Понедельник

— Ой, ну солнышко мое, ну какие котлеты! Некогда! Я с работы сбежал только на час, понимаешь? Давай потом! Потом… — Михаил Романович жадно, голодным взглядом смотрит на Нину, а она послушно убирает обратно в холодильник всё, что хотела разогреть, что вчера наготовила, чтобы Мише было вкусно.
Она всегда ждет его по понедельникам. Утром, днем, вечером, ночью — всегда. Он прибегает без предупреждения, внезапно, открывает своим ключом дверь, целует свою Ниночку в губы, а потом всё как в тумане, душном и сладком.
Хорошо, что Нинин сын, Гриша, в этот день с утра до вечера пропадает в институте. Не мешает.
О существовании кого–то у матери он догадывается, но не спрашивает. Зачем? Лучше не знать. Хотя… Он, Григорий, однажды видел этого индюка, тот садился в свою машину, важный, весь такой квадратный, «угловато–заточенный», как про него подумал паренек. Неприятный тип. Но если матери нравится, то пусть будет. Она после этих встреч вся светится. Пусть ходит…
Михаил никогда не приносит Нине цветов. Он не хочет «светиться» перед своим водителем. Сказки про тетушек и матерей тут не пройдут — у Миши все живут в Сочи.
Нина привыкла. Зачем ей цветы?! Лишнее! Главное, что Миша хотя бы немножко будет её. Только её, а не жены, детей, работы…
Нина не имеет права ревновать своего возлюбленного, ведь это она разбивает семью, вклинивается, грешит, лезет не в свою жизнь. Значит, ревности тут не место! Радуйся уже тому, что есть.
И она радуется. А уж как рад, Михаил, и слов не найдешь, чтобы описать!
Да, он рано женился, поспешил, не нагулялся, не вкусил всех медовых услад, так сказать. Родили с женой двоих детей, и теперь он, Михаил Романович, в ответе за них, обеспечивает, воспитывает, растит. Но не более. Жену, Галочку, он давно не любит, да и она не пылает прежней страстью. Живут, как соседи, завтракают вместе, а все остальное — порознь.
— …Милая моя, родная, ну что же ты опять грустная? — шепчет, уже стоя в прихожей, Михаил Романович. — Неужели тебе не было хорошо?! Ну все же нормально! Я приду в следующий понедельник, я обещаю. И уж тогда ты меня и обедом накормишь, и спать уложишь, и…
Нина, закусив губу, кивает. Нет, она и не претендует, не предъявляет. Она всем довольна, и ей хорошо.
— Пока! — шепчет она Мише на ухо.
Мужчина целует ее, замирает на секунду, потом резко открывает дверь и уходит. Долгие проводы – лишние слезы, ему еще на работе сидеть допоздна, и у младшей дочки, Юли, сегодня соревнования по гимнастике, она просила приехать.
— Миша! Портфель! — вдруг спохватывается Нина. Она нарочно ставит его в самый угол, чтобы Миша забыл свои важные документы, вернулся, и еще минуточку побыл со своей Ниночкой…
— Ах да… Ну я растяпа! Спасибо. Ну всё, побежал. Пока! Пока…
Нина провожает Михаила Романовича взглядом, машет ему из окошка, но он не смотрит на нее, спешит, торопится.
Нина надевает очки и садится за работу. Она — редактор в небольшом издательстве, трудится дома. И мечтает, как однажды Миша придет к ней навсегда и будет каждый день есть Ниночкины котлеты…
Вторник
Михаил Романович в этот день уходит с работы пораньше, мчится в своей «консервной банке» — дорогой, иностранной, «Мерседесе», — в головной офис, отдает документы (мог бы и курьером отправить, но предпочитает сам), а потом прощается с водителем, отпускает его на все четыре стороны, иногда даже купюры сует, «благодетельствует», сам прыгает в такси и мчит на Остоженку. Там, в красивом, с лепниной и колоннами доме, с железными вензельками на воротах и настоящим привратником живет Саша, Александра Трофимовна. Она бывшая балерина, сейчас преподает в частной балетной школе, все также стройна и грациозна, как и до выхода на пенсию. По вторникам на работу не выходит. Ждет.
