С наступающим Праздником, друзья, братья, коллеги!

С Днём Геологов! (моя покойная матушка всегда поздравляла так: С Днём Геологов).
Из книги "Были съёмка и поиски", о том, как я начинал на Пермской земле после Таджикистана.
ШУДЬИНСКАЯ ГСП
И рвали тельняшку – душа нараспашку,
И рвали сердца рюкзаком за спиной.
Анатолий Рыбальченко
В Бахаревском отряде малой авиации мне необходимо было отыскать Виктора Алексеева, командира «двойки», что удалось без особого труда. Мне показали человека небольшого роста, в наброшенной на плечи потёртой лётной кожанке, стоявшего в компании вертолётчиков.
Пилот без суеты подал мне руку, не спеша докурил сигарету, спросил:
– Ну что, летим? – И сам же ответил: – Летим.
Выполнены последние формальности с документами. На территорию порта проследовала машина из Центральной геолого-съёмочной партии (ЦГСП), перебросили из неё в винтокрылую «малютку» портативную электростанцию и несколько коробок с продуктами для Шудьинской партии.
На Ми-2 прежде мне летать не приходилось, в Душанбинском отряде их попросту не было. По сравнению с «восьмёркой» – летающим сараем, как называют её сами вертолётчики, – «двойка» выглядела детской коляской.
Командир молча указал мне рукой на правое кресло, попросил пристегнуться. Вот это да! Разбег по-самолётному. Вибрация несколько уменьшается, после того как земля уходит из-под ног. Летим.
Когда я оформлялся в ЦГСП, Шудьинская партия находилась уже в поле. Камералка пустовала, в углу притаился солнечный зайчик, сиротливо скучали на пустых столах микроскопы и стереоскопы, в просмотренном порядке были оставлены самодельные коробочки со шлифами. Камеральная жизнь замерла – взяла тайм-аут до осени.
Во всяком геологическом помещении всегда бросаются в глаза образцы минералов, руд или горных пород. И Шудьинская партия не стала исключением – на высокой тумбочке, под нежным и тонким налётом пыли красовалась глыба сиреневого посьмакского флюорита. А на подоконниках вповалку лежали куски горных пород с многочисленных съёмочных листов Северного Урала.
Из отпуска прибыл геофизик Слава Никитин, в помещение зашёл со словами:
– Контора наша цела ещё, не развалилась?
Риторический вопрос повис в пространстве…
Поглядывая в окно, на улицу Геологов с поселковыми избами, я неделю ожидал оказии для выезда в поле. Знакомился с проектом и теми немногими людьми, которые трудились в конторе. Но вот в помещение заглянул главный инженер.
У главного инженера была такая же фамилия, как и у геофизика Славы, – Никитин. Удивительно спокойный, с доброжелательными глазами человек; едва уловимая улыбка, мне кажется, никогда не сходила с лица Александра Гаврилыча. От него наконец-то я услышал радостное и такое долгожданное:
– Володя, собирайтесь, завтра попутный борт.
Обзор из кресла «правака» на сто восемьдесят градусов. Ощущение полёта было полное – удивительное и неповторимое. Никогда в жизни, ни до этого случая, ни после, мне не приходилось столько часов провести в лётном кресле.
Время в полёте проходило удивительно быстро.
Внизу проплывала бесконечная уральская тайга, вернее то, что от неё осталось.
Вот уж чего я точно не ожидал, так это того, что от зелёной вековой тайги останется такое жалкое убожество. На десятки километров выруба, выруба… Незаметно картина менялась, потянулось нескончаемое болото. Над поверхностью повисла голубая полоска болотных испарений – болотного газа. Поразила масштабность явления: протяжённость болота навскидку не определялась – самый настоящий памятник природы.
Подсели в Ныробе на заправку. В первый раз я увидел северный посёлок лагерно-барачного типа. Зашли в «деревяшку» рядом с вертолётной площадкой, не спеша отобедали. Командир в полёте был немногословен, точнее – молчалив. Меня это нисколько не напрягало, но за обедом мы разговорились. Он задал один вопрос, другой – его сильно заинтересовали моя предыдущая работа и полёты над Памиром.
Неторопливо было завершено наземное обслуживание вертолёта, и, ещё не остыв от полёта, он снова стремится в небеса. Взлетев, берём курс на восток. Командир откуда-то из-под кресла достал вторую пару ларингофонов, передал мне, показал, как пользоваться переговоркой, и мы продолжили наше общение.
Первая посадка на правом берегу Вёлса, в устье Широкой. Палаточный лагерь геофизиков. К машине, пригнувшись под работающими лопастями, подбегают Коля Суворов и Юра Будрин. Суворов, энергично размахивая руками, договаривается с пилотом о переброске полевого лагеря на Заячьи Поляны. Виктор Алексеев прикидывает время по часам, согласно кивает. Простые, незатейливые отношения. Работа.
Вертолёт приземлился в центр квадрата, выложенного тоненьким грязно-уродливым стлаником, отчерченного полуистрёпанными, обесцвеченными флажками, – на базе партии, развёрнутой на берегу Шудьи. Едва выгрузились, Алексеев крепко пожал мою руку и не мешкая поднял машину в воздух. Улетел к Суворову. В течение дня он два раза ещё проходил над базой туда-обратно. Обязательный человек вертолётчик Алексеев, небесный работяга, достойный уважения.
На базе я провёл совсем немного времени, всего две ночёвки. Вечером ходил к Вёлсу в компании студентов и главного геолога Шудьинской партии Бориса Владимировича Клименко. К устью Шудьи местный житель Анатолий Захарович Афанасьев на лодке с мотором, согласно графику, поднимал хлеб геологам из ближайшего посёлка Вёлс, расположенного на слиянии Вёлса и Вишеры. Афанасьева геологи звали Захарычем.
Когда мы спустились к реке, Захарыч уже поджидал нас – сидел на корме челдонки с беломориной во рту, пускал колечки в желтоватую прокуренную бороду. После приветствия Захарыч неторопливо рассказал последние поселковые новости, выслушал Клименко о делах геологов, добавил бензина в бак и столкнул лодку с плёса. Забрался следом, подправил ход по течению и пошёл вниз на шесте, не запуская мотора. Мы разобрали хлеб по рюкзакам и двинулись в обратный путь на базу.
В тот вечер я сполна познал садизм таёжных комаров. Кажется, привыкнуть к ним будет просто невозможно. Вслух высказал своё отношение к тварям кровососущим.
Борис Владимирович с участием поддержал разговор:
– Дак разве можно равнодушно относиться к ним? Они ж твою кровь пьют.
А сам размашисто шлёпает по дороге с непокрытой безволосой головой, накомарник его не интересует, а может быть, Клименко комарам неинтересен. Борис Владимирович личность известная в кругах уральских съёмщиков. Он не лишён оригинальности, граничащей с патологической наивностью.
Наивность его поражала порой хлеще любого фильма, а ведь было у него и тяжёлое послевоенное детство в Донбассе, когда приходилось постигать науку жизни, приворовывая уголёк по ночам. Уголёк воровали с риском для жизни – охрана стреляла, и каждого воришку, в случае поимки, неминуемо ждал лагерь. Но десяти-двенадцатилетним сорванцам всё было нипочём, риск добавлял остроты, щекотал нервы.
Кроме того, Борис Владимирович – это «большая копилка» энциклопедических знаний и педант, пунктуальность, порядок и система присутствуют во всём, даже при заготовке грибов. Расфасовывая по банкам засоленные или замаринованные грибы, он обязательно надпишет сверху, опята там или волнушки. Надпись на одной из банок сразила многих наповал, она гласила: «Солёные грузди и один рыжик».
