Маргарита Платоновна, поправив платок на шее и натянув повыше перчатки, не спеша шла по улице, разглядывая, как меняется листва на деревьях с приходом осени, как стоят они будто с разлитыми незадачливым художником красками на уставших от летней жары листьями, как едут по дороге автомобили, новые, блестящие, спешат пешеходы, деловые, сосредоточенные.

Хорошо, что у людей есть дела.
Женщина разглядывала витрины, яркие засвеченные тысячами огоньков, нарядные, каждая —как будто маленькая сцена, а на ней декорации. Рита не переставала удивляться, как изменился мир вокруг, как преобразился город, когда–то чёрный от копоти пожаров.
Господи, сколько же она, Риточка, уже живет на свете?! Это же уму непостижимо! И зачем Господь оставил ее, забрав давно отца и маму, а еще других людей, которых она любила.
— Чтобы ты родила нам Светку, чтобы она родила нам Сашку, чтобы… — ответил в голове голос мужа.
— Возможно, ты прав, — улыбнулась Маргарита Платоновна. — Кто–то должен «продолжать»…
Рите некуда было торопиться. Она свое отбегала. Сначала в школу, потом хотела поступать в институт, уже сдала экзамены, в институт, но началась в о й на, и Рита ушла работать на завод, попала в блокаду, еле выжила, ходила скелетом с выпирающими ключицами и скулами, ее даже потом знакомые не узнавали, так отощала. После снятия блокады наравне со всеми чистила и вдыхала новую жизнь в уставший, но не сломленный город, Ленинград, родной, прекрасный, хоть и с ранами в полтела.
Что помогало Рите выжить в самые трудные времена? Мечты. Глупые, наивные, затаенные.
О чем она мечтала? Вы не поверите! О кофе.
Да–да! Ее отец, архитектор, пил по утрам кофе, крепкий, густо сваренный, непременно с одной ложкой сахара и никаких сливок. Марго сидела напротив него за столом, пока мать варила ей в общей кухне кашу, и смотрела, как папа медленно, довольно жмурясь, цедит напиток из маленькой чашечки тонкого, в голубой эмали фарфора, слушала, как тикают часы на стене, как хлопает где–то форточка, но все звуки были как сквозь вату, потому что папа пил кофе.
Это был ритуал для всех — матери, которая вставала ни свет ни заря, чтобы сварить его в турочке, отца, быстро умывающегося и надевающего пиджак, потому что кофе может остыть, да и на службу опоздать не хочется. И для самой Риты, любящей своего отца больше всех на свете.
Папа был не очень охочим до разговоров, но за ним было интересно наблюдать. Ритка, зажав рот ладошками, чтобы отец не слышал, как она смеется, смотрела, как Платон Николаевич читает газету, корчит рожицы, то возмущенно вскидывая брови, то выпячивая губы, мол, постойте, что за чепуху вы несете! То он улыбался, и Рита тогда тоже принималась отчаянно улыбаться, то, отпив «кофею», морщил нос, словно от строчек несло порченой капустой… Это был спектакль, и Рита с удовольствием на него ходила.
— Ну что же ты притихла, егоза? — наконец спохватывался Платон Николаевич. — Неси–ка мой портфель, пойду, нас ждут великие дела!
Ритка послушно подтаскивала портфель с важными бумагами, отец целовал ее в макушку и уходил творить великое, и Рита была к этому приобщена, потому что она его дочка. А чашечка с остатками кофе так и стояла на столе. В ней почти ничего не было, только гуща. Соседка, тетя Лена Толкачева, уверяла, что умеет гадать на ней, но, кажется, все больше врала. Она предсказала, что ждет отца продвижение по службе, что родится у него еще сыночек, но не сбылось…
И в тот день, когда стали бом бить, чашка тоже вот так осталась стоять, а папа побежал на работу, в бюро, узнавать, как теперь жить дальше.
Благодаря прозорливости все той же тети Лены, которая посоветовала месяца четыре назад запастись продуктами, у Панкратовых оставались пока еще запасы провизии. Несмотря на военное время, они старались жить, как раньше. И мама Оля упрямо варила каждое утро мужу кофе, а Рита смотрела, как он его пьет.