Ей Миша тоже не покупает цветов — опять шифруется. Хотя Сашка их очень любит, все же столько лет на сцене, привыкла к аромату роз и лилий в доме, букетам и записочкам с признаниями в любви.
— Ты понимаешь, Сашок, — гладит Михаил Александру по маленькой головке, — я бы с радостью привез букет, но тогда ваши эти сторожа, эти бульдоги внизу, при входе, сразу поймут, что я иду на свидание! А этого никак нельзя допустить! Без букета я просто прохожий, а с букетом — повод для сплетен!
— А я не боюсь сплетен, Миша! Я вообще ничего не боюсь! Я скучаю по тебе! Вот веду занятие, а мысли все тут, с тобой. И руки твою вспоминаю, и плечи, и губы… — Саша умеет говорить жарко, страстно, так, что у Михаила Романовича аж дух захватывает и сводит живот. — А тебя всё нет и нет… Миш, уходи ты от своей Галины, слышишь?! Уходи, вы же не любите друг друга! Хочешь, я сама ей позвоню и обо всем расскажу? Давай прямо сейчас, а!
Александра хватает сотовый, но Миша, целуя ее тонкую, бледную, с синими прожилками вен руку, с худенькими пальчиками, прохладную, мягко отбирает его.
— Потерпи, Сашок! Потерпи, родная моя, нежная, красивая! Вот дети немного подрастут, и я уйду, клянусь тебе! Обязательно! А пока… Пока давай выпьем шампанского и будем пьяны и счастливы тем, что есть сейчас! Саша, станцуй для меня! — просит Михаил Романович, и она танцует…
Она всю свою жизнь для кого–то танцевала. Сначала для сидящей в пятом ряду слева, в зале дома культуры, бабушки, потом для отца и матери, дальше для зрителей, безликих, смешанных, как компот, для жюри и режиссеров. А вот теперь для Миши.
Александра любит, чтобы ей аплодировали, а у Михаила это получается довольно хорошо. Огонька не хватает, искрометности, но он это всё с лихвой искупает своей любовью. Ну и хорошо. После любви они пьют кофе на Сашиной кухне, крепкий и терпкий. Смотрят в окно, любуясь видом на город, смеются, и оба понимают, что, допив вторую чашку кофе, Миша быстро оденется и уедет. И Саша проводит его до лифта, растрепанная, в халате. И их непременно увидят соседи, их у Саши много. И будут потом шептаться за ее спиной, судачить. Но Сашка к этому привыкла. Она балерина, танцует жизнь, и разговоры о ней — это тоже слава…
Среда
Здесь всё просто до пошлости и примитивизма. Михаил приезжает к Лиде на дачу, она уже ждет его в халате и с чистыми простынями. Открывает дверь, впускает внутрь, хватает за галстук или ворот пиджака и набрасывается, как голодный зверь на брошенный ему через прутья кусок мяса.
Они познакомились на какой–то вечеринке, Лида была уже пьяна и чертовски соблазнительна, Миша приехал буквально на пять минут, чтобы решить кое–какие вопросы с коллегой. И… И утонул в Лидочкиных глазах.
И до сих пор тонет. И она не хочет его спасать…
Лида никогда не требует цветов, не пытается накормить Михаила Романовича. Чаще всего она даже не встает, чтобы его проводить.
— Пока, мышонок! — целует Миша ее в торчащую из–под одеяла пухлую ручку.
А Лида даже не пошевелится, угукнет только и дальше спит. С ней, пожалуй, Михаилу Романовичу проще всего — ничего не просит, не рыдает, на груди не виснет. Приезжает Миша к ней — и хорошо.
Но не думайте, что Лида простая и плоская, как стенка шифоньера, что до сих пор стоит у нее в комнате — память о матери. Нет, Лида расчётливая и довольно хваткая женщина. Миша знает, что если Лидочка что–то задумает, то когтями это вырвет, зубами, кого хочешь переступит, но желаемое получит.
Михаил иногда боится, что она решит развести его с Галкой. Почему боится? Ну как же! Дети, все эти разговоры, причитания тёщи и тестя, на работу придет бумага об алиментах…
Миша даже передергивает плечами от этих мыслей, но Лида уже сто раз говорила ему, что совершенно не собирается его «уводить».