Анатолий Рыбальченко с Посьмака распорядился по рации отправить меня вверх по Шудье, в распоряжение Поискового отряда, на замену Николаю Ероновичу Борисову, который временно должен был покинуть лагерь, чтобы помочь родителям посадить картошку. Для Ероныча это всегда было святым сыновним долгом.
Рыбальченко обычно не было видно до конца месяца, он систематически находился в многодневных маршрутах. В уральской тайге выбросы большей частью осуществляются на моторах по водным артериям. Вот Рыбальченко на пару с Евгением Палычем Титовым, пенсионером-геофизиком, постоянно где-то и «плавал». Народ на базе и в лагерях ворчал, что начальник забросил свою службу. Иными словами, которыми он сам же и выражается, «завалил» её. В конце месяца Анатолий появлялся с револьвером на боку, составлял наряды, выслушивал жалобы, принимал заказы, распоряжался, раздавал «всем сёстрам по серьгам» и улетал в Пермь. Когда он прилетал после закрытия нарядов, всё повторялось по той же схеме. Стиль свободного художника.
Работая с Анатолием вдвоём, так сказать в камерной обстановке, Титов никогда не забывал ставить бражку в своём маленьком лагере. У них были особые секретные шифры, которые они применяли для обозначения качества национального напитка: одни сутки брожения – «звезда», двое суток – «две звезды», «младший лейтенант» – суточная выдержка, ну и так далее. Менялась крепость, соответственно менялось и звание.
Однажды Рыбальченко поднимался на моторе по Вёлсу после нарядов. Титов дежурил на Чуроле – рыбачил, охранял лагерь. Навстречу Рыбальченко проплывал рыбак, ранее встретивший в верховьях Титова. Он-то и сказал Анатолию:
– Евгений Титов просил передать, что они ждут тебя с майором. – И недоуменно добавил: – Но никакого майора я там не видел, он был один.
«Майор» – это пять! – с удовлетворением отметил Анатолий количество «звёзд» и расхохотался под проливным дождём в сгущающихся сумерках, перед пятнадцатикилометровым ночным заплывом к лагерю. Уж он-то знал, что Евгений Палыч далеко не один. Кроме «майора», уха, жареный и малосольный хариус на столе, а то и балык из харюзка поспеет к ночи. Возможно, будет и рябчик…
Анатолий отжал ручку газа до упора и ускорил ход плавсредства.
Думалось, что в Поисковом отряде я поработаю временно, поэтому вещи и спальный мешок оставил в штабном вагончике на базе. В изголовье, под спальником, осталась лежать и «вступительная» бутылка со спиртом.
До лагеря поисковиков восемь километров заболоченной местности. Вышли пешком с Борисом Владимировичем и его собакой. Ольва, лайка грязно-белого окраса, деловито трусила впереди нас. На лесных придорожных полянах в изобилии стояла медвежья дудка, затянувшая тугие узлы своих семенников, которые вскоре распустятся ажурными зонтами. Распустятся, чтобы прокормить тяжёлых и добродушных шмелей и затем осыпаться по осени с тихим, сухим шорохом.
По пути Борис Владимирович неторопливо рассказывал о полевых буднях и геологическом строении площади. От базы мы прошли не больше трёх километров, когда я спросил главного геолога о полезных ископаемых на исследуемой площади. Ответ его стал простым и в то же время – неожиданным. Был подтверждён наглядным «пособием», непосредственно, на местности.
– Много чего имеется: золото на Мартае, свинец и вольфрамит под Юбрышкой, флюорит на Посьмаке, несколько проявлений горного хрусталя, случались и единичные находки алмазов в районе посёлка Вёлс и на Лыпье, но – это уже за рамкой листа. Намечаются и проявления марганца. Да, в конце концов, вон, обрати внимание, лежит Шудьинский офитовый мрамор. Сформирован за счёт кремнекислых растворов из ближайшего гранитоидного массива во вмещающие карбонатные породы. Да, вот только, никому не нужен наш мрамор – в сердцах посетовал главный геолог, – а ведь его, по оценке «нерудников», лежит здесь не менее семи миллионов кубов по категории С2. Коллеги с Голого Мыса посчитали и на государственный баланс поставили. Но видимо, из-за своей отдалённости мрамор, ровным счётом, никого не интересует.
И действительно. Мы отвернули метров пятьдесят с тропы в сторону реки, и всего в двухстах метрах от Большой Шудьи, путь нам преградил небольшой карьер с белыми мраморами. Среди блоков белого цвета, отмечались и окрашенные разновидности розоватых, сиреневых и фиолетовых тонов. Здесь можно было увидеть полосчатые, пятнистые, витиеватые структуры камня – на любой вкус – короче.
На середине пути мы заглянули в лагерь Бурового отряда – им руководил Михаил Ушков, которого все привычно звали Мишаней. Клименко постучал по висевшему рельсу в надежде на то, что кто-то есть дома. И правда, через некоторое время из палатки вылезла распаренная ото сна Мишанина физиономия. Геологи быстренько обсудили разрезы, и мы пошли дальше.
Через два километра от лагеря буровиков стояли две палатки геолога Раи Кузовлевой, проводившей здесь горные работы. В подчинении у Раи двое проходчиков. Один, средних лет, запомнился сразу: Сергей Петрович Гусяков – Гусяк или попросту Гусь – носил раньше и носит попрежнему характерную испанскую бородку. Сидя у входа в свою палатку, он мастырил топорище из доброй берёзовой заготовки. Облик второго проходчика вызывал противоречивые чувства. Петя-горбун. Копал у геологов он всего один сезон, а потому из памяти стёрся.
Клименко показал мне горные линии с шурфами, определил задачу по документации выработок и бытовым заморочкам в коллективе. Самой главной заморочкой был контроль над студентами, вернее четырьмя студентками и двумя студентами. Шлихомойной бригадой. Ещё нужно было ежедневно выходить по «Карату» на связь с базой: «Я – «Базальт-пять», докладываю о ситуации в лагере…» Кроме того, впоследствии я провёл несколько маршрутов по обнажённому левому борту Шудьи.
Полевой лагерь Поискового отряда был построен второй раз в течение месяца. Первый лагерь находился в трёх километрах выше по течению, у старого моста. Оттуда поисковикам пришлось эвакуироваться в срочном порядке из-за неожиданно возникшего лесного пожара. Верховой пожар налетел с южного склона горы Шудья-Пендыш. Огонь, уничтожив солидную площадь, прошёлся и по территории лагеря. Уходя от огня, к мосту неожиданно выкатилась медведица с пестуном – в двадцати метрах от суетившихся людей. Не глядя на геологов, мамаша, шлепками подгоняя малыша, перемахнула на другой берег и скрылась на вырубах.
Мужики сначала не обращали внимания на дымок, потягивавший с севера, и очухались только тогда, когда через них влёгкую пронеслось медвежье семейство. Так же оперативно ушёл из очага возгорания и Поисковый отряд Коли Борисова. Вернее, поисковики едва ноги унесли. Для ликвидации полевого лагеря времени не оставалось ни секунды, хватали, что попадётся под руку из личных вещей. Ваня Дмитриенко убегал в тапочках, а пламя с воем реактивного двигателя давило, наступало сзади, пожар выбрасывал головёшки на триста метров вперёд. Достигнув Заячьих Полян, Иван Иванович стал копать яму для своих вещей на всякий пожарный случай, если бы пришлось бежать дальше.
Проходчики, буровики и геологи живо и даже весело описывали эти события.
– Первого июня – мой день рождения, – рассказывал Анатолий Рыбальченко. – Подлетаю на вертолёте, а у меня один лагерь горит, огонь к базе подбирается. Столб огня высотой до семидесяти метров над тайгой пластается. Вместо полевых работ начинаю спасательные.
