная молитва». Имея такие примеры преданности Богу, предадим и мы, возлюбленные братия, себя Богу и не дозволим себе роптать на всеблагий и премудрый Промысл Божий, присно о нас пекущийся, хотя мы того не замечаем и хотя, заметивши, его не всегда понимаем. Свящ. Григорий Дьяченко