— Ну ты же не конь и не козлик, — хихикает она, кусает Мишу за ухо и щекочет его шею, — чтобы тебя увести. На что ты мне тут постоянно? Я свободу люблю. Приходи, гостевай, но и честь знай!
Нет, Миша не козлик. Ну разве что чуть–чуть… И боится иногда, что и Галочка наставит ему рога. Вот это будет номер…
Четверг
Рыбный день. Михаил Романович проводит его сначала, конечно, в офисе, руководит, решает и поручает, а потом едет к Терезе. Она — мастерица по рыбным блюдам, ведь до семнадцати лет жила у моря, умеет готовить абсолютно всё, что оттуда вылавливают. От ее кожи даже, кажется, пахнет йодом и морскими водорослями. Или Мише только кажется, но всё равно очень приятно, напоминает детство, летние дни в Сочи…
Миша любит филе, желательно белую рыбку, и лучше на гриле. Тереза покупает кусочки у проверенных людей, готовит на своей большой просторной кухне, накрывает по–праздничному стол, вынимает из бара припасенное вино и бокалы, раскладывает салфетки, зажигает свечи. Она любит всё «богемное», вот и старается.
Михаил Романович ест. Ни у кого не ест, а у Терезы — обязательно. Это не обсуждается, здесь его не надо уговаривать. Миша любит рыбные блюда, и точка. А у Галки на них аллергия, даже близко чтобы не стояла эта ваша рыба к ее дому!
Но по четвергам Галина ночует у матери в Мытищах, поэтому Миша может себе позволить и рыбку поесть. А потом помогает убрать со стола, умывается. Тереза любит чистоту, это ее «пунктик». Миша всегда приезжает к ней в чистой, свежей рубашке, выбритый и благоухающий.
Тереза в этом доме главная, она не позволяет Михаилу Романовичу забывать об этом.
Иногда она заговаривает о том, чтобы им съехаться, сродниться.
— Я люблю детей, Мишэль! — на французский манер говорит она. — Я умею с ними обращаться. Это не станет обузой. Мы будем брать их на выходные, возить на каникулах к моим родным на море. Мне кажется, так всем будет хорошо.
Она просто предлагает. Не ноет, не просит, не валяется в ногах, обещая все, что хочет услышать Миша. Предлагает и гордо пожимает плечами, когда Михаил Романович опять придумывает доводы «против».
— Как хочешь, — обычно завершает она этот пустой разговор и наливает им еще вина.
Тереза самая возрастная из Мишиных пассий, у нее не такое упругое тело, да и сил уже не так много, как у других. Но это даже хорошо. Миша последнее время стал быстр уставать. Годы, видимо…
Мужчина уезжает от нее очень поздно, выспавшись и приняв душ. Жены и детей нет, они у тещи. Галина даже не звонит ему, чтобы справиться, как прошел день. И хорошо, ведь можно долго лежать с включенным светом в спальне и мечтать о пошлом и страстном. О Терезе. А если Галина дома, то на ночь она плотно зашторивает окна, и Мише кажется, что он на дне колодца. Там тоже так темно и холодно. С Галей нестерпимо холодно. Или это сквозняк? Не важно…
Пятница
Здесь всё довольно скучно. Миша едет с детьми к своей матери. Сегодня его очередь их развлекать. Галина обычно туда не приезжает, задерживается на работе.
У матери Михаил Романович мыкается по квартире, пока дети играют с бабой Тосей в лото, потом садятся ужинать.
— А что же Галя? Не смогла? — нарочно спрашивает каждый раз Таисия Васильевна, ехидно улыбается, мол, «да, сыночек, досталась тебе змея, ничего не скажешь…».
И Миша каждый раз объясняет, что по пятницам у Гали выездные семинары, она пока в дороге.
— Занятно. Семинарит все наша Галочка, поди уж доктор наук. Мда… — Таисия Васильевна стучит пальцами по столешнице, потом кивает. — Ну, полно об отсутствующих. Так им и надо. Аринка, Денис! А торт–то забыли!
И все кидаются на кухню за тортом и чашками, суетятся, толкаются. Только Михаил Романович сидит, не шевелясь. Он устал. Трудно в его сорок семь быть и б а б н и к о м, и начальником, и… Да вообще всё трудно.