Рыбальченко прикинул высоту пламени с вертолёта: огонь поднимался над верхушками ещё на высоту двух стволов. Густой чёрный дым, валивший с горы, походил на подвёрнутый шлейф горящего корабля на рейде и поднимался прямо с того места, где должен был находиться лагерь Коли Борисова.
– Это была настоящая преисподняя! А я только что затащил на базу вагончик, продукты, снаряжение, высадил в тайгу восемьдесят человек. Ладно, хоть буровиков удалось эвакуировать полностью. Огонь, правда, его не коснулся.
Рыбальченко, ухмыляясь в бороду, поведал и о том, как, выходя на связь с экспедицией, в день пожара лихо докладывал директору:
– «Лютик», я – «Лютик-семь», нахожусь в эпицентре пожара…
– Какого ещё пожара?! – взвился директор, поначалу приняв сообщение за неудачную, глупую шутку.
Анатолий красочно изобразил руками, во что превратилась мясорубка во время пожара. Оставленная на столе, она выглядела как на фантастических полотнах Дали: закрученная огнём, стремилась вверх, стараясь выжить в этом аду. Температура в эпицентре пожара только и могла сравниться с преисподней. Всё горело и плавилось. От палаток остались только кольца для завязок, от вьючников – металлические уголки. У радиометров сохранились остатки от гильз, от буровых титановых штанг уцелели железные ниппеля-переходники.
Странно, что уцелел сруб недостроенной бани. Банька изначально возводилась поисковиками на речном плёсе, и огонь только коснулся её. Пламя верхом только прогудело над нею. Сруб снаружи слегка обуглился, но огнём не занялся. Геологи, шутя, предлагали вывернуть баню наизнанку. Сруб разобрали и собрали в новом лагере. Баню довели до ума, но в конце сезона она стала подгорать сверху; мы со Славой Никитиным неоднократно тушили и латали её, пока она не сгорела окончательно.
ПРИЮТ СЕДОГО УРАЛА
Подходы к маршрутам лежали по горельнику, через чёрные, обуглившиеся скелеты деревьев. Горные линии и буровые профили также находились на выжженном пространстве. Сгоревший лес представлял собою печальное, непривычное для глаз зрелище. Древесные жуки-усачи повсюду. Короеды с активной энергией принялись за переработку мёртвой древесины, их дружный скрип не прекращался ни на одну секунду.
Чёрные древоточцы будто сотворены природой из просмолённого дерева, жёсткие усы, лапки и даже глаза у них кажутся деревянными.
Неожиданной стала реакция организма на тайгу: в первый сезон лес давил, обступая со всех сторон, будто лишал воздуха, мешал дышать полной грудью. Когда я с Толей Зелениным, одним из проходчиков-ветеранов, впервые поднялся на Шудью-Пендыш, появилось ощущение, что эта проблема отступила. Со всех сторон вдаль уходил горизонт, было легко и свободно.
С южного склона гигантским, на десятки квадратов, грязно-коричневым пятном просматривался сгоревший лес. Одинокие ели издалека казались пирамидками; составленные природой одна к другой, они образовывали тёмно-зелёные массивы, чернильными разводами расплывающиеся по предгорьям. С востока близким казался Хоза-Тумп, с севера открывалась панорама легендарных вершин Вишерского заповедника – Тулымского Камня, Ишерима, Молебного Камня, сглаженные спины Ольховочного и Чувальского массивов.
Я отнёсся к тайге легкомысленно – для ориентирования не пользовался компасом. Годами наработанная привычка в горах Средней Азии ориентироваться визуально, когда взятый азимут находится в пределах поля зрения, здесь сыграла со мною злую шутку. Однажды, прикинув с горы на глазок направление на лагерь, смело начал спуск. Долго, по кругу, «пересекал» небольшой лесной массив, вышел в конце концов на дорогу километрах в трёх вправо от намеченного коридора. Левая нога «загребала» больше правой. После этого стал чаще доставать компас из чехла…
В здешних таёжных, болотистых местах пришлось забыть о вибрамах, тем более о триконях. Для ног существует только одна обувь – бродни, их здесь называют болотниками. Ноги долго и неохотно привыкали к резине. А что делать?
Уральская погода удивительным образом может меняться раз пять на дню. Но я быстро привык и полюбил уральские морозы, которых так остро не хватало организму в Средней Азии.
Рабочие Шудьинской партии, костяк которых составлял Поисковый отряд, были «золотым фондом» конторы. Каждый со своей сложной, израненной судьбой, все считали геологию родной матерью. На забое пахали на износ, без остатка. А когда подходили наряды, то и отрывались на полную катушку. В этом была вся их жизнь. В такие моменты они были открытые, как на ладони, со всеми своими причудами, наивностью, прибамбасами и ворчанием на судьбу. Не жалобами, а именно ворчанием.
Бригада проходчиков. Их тогда было трое. Всем за пятьдесят.
Анатолий Иванович Зеленин, единственный сейчас оставшийся в добром здравии, – лирик и романтик по мере возможности. Небольшого росточка, будто бы в навсегда «приклеенной» кепке, он приложил ладонь к виску, отдавая честь, отрапортовал при встрече:
– Зеленин Анатолий Иванович, бывший старший сержант медицинской службы Воздушно-десантных войск.
Анатолий Иваныч легко набирал месячный план по погонным метрам, а кроме того, ещё добровольно тащил на себе обязанности повара. На кухне всегда царил порядок, а пища всегда была заготовлена впрок, разогревай только, не ленись.
А ещё Зеленин – профессиональный гонец. Когда полевой лагерь Поискового отряда стоял в двадцати пяти километрах от Кытлыма (это если по прямой), на Тыпыльской площади, Толя неоднократно гонял в магазин. По тайге. Со всеми особенностями рельефа «плечо» пробега вполне составляло шестьдесят километров. Тогда, конечно же, он был вдвое моложе.
Происходило всё по одинаковому сценарию. Конец месяца. Закрытие нарядов. Анатолий Иванович выходил спозаранку, загрузив рюкзак, ну, скажем, тушёнкой – на обмен. В пути, неоднократно сверяясь по компасу, выверял азимут. Добегал до магазина, производил обмен на водку и не мешкая отправлялся в обратный путь. В полевой лагерь приходил далеко за полночь под методичные пуски осветительных ракет. Его ждали с нетерпением, встречали. Иногда падал под ёлку, не доходя до дома, и засыпал до рассвета, дабы не сбиться с пути, а по приходе замахивал полную кружку водки и валился спать. Ритуал попойки его уже не интересовал. К концу лета Анатолий Иванович таким же образом выводил студентов по окончании их практики, конечно совмещая это с основной целью забега.
Иван Иванович Дмитриенко – человек резких движений, с импульсивным характером. Иногда на него накатывало такое состояние, когда он запросто мог расстрелять посуду. Если под рукой не оказывалось ружья, пользовался геологическим молотком. Происходило это примерно один раз в сезон. Причём свирепел он необязательно по пьянке. Случилось однажды такое и при мне. Пытаясь вымыть чашку после ужина, Иван Иваныч психанул из-за того, что жир не смывается. Сверкая глазами, он, размахнувшись, запустил её по реке, а потом стал долбить всё подряд на кухне. И не приведи Господь, чтобы шурф Дмитриенко «сел» на глыбняк, который частенько отравлял жизнь горнякам. Едва кайло назойливо и противно начинало скрести по породам высшей категории, Дмитриенко, как пробка из-под шампанского взрывался и вылетал наружу. Инструмент разлетался в разные стороны по тайге на десятки метров от горной линии вместе с отборным матом. Во время приступов бешенства он клеймил геологов дармоедами. Успокаивался, трезвел и затем безропотно оплачивал испорченное казённое имущество и приносил извинения «дармоедам» и начальству.