Особенно трудно, когда у тебя и балерина, и бизнесвумен, и рыбачка…
— Да всем им, женщинам, Михаил Романович, одно ведь надо! — как–то сказал Мишин водитель, Степан.
— И что же, Степа, им надо? — усмехнулся начальник, потер подбородок. Щетина... Нина не любит, когда щетина…
— Чего–чего?! Денег! Есть деньги — добро пожаловать, нет — катитесь колбаской. А что, не так? Вон, я пока зарабатывал мало, моя жена меня ни в грош не ставила, орала сутки напролет, и мать ее туда же. А теперь… — Степан любовно погладил приборную панель машины, — теперь на задних лапках передо мной бегают, в рот смотрят. А все потому, что деньги появились. Приземленный бабы народ, Михаил Романович. Да вы и сами, небось, знаете…
Миша строго зыркнул на водителя, тот нахмурился, сделал вид, что следит за дорогой, крикнул кому–то, прущему не в свой ряд, забибикал.
«Нееет… Нет, врешь, брат! — подумал, насупившись, Михаил. — Мои не такие. Ну, пожалуй, что только если жена… Галка, та, действительно, только купюры считает. Когда это началось?.. — Миша задумчиво пошкрябал ногтем брючину на колене, затер каплю от кофе. — Да непонятно… Постепенно как–то, остыли, надоели друг другу, живем рядом, в достатке, между прочим, да и ладно». А чувства… «Чувства» у Миши на стороне — ласка, забота, нежность, шепот, робкое дыхание, ожидание встречи и объятия. Это всё не с Галкой. Да и пусть её! Хотя, конечно, и ей надо быть благодарным, именно она много лет назад познакомила Михаила с людьми, протолкнувшими его дальше по денежной лестнице. Галочка — голова! Просчитать, продумать, вычислить выгоду — это все при ней. Но не более.»
— Поехали, ну что ты стоишь, уснул? — бросил недовольно Миша водителю. — Опаздываем!
И они помчались по запруженным автомобилями улицам, пробираясь, лавируя между другими такими же «спешащими железными банками», как в шутку называл Миша свою машину, заехали во двор Ниночкиного дома, где, как пояснил Михаил водителю, частным образом принимает на дому его остеопат.
Степан лишних вопросов не задавал. Зачем? Остеопат, стоматолог, массажист, мастер маникюра… Какая разница! Главное, что Миша хорошо ему платит. Все любят деньги. Степа тоже…
…О том, что она уходит навсегда, Галина сообщила мужу в понедельник утром, в «Ниночкин» день.
— То есть как уходишь? — не понял Миша, сел на кровати, стал тереть глаза.
— Ну вот так, ножками! — рассмеялась Галка, пошлепала себя по мягким бедрам. — В суд подам сама, детей потом заберу, надо сначала все решить… Вопросы всякие…
Она сидела перед зеркалом, накручивала волосы на плойку и говорила так спокойно, как будто сообщала мужу о том, какое коленце выкинул вчера ее сослуживец, доцент и заучка, Беркутов. О нем Миша знал мало.
— Чёт я не понял опять, куда и зачем ты уходишь? — Миша спустил ноги с кровати, пошевелил ступнями. Те затекли, вон, шишки стали расти, как у матери. Беда…
— Ты что, Мишуль, маленький? Я от тебя ухожу. А уж куда, это не твое дело. Я же тебя не спрашиваю, где ты пропадаешь каждый вечер. Мне не интересно. Вот и тебе не должно быть интересно то, что касается меня. Не волнуйся, я же сказала, детей заберу, но попозже. Нам с Беркутовым… Ну, словом, документы надо оформить, обжиться, потом… — Галя отложила плойку, потому что Миша стоял за спиной своей жены, сутулый, насупленный. Сжал кулаки и стоит, смотрит исподлобья.
— Что? Обидненько? Ой, да ладно, Мишка! Брось! Ты один не останешься, не бойся! Только вот Степа… Ну, водитель твой, он теперь у меня. Так вышло, извини. У нас с Беркутовым дельце одно выгорело, мы теперь в шоколаде. Степана я забираю. А баб — нет. Они все при тебе остаются. По поводу алиментов подумай, надо как–то по совести будет решить. Учти, я все–все твои доходики знаю, не отвертишься. Отойди, от тебя дурно пахнет, Миша!