Иван Иваныч был заядлым рыбаком и иногда вылавливал в Шудье килограммовых хариусов. Любил сыпать пословицами и прибаутками нелитературного содержания. При этом Иван Иванович трогательно называл свою супругу бабушкой Марийкой.
Борис Алексеевич Шагинов, когда я назвал его по имени и отчеству, сразу попросил звать его Борей. В лихую годину семнадцатилетним пацаном он загремел на пятнадцать лет в лагеря за ведро пшеницы... Но в отличие от Дмитриенко, чья судьба схожа с его долей, был мягче душою, со спокойным, размеренным характером.
Рядом с ним всегда пребывал верный старенький эрдельтерьер Ян, который зачастую выводил из себя Иван Иваныча просто своим присутствием. Как повод. Шагинов и Дмитриенко из-за пустяка могли разругаться между собой. Инициатором, как правило, был Иван Иваныч. Иногда дело доходило до кулаков. Их разнимали.
Это были уникальные отношения. К концу сезона их «дружба» была похожа на бесконечную грызню, на которую окружающие, давно привыкнув, не обращали внимания. Проходила зима, начинался новый полевой сезон, и проходчики снова селились в одну палатку. По-другому они и не мыслили. Наверное, где-то на уровне души всё-таки это была дружба, а всё остальное – поверхностное. Им так было удобнее…
Старенький пёс ходил плохо и тоскливо ожидал хозяина в палатке. А раньше всегда караулил у забоя. Однажды спросонья он свалился Боре на голову, когда забой шурфа находился на пяти метрах. И ничего, обошлось на удивление! Только лёгкое сотрясение головы у хозяина.
К июньским нарядам поспевала очередная брага. Традиция! Предотвратить попойку было нереально, оставалось только её возглавить.
В конце мероприятия я проследил, чтобы к ночи все лежали по нарам. Валявшегося под берёзой Борю Шагинова взвалил на плечо и отнёс в палатку, уложил в спальный мешок. Для него, видимо, обычное дело ночевать под деревом, поскольку утром за завтраком он с удивлением пробурчал:
– А я ведь вчера в палатку ножками ушёл.
Помбур Валера Некрасов, криво ухмыльнувшись, выдал:
– Ага, ножками хуёшками! – и добавил: – Да тебя Володя на шконку, как полено, утащил.
Как я уже говорил, работяги пахали на износ. Через два года Боре Шагинову диагностировали рак. Свой последний год жизни он провёл не на больничной койке, а на забое. Копал как одержимый, находя в этом своё спасение. С трудом, но дышал таёжным воздухом, пил брагу в конце месяца и ругался с Ваней Дмитриенко. Вот уж действительно, всё в последний раз! Тихо скончался, угас по зиме. А старенький эрдельтерьер пережил хозяина.
Бригадой буровиков командовал Миша Камель. Это была личность с понятиями.
По молодости лет бравый сержант-десантник был большим максималистом, с предельно принципиальным характером. Даже на секунду не задумавшись, он набил морду замполиту части за совершённую подлость. Времена были жёсткие, разбираться никто не стал, и влепили Мише «пятёрку». Одна зона, другая – одним сроком дело не ограничилось. И покатилась жизнь…
Среди местных поселенцев и рецидивистов, а таких на Вёлсе было немало, Миша Камель пользовался непререкаемым авторитетом. При этом душа у него оставалась наивной, как у ребёнка. И гордой! Гордой – с большой буквы. Вот уж действительно как дитя малое, он и погиб из-за своей гордости. В середине девяностых умер… от голода! Их ведь, подранков жизни, в межсезонье никуда не брали на работу. Он не смог пережить зиму, у геологов в посёлке стеснялся даже картошки попросить.
Закрытие нарядов. На базе появился начальник партии. По рации я делаю попытку договориться с ним, что хотел бы провести сезон в Поисковом отряде. А хитрюга Рыбальченко на это и рассчитывал – предоставил принимать решение мне самому.
В партию прилетел Владимир Алексеевич Савченко, директор ЦГСП. На базе ночевал в штабном вагончике, поверх моего спальника. Пешком пришёл в наше расположение, в белых кроссовочках. Осмотрел лагерь, больших недостатков не отметил, а по мелочам на разговоры не тратился. Отдохнул, попил чаю, я и вышел с ним на базу за своими шмотками. Наверное интересно мы смотрелись: я в болотниках, директор – в кроссовках! И что интересно: он умудрился пройти весь обратный путь и не испачкаться, а мои сапоги были капитально замызганы. Я-то шел не выбирая дороги, а директору прыгать часто приходилось…
По дороге Савченко охотно рассказывал о Мойве, где многие из них начинали. Говорил о том, что там и горы повыше, и тайга погуще. С годами я стал понимать, что Мойва – это состояние души большинства пермских съёмщиков. Должна быть в жизни у каждого своя Мойва.
Штабной вагон не закрывался. Я собрал рюкзак, скатал спальный мешок – спирт безмолвно лежал в изголовье. Надо же, сохранился! Я с минуту стоял в недоумении, директор дипломатично молчал…
Назад, в лагерь поисковиков, меня доставил Пашка Сочнев на тягаче – шудьинском танке.
Поставив двухместную палатку, я немного обустроился. А вечером, зайдя в палатку к буровикам, где, как обычно, собирался вечеровать весь отряд, ровным, но интригующим тоном спросил:
– Новоселье будем моё справлять?
– А чем справлять-то? – с придыханием в голосе и загоревшейся надеждой в глазах ответил вопросом на вопрос Камель.
Я достал спирт. Эффект был потрясающий. Рабочие радостно загомонили, засуетились, накрывая стол нехитрой снедью. С изумлением все выслушали историю этой бутылки. С изумлением не потому, что она осталась цела, а потому, что имела свою историю и многодневную выдержку…
Начало июля. Прилетел вертолёт, с которым вернулся Коля Борисов. У меня появилась реальная возможность сделать паузу в работе. Набравшись смелости, я решил напроситься с Рыбальченко на борт, чтобы слетать в Пермь за сыном. С первых дней пребывания в отряде я вынашивал мысль – взять Максимку в поле с собой.
Анатолий кратко резюмировал:
– Да ради бога!
Летели на «двойке», с дозаправкой в Вае, посёлке, также состоящем из «колючей проволоки» номерных учреждений. Экипаж на этот раз был укомплектован штатно. Кроме нас, на борту ещё трое. Мишаня Ушков дремал весь полёт, прислонив свою широкую, качественно упитанную комплекцию к шмоткам. Спать он мог много и в любых условиях. Характер! Жизнь Мишаня воспринимал через призму поразительного добродушия и лёгкого наива.
В маршруте по Хоза-Тумпу Ероныч как-то подстрелил лося. В ногу. Сохатый далеко уйти не смог, залёг. Между делом, без особого труда Коля довершил охоту, хотя первый выстрел делал, даже не осознавая в кого. То ли лось, то ли олень – мешали ветки и слабое зрение. Тем не менее выстрел оказался на редкость удачным. Мишаня упаковал в рюкзак килограммов пятьдесят мяса и взвалил его на спину. Лямки врезались в могучие плечи геолога.
– Ты чего как конь нагрузился? – от души хохотнул Николай, – скинул бы пяток килограммов…
– Своя ноша не тянет! – заявил Мишаня, готовый к самопожертвованию ради рисовавшихся воображению пельменей.