Она быстро докрасилась, влезла в очередное платье–футляр, Миша машинально застегнул «молнию» на ее спине, хотел спросить ещё что–то, но Галина уже ушла.
— Детей в школу отвезу сама. Всё! Не скучай! — и хлопнула дверью…
Сначала Миша просто ходил по пустой квартире и усмехался. Ай да Галя, ай да обставила!
А потом на него вдруг накатила такая злость, что захотелось запустить вот этой вот чашкой с надписью «Дом, семья, заботы…» в стену и топтать потом осколки голыми ногами, так, чтобы было больно и хотелось кричать.
Михаил понял, почему ему так трудно — Галка нанесла удар со спины! Молчком, тихо и аккуратно она что–то там слепила, да еще с хорьком Беркутовым! Как гадко! Гадко же!
Галя — его. Только его, и никого другого. Он видел ее всякой, красивой и не очень, веселой, радостной, грустной, томной, нежной и злой. Он, а не Беркутов, нес ее на руках до двери приемного покоя, потому что машина не могла проехать к ним из–за снегопада, а Галке приспичило рожать. Он, и только он знает, что, если у Гали мигрень, надо дать ей крепкого кофе с ликером. Никому не помогает, а ей самое то. Только он, Миша, знает, почему Галка задергивает на ночь шторы, хот они живут на двадцать седьмом этаже, и окна выходят на парк, никто не может подсматривать к ним в квартиру. Галя боится. В детстве она убежала от бабушки, когда гостила в деревне, заблудилась, промокла, у девочки поднялась температура, и ей мерещилось, что с неба спускаются люди в черных одеждах, тащат ее куда–то, хотят забрать с собой в ад.
Галя никому этого не рассказывала, только мужу. А теперь как же? А вдруг этот Беркутов станет смеяться над ней, над ее детскими страхами?..
Степана с машиной у дома не было, Михаилу пришлось вызывать такси.
На работе он накричал на сотрудников, смел со стола ворох бумаг, потому что впервые в жизни не мог найти в этом творческом беспорядке нужную. Раньше всегда находил, а теперь…
И в голове одна только мысль: «Галка ушла. Ушла Галка!»
А потом, через несколько пустых дней еще этот звонок из клиники…
— Да вы не волнуйтесь, Михаил Романович! — врач пролистал лежащую перед ним на чистом, с глянцевым блеском столе медицинскую карту. — Надо бы пройти полное обследование. Ляжете к нам, недельку отдохнете, витаминчики, сон, массажи, а там и анализы будут готовы. Ну, как? Госпитализируемся?
Михаил Романович, всё тянущий шею, чтобы разглядеть, что там написано в его анализах, почувствовал, как по спине стекает капелька холодного пота.
Ложиться? Куда?! Залечат его эти эскулапы, деньги только сдерут, а потом на погост.
— Нет. Ерунда. Некогда мне сейчас! — отрезал он, вскочил, навис над доктором, мелко застучал по столу пальцем. — И хватит пугать! Не на того напали. Денег захотели срубить? Дудки!
И Миша показал врачу дулю.
— Позвольте, какие деньги?! Вам надо в больницу ложиться, тянуть нельзя. В любую, вот анализы, вот всё, заберите, получите консультацию у независимого эксперта. А деньгами, Михаил Романович, — доктор встал, одернул халат, — жену будете попрекать. Я хоть и в платной клинике работаю, вы знаете, у меня кредиты, ипотека… Но не наживаться сюда пришел. Уходите, прием окончен!
Михаил Романович яростно стукнул дверью, сверху посыпалась краска, по стене пошла трещина.
— Ничего, отремонтируете! Денег у вас куры не клюют! — рявкнул на растерянную медсестру мужчина.
И чего он всё про деньги?! Сам не знает. Ладно, не о них сейчас надо думать…
И поехал к Нине. Понедельник, ее день, ждет, наверное!
Нина ждала. Но не так, как обычно.