В первый полевой сезон, едва Мишаня Ушков появился в съёмочной партии, Рыбальченко выдал ему меткую характеристику, процитировав О. Генри:
– Он был свеж, как молодой редис, и незатейлив, как грабли!
Пока начальник крутился с нарядами в конторе, мы с Мишаней крутились в ОРСе с продуктами и прочим полевым барахлом.
ОТЦОВСКИЕ ХЛОПОТЫ
Под загрузку Ми-8 подошёл грузовик с продуктами, вес продуктов и снаряжения тянул на две с половиной тонны. Экипаж где-то пропадал – было время компактно устроить всё на борту. Для устойчивости коробки поверху обтянули сетью. Пока грузились, мой шестилетний сын как говорящая юла крутился вокруг вертолёта, словно нетерпеливая собачонка нарезал круги: полетим ведь на вертолёте! Несколько раз подбегал ко мне с вопросом:
– Папа, ну когда же мы полетим?!
– Сына, потерпи маленечко, полетим обязательно.
Получая каждый раз невразумительный ответ, он отбегал ненадолго, чтобы уже через пару минут снова задать свой единственный вопрос.
Наконец-то подошли пилоты. Экипаж возглавлял известный уральский ас Евгений Иванович Савченко, он молча поднялся в салон, а второй пилот стал возмущаться:
– Много загрузили, в горы идём!
Командир жестом успокоил своего «правака», давая понять, что загрузка нормальная, работаем. Дошли до Березников. Традиционный круг над площадкой. Мягкая посадка. Дозаправка. Геологи потянулись в здание аэропорта. Евгений Иванович, вырубив винты, поманил Максима в кабину, посадил на колени. Отключил вместе с ним последние тумблеры и, разрешив двигать ручкой штурвала, спокойно потопал в расположение лётного персонала. Максимка пришёл в дикий восторг, а мне пришлось присматривать за ним, ограничивая его «возможности».
В первый же выходной день я повёл ребёнка на Шудью-Пендыш. Подход-отход составлял двенадцать километров. Подъём с превышением по высоте – метров восемьсот. Максимка вполне достойно переносил тяготы похода, не отставал и вперёд не убегал – наверное, инстинкт заставлял его держаться рядом с папой.
По границе леса и выше сплошной ковёр из цветущей ветреницы пермской, упрямой красавицы, растущей только в альпийской зоне. На поросших черникой каменных полочках гроздьями висела поспевающая ягода. Ягода притягивала как магнит, поэтому поднимались к вершине с поклонами. Максимкина мордаля постепенно покрылась черничными разводами, как у первоклассника после первых уроков. Гребень вершины показался неожиданно – он был необычен сам по себе.
Манси называют гору Большой Хапхар-Не-Тумп. В последние годы резко сокращается численность этого малого народа, вместе с ним уходит в небытие и историческое название горы.
Шудья-Пендыш представляет собой тектонический останец-гигант, сложенный устойчивыми к выветриванию конгломератами. Стоящие на головах конгломераты на вершине горы были похожи на вздыбившийся чешуйчатый хребет древнего монстра, слегка завалившегося к югу. Он словно припал на одну повреждённую лапу… Определённо, мы попали в сказку.
Максимка с блестящими глазами воскликнул:
– Папа, смотри! Как динозавр!
– Тельпосский динозавр! – уточнил я стратотип старика-ордовика.
За время Максимкиного пребывания на Шудье на гору мы ходили ещё два раза – снимать брусничный урожай. Брусника, вытканная красными гроздьями на зелёном ковре выположенного склона, перед самой вершиной, созревая, нежилась на солнце. Среди бруснички то здесь то там попадались ягодки шокши, или водяники. Вообще-то северяне зовут ягоду шикшей, но Ваня Дмитриенко звал по-своему: «шокша»! Ягода эта легко утоляет жажду.
Сбросив рюкзак, падаю в траву, Максимка с восторгом следует моему примеру. Нет, не в траву. В шикшу. Словно маленькие ёлочки в два пальца растут повсюду, а на них чёрные ягодки. Кажется, что они наполнены смолой. Набираю пригоршню шикши и отправляю в рот. Под блестящей кожурой свежая и сладковатая мякоть, чуть-чуть пахнущая яблоком, а в ней хрустящие мелкие косточки.
В двух километрах к западу от Шудьи-Пендыш располагался кедровый бор. (Говорят, что со временем деляги пустили его под нож. Варвары! Что тут скажешь ещё?) Деревья высокие, мощные, с корабельными стволами. Кедр – редкая и царственная порода в уральской тайге, всегда завораживает и притягивает.
Спустившись со склона, мы вошли в кедровник. Постучав по исполинскому стволу дубинками, насшибали с десяток шишек. Они ещё недозрелые, но самую малость. По веткам шустрили кедровки. Каким-то образом кедровка иногда ухитряется переносить в клюве целую шишку. Длинноклювая серая птица похожа на заботливого садовника, рассаживающего кедр не только в тайге, но и выше границы леса. По мансийской легенде, кедровка всегда прячет нечётное количество орешков под мох. А находит свои заначки зимой только потому, что все орехи, лежащие парами, молчат – им хорошо лежать рядышком друг с другом, а один орешек пищит-плачет – ему грустно одному в темноте и страшно. Вот по его голоску кедровка и находит горсточку орешков. Если же мышка или кто другой съест плачущий орешек, то весной оставшиеся орешки прорастут и могут вырасти громадные красавцы-кедры.
На полянке мы развели костерок. На обугленные полешки с пляшущими огненными бликами высыпали шишки. В горячей золе мы с Максимкой пекли кедровые шишки, как пекут картошку. От костра тянуло смолой и благословенным духом природы. Кедровая хвоя обладает высокой способностью обеззараживать окружающий воздух, а смола имеет приятный бальзамический запах.
Вскрыли банку со сгущённым молоком. Пью бодрящий напиток и наблюдаю, как Максимка выколупывает орешки из обугленных шишек, уплетает сгущёнку, потом осторожно, махонькими глоточками, чтобы не обжечься, пьёт чай, держа кружку двумя ручонками.
В лагерь к вечеру мы принесли печёных шишек.
Когда кедровые орехи дозрели, мы с работягами ходили «шишковать». Прелюбопытнейшее занятие на изумительно вкусном воздухе, когда лес наполняется басовитым гомоном будто из ниоткуда взявшихся мужиков…
А мухоморы! Мухоморы-то! Девяносто первый год был урожайным на мухоморы.
Многие грибы я увидел впервые, ну а мухоморовые поляны поразили. Они создают особое великолепие в таёжном лесу – на мотивы русских народных сказок и былин. Петя-горбун, кстати, научил девчонок-геологов есть мухоморы в сыром виде, крохотными кусочками, примерно в одну восьмую часть от махонькой шляпки. Рая Кузовлева несколько сезонов ела их. По её словам, вкусовые качества экзотического блюда напоминают печёную картошку. О видениях и глюках умолчивала… Девчонок в Шудье прозвали мухомороедами…
Среди мухоморов попадались муравейники невероятных размеров – порою больше метра высотой. Они походили на лесные укрепления, а муравьи были крупные, породистые, щедрые на муравьиный сок.
Пока я находился в очередном маршруте, сынуля, скучая в одиночестве в лагере, расколотил два ящика пустых бутылок, приготовленных Еронычем под гидропробы. Живенько так!
Ероныч, когда увидел это дело, ничего не понял. За ужином он сказал, что в лагере террорист завёлся, надо теперь бутылки пустые заказывать. Видно было, что он сильно озабочен нежданно свалившейся проблемой, но ему почему-то и в голову не приходило, кто к этому делу может быть причастен… В моей голове мелькнуло подозрение. Зову Максимку. Сын вприпрыжку выбежал из палатки. Начинаю допрос с пристрастием. А он и не думал отпираться. Непосредственная душа. Сказал, что играл с молоточком. При этом ребёнок ангельски хлопал ресничками, как мотылёк крылышками. Коля Борисов от хохота свалился со скамейки. Он и потом часто хохотал над этой Максимкиной проделкой.
У Коли был живой и заразительный смех. А уж как он реагировал на записки студентов! Студенты вели общий дневник, причём в свободном, далёком от скромности стиле. Впрочем, всё по порядку.
Готовясь к своим маршрутам по Шудье, я с вечера заглянул в студенческую палатку и спросил:
– Есть желающий в маршрут или «добровольца» назначить?
Студенты дружно показали на пухленькую Татьяну. И не зря именно её «приставили» ко мне. Оказывается, она-то и вела злополучный дневник. И талантливо, надо отметить, вела, умела подмечать многие занимательные детали в повседневной жизни полевиков.
Когда студенты собрались уезжать в конце практики, они подходили к каждому из нас и просили что-нибудь написать на память на последних страницах дневника. Не подозревая ни о чём, я написал банальную фразу, что-то типа: «Счастливого пути и добро пожаловать!» Что я мог написать им, когда сам ещё, подсознательно, чувствовал себя гостем на Урале. Коля Борисов тоже что-то черкнул и сразу вернул дневник. Но когда они обратились к проходчикам, Толя Зеленин сказал, что задача эта для них серьёзная: проходчики предпочли бы лопату в руках, чем авторучку, тут же лоб морщить необходимо.
Студенты отдали полевой детектив в палатку горняков на вечер, совершив тем самым роковую ошибку. Зеленин, не обременённый с детства вопросом, что такое хорошо и что такое плохо, с любопытством открыл тетрадь, стал вслух читать Боре с Ваней про них, про себя и остальных…
Лежу в палатке. Через весь лагерь доносится яростный хохот Коли Борисова. Долго не прекращается. Заинтригованный, я набрасываю штормовку и иду к проходчикам. Там все уже собрались на непридуманный спектакль, и буровики в том числе. Миша Камель, озадаченно улыбаясь, почёсывает в затылке, Борисов от смеха катается по нарам. Все персонажи в дневнике с долей игривого перебора.
Ероныч небольшого росточка, так ему и наполеоновские замашки приписали. Подробно расписано Колино любимое «Ау!» – так он кричал вещам, собаке, рабочим, каменным образцам. В дневнике его называли дедушкой Ау.
Разумеется, и мне были посвящены отдельные лаконичные строки: «Начальник был лысый, страшный и даже женатый!» Талантливо изобразили. Многое, к сожалению, уже забыто. Если бы не мат, присутствовавший в каждой строке, было бы совсем хорошо. Всегда интересно взглянуть на себя глазами подчинённых.
Иван Иваныча, видимо за все его неуёмные высказывания о женщинах, обозвали сексуально озабоченным маньяком. Даже интеллигентному Яну досталось от них…
В потёмках выходим к костру. Горе-писатели сидели у огня чуть дыша. Только Санька Гордеев невозмутимо помешивал в сковородке жарёху из грибов. Шлихомои ещё, видимо, сомневались, а может, надеялись, что хохот полевиков не связан с их чудачествами. Но Коля безжалостно разрушил их иллюзии, сразу брякнув:
– Грибочки, ау! – и опять захохотал, замахал как бы сам на себя руками и ушёл в палатку.
Такой вот выдался вечер смеха.
Что ни говори, а студенческая жизнь всегда весёлая. Мало на свете геологов, обделённых какими-то своими приключениями, историями, вызывающими улыбку при воспоминании.
Так легко и незатейливо пробегали полевые деньки. Моё нешуточное волнение, связанное с работой в новом коллективе, исчезло быстро и без следа. Но были у нас в тот сезон на Шудье и горькие вечера, когда все дружно ловили каждое слово вещавшего радиоприемника. Однажды вечером мы услышали о трагической гибели Игоря Талькова. Потом – о знаменитом ГКЧП…
Страна разваливалась, но осознание этого ещё не пришло. СССР сменился неким убожеством в виде СНГ. А впереди уже маячил 1992 год и начало тернистого пути российской геологии к развалу.
В начале августа заметно похолодало, зарядил нудняк. Надо было отправлять ребёнка домой. Мамочке я обещал, что Максимка «поработает» у меня не больше месяца. Самому вылететь возможности не было: работа навалилась, надо было ловить ясные дни, их немного оставалось. Попросил присмотреть за Максимкой на борту Илью Чайковского. Он, перебравшись с Мойвы, несколько дней провёл на Шудьинской площади, собирал каменный материал для отчёта по практике.
Я передал для родственников информацию по рации, чтобы встречали «полевика» в Бахаревке. Упаковал в рюкзак банки с черникой и брусникой. Максимка горел желанием привезти домой ягоду лично, поскольку сам собирал её. Для ребёнка рюкзак получился довольно тяжёлый, но он упрямо сказал:
– Папа, не переживай, я всё довезу!
Вечерком, за день до прилёта «вертушки», неторопливо дошлёпали с сынишкой до базы, где переночевали в большой компании собравшихся к нарядам геологов. Было интересно слушать коллег и делиться своими впечатлениями о полевых буднях.
Вертолёт пришёл утром, не задержавшись ни на минуту, что было само по себе удивительно – но такое, хоть и редко, всё-таки случается у геологов. Я посадил дитё в «вертушку», поцеловал в тёплый лобик, сын потянулся ко мне. Защемило где-то под ложечкой…
Чуть дрогнув, двинулись по кругу лопасти Ми-8. Машина, набирая обороты, приподнялась. Максимка смешно махал на прощание одновременно обеими ручонками. А я уже остро заскучал по сынишке, вспоминая, как по утрам растапливал «буржуйку», а Максимка, высунув носик из спальника, подавал дельные советы папе. Мы ведь вместе осваивали премудрости уральского таёжного быта…
Татьяна с бабушкой встретили Максимку в порту. Рассказывали позже, что маленький путешественник шёл к выходу по лётному полю, сгорбившись под рюкзачком. От площадки, где приземлялись вертолёты, до выхода расстояние немалое, но он так и не отдал рюкзак Илье. Маленький геолог, упрямец.
Илья на тот момент был студентом четвёртого курса. А вот теперь наш ребёнок уже на третьем курсе, Илья давным-давно стал Ильёй Ивановичем и нынче принимал экзамен по минералогии у Максима. Всё в жизни идёт по кругу!
НА ИЗЛЁТЕ ОКТЯБРЯ
Здесь, на геологическом доизучении с элементами поисков пятидесятитысячного масштаба (ГДП50), я впервые познакомился с технологией бурения «игрушечными» буровыми станками УКБ-12/25 на базе двигателя мотопилы «Дружба». Это буровое оборудование было неприхотливым, легко перебрасывалось с одной точки на другую. Буровики свободно переносили на плечах движок, раму, бурильные свечи.
Но работа, которую они выполняли, совсем не шуточная, она давала бесценную информацию съёмщикам при освоении площадей. Профили при слаженной работе бригад отбуривались быстро, и в полевых условиях геологи на скорую руку составляли разрезы, что было необходимым оперативным подспорьем в работе.
В горельнике, на двадцатиметровой глубине, в надвиговой зоне, «укабэшкой» были вскрыты светло-зелёные, морского оттенка, офиокальциты. Подняв инструмент, Миша Камель и Валера Некрасов закурили по сигаретке. Валерка ни на минуту не прекращал пустой болтовни. Работе это не мешало. К нему с самого начала сезона приклеилось прозвище Гаврош, которое прочно за ним и закрепилось.