Заплаканная, поникшая, она не кинулась к нему на шею, не стала предлагать котлеты. Она, кажется, вообще сегодня даже не причесывалась.
— Миша… Мишенька! — завыла она некрасиво, по–бабьи, впилась ногтями в его руку. — Гриша ушел. Позвонил вчера, сказал, что уезжает к бабушке, что больше мешать нам с тобой не хочет.
— Нам с тобой? — хрипло переспросил Миша.
— Да. Нам с тобой. Он сказал, что ему звонила некая Галина, она сказала, что вы разводитесь, и что ты теперь станешь жить у меня. Как ты мог, Миша?! Ты все решил у меня за спиной! — голосила Нина, заламывала руки.
— Да ничего я не решал. Мне Галка про развод сегодня утром только сказала! — оттолкнул Нину, как назойливую муху, мужчина.
— Врёшь! Да мне плевать, когда она тебе сказала! Я не хочу жить с тобой! Верни мне Гришу, слышишь?! Верни! — Она принялась в отчаянии молотить руками по воздуху.
— Я тут при чем? Позвони, пусть приезжает. Я не собирался с тобой… Не…
— Что? Не собирался? Ты же обещал! А ты скотина! Ненавижу тебя, понял? Ненавижу! — Нина выгнала его из квартиры и захлопнула дверь.
Миша даже не успел ей сказать, что вообще–то умирает. Нине не до него.
Когда был рядом ее сын, было «до Миши», а теперь нет.
Михаил Романович медленно шел по бульвару, такому знакомому и в то же время совсем чужому. Рабочие ломали ларек, где раньше продавали газеты. Здесь теперь будут делать дорогу.
«Без ларька будет пусто, холодно. Без ларька все уже не то…» — по–стариковски подумал Миша, сам себе усмехнулся.
А ведь и с ним так же! И с Нинкой. Когда все было на своих, пусть и не надежных, неправильных, но местах, казалось, что всё хорошо. Была у Миши Галина, тыл, так сказать, постоянная точка в пространстве, и он не беспокоился, жил себе и жил. Галка ушла, и все полетело в тартарары, как будто сама Вселенная разрушилась и теперь вращается осколками вокруг.
У Нины был Гриша, он приходил, уходил, понимал, жалел, старался радовать, и тогда встречи с Мишей проходили на нужной волне. Есть измученная Нина, есть утешающий ее Михаил Романович, и есть Гриша, который это как бы прощает, оправдывает мать.
А теперь кто будет ее оправдывать?! Или признаться самой себе, что заигралась, принять то, что ты «любовница», а не «любимая»? Нет уж, увольте! Верните прежний мир, так легче!..
Миша сел на скамейку, вынул из портфеля бумажки с результатами обследования, постарался все это как–то понять, но не смог. Набрал Александре, но у нее был урок, на заднем плане играл аккордеон, кто–то топал мерно, в такт музыке.
— Ой, Миш, давай не сейчас, хорошо? И не приезжай на этой неделе, пожалуйста, меня не будет. Сестра позвала к себе в Сидней, я полечу, слышишь? На сколько? Не знаю. Ты, как дела с разводом утрясешь, «маякни», как все прошло. Ладно, извини, некогда! — и отключила сотовый.
Про развод она тоже знает. Галочка и ей сообщила. Как будто Миша — это мышь, и Галка бросила ее в банку со змеями, пусть теперь они выясняют, чья она.
Но мышь оказалась «с душком», она никому не нужна…
Лида Мишу приняла. Пусть не в тот, не в «свой» день, но приняла. Втянула, как обычно, в дом, потащила в спальню, а потом, сидя на кровати, отекшая, вялая, закурила и сообщила, что ждет ребенка. И нет, не от Михаила.
— Представляешь, столько лет хотела ребенка, а теперь сомневаюсь, что он мне нужен. Слышишь, ты! — крикнула она своему животу. — Не понимаю я, как с тобой теперь…
Михаил стал лепетать, что знает всех лучших врачей, что поможет, если что, заплатит, а Лида должна быть теперь осторожной…
— Ну поучи меня еще, поучи! — сварливо отмахнулась от него, как от мухи, Лидия. — Тоже мне, знаток! Чего пришел? Галка ушла, так ты ко мне приполз? Пригреться думаешь? Нет, извини. Миш… — протянула она, всхлипнула, прижала ладонь ко рту. — Уходи, а… Тошнит меня. Уходи же!