Мы с Колей Борисовым раскладывали керн, который был чуть толще карандаша. На его боках то тут то там посвёркивали пришлифованные буровым инструментом кубики свежего золотистого пирита. Потом занялись описанием и опробованием. Коля, кроме описания, время от времени делал зарисовки отдельных столбиков керна, точно изображая включения минералов, облик, характер поверхности и слоистости. Так же точно Николай документировал и шурфы. Он не признавал классическую схему условных знаков при отрисовке, к примеру, галечного или глыбового горизонта. Отмечал глыбу именно в той стенке шурфа, в которой она находилась, и никогда не рисовал ничего лишнего. Главный геолог ЦГСП Алексей Михайлович Курбацкий регулярно ставил Борисова в пример за такую далёкую от формализма рисовку. А когда приезжал с проверкой в отряд Коли Борисова, то непременно приводил с собой студентов на горные линии, чтобы на практике показать эту на первый взгляд мелочь, которая отнюдь таковой не является.
В начале октября традиционно, перед шугой, поднялась вода в Шудье.
В очередной раз подлатали баню, а потом, перед тем как она сгорела несмотря ни на что, мы топили её в последний раз. Отстраняясь от сильного жара, я выгребал из печи уголья. На совковую лопату попадала и галька из каменки. Выбрасывая угли в Шудью вместе с докрасна раскалённым галечником, я любовался, как камни взрывались в ледяной реке и шрапнелью взлетали над поверхностью. В этой игре появилось ощущение, что на миг детство вернулось…
Два-три захода в баню на парок и, соответственно, столько же ныряний в ледяную воду. Только в октябре, когда ныряешь, река стремительно проносит лёгкое, словно перышко, тело метров на пятнадцать. Потом на излучине, у плёса, вылетаешь из воды, как пробка из бутылки с шампанским, поскольку организм не только остывает, но и успевает покрыться гусиной кожей, – и снова в пар, снова в пекло.
Вот жизнь, до чего же хороша! А чё так не жить-то?! В ладу с собой, природой, работой. Гармония! Если хочешь быть счастливым, рецепт прост: живи и будь счастливым. Радуйся каждому мгновению, цени каждый прожитый день, улыбайся окружающим тебя людям. И мир ответит тем же. Миша Камель только головой покачивал:
– Эх! Хорошо-то вам, молодым, есть ещё здоровье!..
Потом как-то неожиданно закончился полевой сезон. Снимались полевые лагеря и вывозились Шудьинским тягачом из своих расположений на базу. По таёжной дороге к базе прошли два грузовика, в том числе «панель» Серёги Бажина. Основательно улёгся чистый и пушистый снег. Ликвидация базы и погрузка продолжались и ночью – закончили в пять утра. Загруженные под завязку автомобили двигались к Вёлсу под контролем «танка» и трелёвки. Вёлс перед слиянием преодолели, а вот перед Вишерой случилась заминка из-за резко поднявшегося уровня воды в реке. Водители вынужденно прожили потом неделю в Вёлсе у Захарыча.
А за нами, ко всеобщему удивлению, снова точно в срок пришёл вертолёт.
Недолгая загрузка рюкзаков, спальных мешков и личного состава Шудьинской партии.
Оторвавшись от вёлсовской косы, «восьмёрка» описала дугу над посёлком и взяла курс на Ныроб, убегая из-под самого носа снежного циклона. Отряд вповалку разместился в салоне. Приятная истома от закончившегося первого полевого сезона на Урале, в голове рой мыслей. Перед погрузкой Борис Владимирович вдруг поручил мне заняться зимой геоморфологической картой. Получится ли?
Ночёвка в Ныробе. Утром погода не изменилась, и всё-таки экипаж поднял машину и взял курс на Пермь. Блистеры вертолёта стали привлекать к себе зашевелившихся геологов только над Березниками, когда небесная муть осталась на севере и наконец-то пробилось солнце и взбодрило землю под винтами.
По окончании полевого сезона я по привычке нацепил галстук. Придя в контору, получил «комплимент» от Мишани Ушкова, что выгляжу как белая ворона. Да, ходить в бушлате в контору на работу – это нормально! Хотя это тоже, наверное, своего рода пижонство. Со временем я привык к геокартовскому стилю.
Удивил Анатолий Рыбальченко. Поднялся я по лестнице на второй этаж. Здесь стояла группа геологов, и Анатолий спиной в проходе. Уверенно тронув его за рукав, протягиваю ему руку. Он поворачивается… Я чуть было не извинился за то, что обознался, но вовремя сообразил, что это всё-таки он. Аккуратно подстрижен, гладко выбрит. А я первый раз увидел его без бороды.
Толик – удачливый охотник, лёгкий и весёлый в общении человек. Кроме всего прочего, Рыбальченко – художественная и непосредственная натура, всё геологическое сообщество Западного Урала, и не только геологическое, знает и поёт его песни. Талантливый геолог, от Бога, он наделён ещё поэтическим даром. Любая его песня или стихи – это тонкое изображение событий геологической жизни. Былых и настоящих. И людей в этой жизни. Его песни – это грусть об ушедшем и память об ушедших…
После получения зарплаты за полевой сезон работяги Поискового отряда пришли в камералку, чтобы получить и обещанное вознаграждение за выполнение спецзаказа – восемь бутылок водки. В течение полевого сезона мужики срубили, а затем помогли вывезти на «землю» баньку по просьбе Клименко. Борис Владимирович поставил её на даче и неоднократно звал коллег попариться. Он сам назначил цену за рубку бани – литр за каждый угол, что и было выставлено. Борис Владимирович и в лавку сам лично сбегал. Главный геолог непривычно смотрелся с авоськой, набитой бутылками.
Благостно настроенные от такого внимания к себе рабочие мялись у порога, всем своим видом показывая, что следует делать дальше. Поскольку в исполнении спецзаказа принимали участие и мы с Еронычем, значит, без нас водка в горло не полезет. Пришлось уважить. Вроде даже и не хватило, и тут уж сбегал Зеленин…
Недавно подбросил я Толе Рыбальченко идею, что неплохо было бы сочинить добрую песню, посвящённую рабочим, буровикам и горнякам. Прошло совсем немного времени, и состоялась премьера песни. Это не просто песня, это исповедь, это история, уместившаяся в нескольких строках.
Анатолий позволил мне использовать в книге некоторые его стихи и песни, и я открою этот цикл уже обозначенной, ещё не изданной песней «Проходчики Урала».
Лишь проталины солнце наметит
В межсезонной похмельной гульбе
И на север поманит нас ветер
Безотчётной тоской по тайге,
Глянешь в очи – так в пору креститься,
Видишь рук камертонную дрожь,
Романтический отблеск на лицах,
Поэтический взгляд милых рож.
Эх, жизнь горбата, кайло с лопатой,
Заброска, поле, эх, воля, воля…
С пяти на выброс, элитный спрос,
В тайгу корнями проходчик врос!
Как портянки, меняли дороги,
Не считая рубли и долги,
Прожигали, как жизнь, свои робы,
Чуть латая заплатки души.
Не бичи, не бродяги, не боги,
Золотая рабочая кость,
Та закалка, почти высшей пробы,
Как наколка, давалась всерьёз.
Той проходкой уже не дышалось,
Нет уж троп наших вьючных коней,
Лишь зарубки на кедрах и в сердце остались
Мне на память от добрых друзей.
Над апрельскою солнечной дымкой
Винт протяжную ноту берёт,
Вы стоите по пояс в снегу, молодые,
Как судьбу проводив вертолёт!
Зимой ЦГСП переименовали в Пермское государственное геолого-съёмочное предприятие «Геокарта» (ПГГСП «Геокарта»). Геологи очень быстро привыкли к новому названию. Произносить его сразу стали в простом, укороченном виде. Геокарта – это слово стало родным для пермских геологов-съёмщиков, а со временем, с появлением необратимых проблем в нашей отрасли, превратилось в философию.
НА ФЛАНГЕ ЧУВАЛЬСКОЙ СВИТЫ
Я прикован прочнейшим металлом
К тёмно-синим Уральским горам!
Игорь Попов
Над Вишерой низко стелился голубоватый туман. Когда колёса машины коснулись поверхности вертолётной площадки и распахнулся дверной проём, в салон Ми-8 ворвался лёгкий ветерок, напоённый свежим запахом реки и таёжного хвойного леса.
Из вертолёта первым стремительно вылетел Рифей, пёс Светы Мороз, затем вальяжно, роняя слюни, вышел Чарли, большой мохнатый ньюфаундленд Раи Кузовлевой. Собаки первыми деловито обследовали вишерский берег.
Речушка Приисковая, перекатывая мелкую гальку, весело вливалась в Вишеру. На левом берегу речки раньше была деревня Приисковая. На месте бывших дворовых построек и жилищ – густые заросли крапивы, как зелёные острова среди желтоватой малорослой травы на поляне.
Противоположный берег Вишеры несколькими обнажениями девонских известняков обрывается к воде. По берегам Вишеры ещё сохраняется тайга, девственный лес обрамляет множество величественных скал – камней-бойцов, у каждого из которых своё название, своя история.
Буровиков и проходчиков выбросили на две недели раньше итээровцев. Сделано это было целенаправленно. За это время работяги успели хорошо попить, восстановили здоровье, подготовили вертолётную площадку, срубили баню и склад. Пока геологи дружно возводили палатки на облюбованных в пространстве громадной поляны местах, рабочие топили баньку.
Таёжные сезонные баньки сооружаются геологами по-чёрному. Чтобы истопить такую баню, необходимо иметь знания и сноровку. И угольки вовремя устранить, и последний угар убрать, обдав закопчённые стены холодной водичкой из ковша – «согнать беса». Если всё сделать правильно, то попаришься во благо, на здоровье, а если затаится недобрый уголёк в уголочке печи, то и одуреть можно. Целая наука житейская.
Со Славой Никитиным мы быстренько поставили шестиместную палатку, соорудили нары и прочую незатейливую «мебель», связали по мягонькому пихтовому веничку и поспешили на «второй пар».
У бани оживление, как у деревенского клуба перед дискотекой. Гусяков, как всегда, с аккуратно подстриженной испанской бородкой, умело держа в руках топор, вносил последний штрих–возводил крылечко. Миша Камель сидел на корточках, по зэковской привычке подставив солнышку щуплое тело, вместе с вёлсовским рецидивистом Санькой Катаевым, которого все звали Котом. Из берёзового ковшика мужики неторопливо потягивали недозревшую ароматную брагу. Тело Кота, разрисованное в синюшном стиле «боевого окраса», выглядело живой анкетой блатной, разудалой жизни.
Как колобок, из бани с фырканьем выкатился сержант запаса медицинской службы ВДВ Зеленин и плюхнулся в отгороженную запруду речки. Внутри помещения едва слышалось ворчанье Бори Шагинова и раздавались резкие, наполненные «великим» русским смыслом фразы Вани Дмитриенко.
Так начинался новый полевой сезон. Мужики, остывающие на ветерочке, довольные жизнью, обретали форму и готовы были давать первые метры для плана.
Этот сценарий повторялся из года в год. Анатолий Рыбальченко двумя годами ранее, в апреле, забросил рабочих на Пропащую. Абсолютно бесчувственных. Подсев на гольце со снегом двухметровой мощности, выгрузил их как дрова, укрыл палаткой, оставил под присмотром техника-геолога и улетел. Говорит, что в тот момент их можно было ставить хоть анфас, хоть в профиль… Дня через два, вытаивая как подснежники, они потихоньку стали возвращаться к жизни. Палатку соорудили уже на четвёртый день, да и то поставили её сперва над руслом ручья. Когда снег начал таять и оседать, вода зашумела прямо под палаткой. Дальнейшая плановая трудотерапия привела в чувство лучше всякой наркологической клиники. А через месяц прилетевшие геологи уже устраивались у речки в добротно поставленном полевом лагере.
Однажды у Анатолия на Тыпыльской площади при аналогичном забросе сдали нервы, и он со злостью стал выбрасывать контрабандный портвейн в ещё открытую дверь вертолёта. Методично, бутылку за бутылкой, стараясь успеть отправить всё пойло в болото перед самым взлётом – винт крутился в полной готовности. Он подрубил сук, на котором сам и сидел. Вернее, летел. Очередная бутылка попала в лопасти, одну из которых повредила. Вертолёт пролетел тридцать километров до базового лагеря с ярко выраженной вибрацией корпуса, но не рассыпался, к счастью. То, что произошло, походило на террористический акт, но командир не сдал Толика, что-то насочинял на связи с диспетчером и с Перми пришёл борт, который привёз сменную лопасть…
Эта история со временем стала легендой среди пермских геологов. А рабочие в течение всего полевого сезона успешно «рыбачили» в болоте. Повытаскивали, говорят, всё вино до единой бутылочки. Это уже было для них делом чести.
Бесшабашный рецидивист Кот, при всех характерных отклонениях закоренелого зэка, заслуживает тёплых слов. Саня Катаев, ныне покойный, можно сказать, спас мне жизнь на Шудье.
Когда я отправлял Максимку в Пермь, с этого же вертолёта Слава Никитин встречал жену и трёхлетнюю Юльку, по геологической традиции ненадолго прилетевших погостить к мужу и папе. Кот предложил свои услуги по доставке их с базы в поисковый лагерь – знал ведь, хитрец, что за эту услугу Слава непременно угостит его стаканом водки. А то и не одним. Грех было упускать такую возможность. Нюх на это дело у Кота был отменный.
На единственном пассажирском месте Никитины дружно устроились всей семьёй. А я полез в металлический короб, пристроенный на щите трелёвочника. Так и ехал километра три на свежем воздухе по широкой, растоптанной гусеничным транспортом местности. Впереди на нашем пути маячили бездонные ямы с желеобразной водно-грязевой массой. Перед одной из таких ям отворот в чащу, объезд – лесная дорога тесновата. Метров за пятьдесят до поворота Санька остановился и позвал меня в кабину, предложив устроиться на двигателе. Я отказывался, он, словно почуяв беду, всё-таки настоял на своём. Скорчившись в три погибели, я расположился на крышке двигателя. Выехали снова на открытое пространство. Метров через пятьсот Кот оглянулся и не обнаружил короба на щите. Развернулись и поехали назад. Короб лежал метров через тридцать после въезда в лес, легко срезанный с трелёвочника и подмятый мощной берёзой. Встряски мы даже и не слышали. От меня только мокрое место осталось бы…
Мы стояли и в лёгком шоке смотрели на этот берёзовый «шлагбаум».
Погода в тот день стояла тихая, спокойная. Ни ветерочка. И чего эту берёзу потянуло к земле именно в момент нашего следования, одному Богу известно. А могла, ведь, и на кабину лечь… Тогда бы точно натворила делов!
Кот замкнулся, молчал весь день и весь вечер. Матёрый зэк размышлял о превратностях судьбы. Я же его и старался успокоить, сам толком ещё не осознав, что случилось. То ли ангелы снова пролетели надо мной, то ли просто судьба в очередной раз благосклонно кивнула в мою сторону. Раньше я об этом не задумывался в такие моменты жизни. С возрастом стал много размышлять об этом.