Ей он тоже теперь не нужен. Свои теперь у Лиды заботы.
— Да я посоветоваться хотел, у меня анализы… — толкнулся, было, Миша к ней со своими бумажками.
— И у меня. Резус–конфликт, — усмехнулась Лида. — Проваливай!
Миша провалил. Всю свою удачную, как ему казалось, многогранную жизнь, всю провалил. Столько было у него теплых постелей и жарких объятий, а нигде его не ждали, выходит? Ну, когда он наконец разведется, когда станет свободным, завидным женихом — никто не ждал? Удобнее было принимать Мишу женатого, это снимало многие вопросы. Так проще. А Галина все испортила.
Тереза, выслушав нытье Михаила о плохих прогнозах врачей, сразу сказала, что надо ехать в Тибет, дала какой–то номер, а ей велела больше не звонить.
— Я верю в ауру, Михаил Романович. Ваша — больная, она заразит мою. Извините, но больше нам видеться не нужно.
И тоже растворилась в прошлом со своей рыбой и вином. Теперь станет готовить для другого, с яркой, желткового цвета аурой…
Матери про свою болезнь Миша говорить не стал. Да если бы и сказал, она бы ударила кулаком по столу и заключила, что во всем виновата Галка. А потом плавненько перевела разговор на свои болячки. Их у неё было много, на неделю хватит обсуждать.
Миша приехал домой совершенно уставший, вымотанный, голодный лег спать, среди ночи проснулся от страха. Страшно умирать, не пожил ведь ещё! И дети… Как же они без него?
«А как раньше? Ты с Лидой, Сашей, Ниной, а они с матерью… — шепнул кто–то в голове. — Так и дальше будет. А тебя похоронят.»
Миша лег на обследование даже не потому, что хотел вылечиться, просто дома было пусто. И тихо. В больнице тоже тихо, но иногда хотя бы гремят колесиками каталки или приходит медсестра.
Операцию назначили на утро.
— Вы родным сообщили? А то будут названивать каждую минуту! — буркнул недовольно Мишин сосед по палате. Он жил за стенкой, грубый, угрюмый старик. — Учтите, я отвечать не стану!
— Не будут названивать, не беспокойтесь, — покачал головой Михаил Романович.
И его забрали.
А когда пришел в себя, оклемался, сел даже, оглядывая забинтованный живот, включил сотовый, то захотелось плакать. Ведь и правда, никто ему не позвонил. Никто. Как будто и не было его вовсе…
И тогда Миша перестал бояться. Он — никто, так и ладно, пусть его вообще не будет! Детей жалко, маму, ведь будут переживать… А себя не жалко. Он, Миша, как старый ларек. Его снесут и построят что–то новое. Вон, Лидка ребенка родит, пусть он лучше на свете живет. А Миша уйдет, уступит место…
Ночью скакнула температура, Михаила Романовича перевели в реанимацию. Рядом с ним лежали тела под простынями, люди, но какие–то как будто наполовину «не здесь». Миша провалился в сон…
А когда пришел в себя, рядом с ним спала, уткнувшись лицом в пододеяльник, Галка.
И в окно бил ослепительно яркий солнечный свет.
— Зашторить надо, ты же не любишь… — прошептал Миша, закашлялся. В горле после трубки саднило, и хотелось пить.
Галина встрепенулась, подняла голову, строго посмотрела на него.
— Не надо. Пусть будет так. Света не хватает тут, в больнице… Света… — сказала она, провела рукой по Мишиной щеке, но быстро отдернула ладонь.
— Извини, не побрился. Я сейчас…
Он хотел встать, пойти в ванную, привести себя в порядок, но не смог.
— Мы будем бороться, Миша. Мы с тобой будем бороться. Ты понял? — перебила его Галка. Она все про него знает и всё простила. Или хотя бы не бросила.
И он понял. Он не старый ларек. Он человек, которого любят. И от этого стало еще больнее…
---
Зюзинские истории https://dzen.ru/a/aJPs8wEL_lGB7MV5 #проза