Говорили, что сотрудников бюро и их семьи будут эвакуировать. Вот–вот… Не успели…
… Маргарита Платоновна остановилась у лавочки, присела отдохнуть. Недалеко от нее возилась в ворохе листьев кошка, совсем молоденькая, очень симпатичная. Рита кивнула ей. Хорошо, когда везде жизнь, и есть кошки. В блокаду их не стало…
И папы тоже не стало. Чашечка всё еще стояла на столе, мама не успела ее убрать, потому что они с Ритой побежали в бомбоубежище. А вот папы больше не было. Нигде. Даже портфеля не осталось.
Рите с матерью сообщили почти сразу. Ольга побледнела и как–то сразу постарела, прямо на глазах, стала каменной, губы превратились в две бесцветные ниточки, а ладони сжались в кулаки.
Оля теперь всё больше молчала, только Ритку обхватит крепко–крепко и не выпускает, той больно, тесно, но девочка терпела, так надо.
А Маргоша, тогда уже почти студентка, всё никак не могла понять, зачем было уб и вать папу?! Он не сделал никому ничего плохого, как, впрочем, и все остальные люди, которых то и дело везли хоронить. Никто ничего не сделал, но почему–то погиб.
И это непонимание, а потом и бессилие от того, что нельзя помочь заболевшей маме, от того, что в комнате стало очень холодно, и закончились продукты, — всё это ввергало Риту в отчаяние. Она старалась держаться, папина егоза, но иногда было совсем тяжело.
И тогда она вынимала из буфета папину чашечку с уже, кажется, окаменевшими остатками кофе, гущей, которую Рита тогда, в день гибели отца, не позволила выбросить, и теперь нюхала, уткнувшись носом в голубую фарфоровую чашку.
— Рит, ты чего? — испуганно спросила ее тетя Лена. — За водой бы лучше сходила. Сидит она, а мать кто мыть будет?
Марго отлично помнит, как отталкивала её мать, не давая прикасаться к себе голой, а Рита уговаривала ее потерпеть, не вредничать.
— Ну вот мы немножко, мамуль, спинку только. И опять ляжешь. Я завтра схожу, попрошу, чтобы к тебе врач пришел. А сейчас помоемся, я тебе кипяточка налью… — уговаривала ее девочка.
Ольга мотала головой. Ей не нужен доктор, хоть бы всё поскорее закончилось.
— Отстань, Ритка. Уйди. Тетю Лену позови лучше. Ну уйди же! — ворчала она, прикрывалась простыней.
В комнате жарко, потому что Рита сунула в печурку обломки обеденного стола. Его берегли до последнего, Рита не давала жечь. Всё уже спалили – книги, обои, тетрадки, а стол долго еще стоял, его отодвинули в угол, чтобы не мешал. За этим столом Ритка сидела на рассвете, строго смотрела перед собой, прислушиваясь к тому, как дышит мама, а потом убегала на завод. А до нее на нем лежала скатерть и стояла маленькая фарфоровая чашка, отец пил кофе. Чашка разбилась накануне Нового года…
Маргаритка послушно ушла, позвала соседку. Елена Викторовна, охая и причитая, прибежала, захлопнула форточки, «а не то Оля совсем простынет», осторожно обмыла её спину, плечи.
Иногда к соседям прибегал Мишка, сын тети Лены. Они с Ритой, если она была дома, садились у самой печки на старое пальто и мечтали, как всё закончится, и они пойдут в магазин и накупят себе столько сладостей, сколько только смогут принести.
— А ещё я куплю кофе. Я сварю его в турке, она ведь у нас ещё осталась! Точно, я сейчас тебе покажу! — Рита вскочила, подлетела к буфету, Ольга шикала на неё, но дочка не обращала на неё внимания. — Вот! Вот она, понюхай, Мишка! Так пахло наше с папой утро.
Миша, десятилетний, наголо обритый, отчего глаза на его лице стали огромными, а все остальное как будто потерялось, внюхивался, закрывал глаза.
От турки пахло жженым кофе, металлом и деревом от ручки.
— Отнеси, обменяй её на еду. Ритка, я кому сказала! — негромко приказывала мать. — Чего зря стоит? Отцу не понадобится. Да и какой кофе теперь?! Миша, а ну хватит!
Мальчик испуганно вынимал нос из турочки, красивой, медной, с вензельками, смотрел на шевелящееся одеяло. Он иногда забывал, что в этой комнате с занавешенными окнами есть ещё кто–то.
— Не зря. И не стану я ничего продавать, мама! И менять не стану! Я кофе буду в ней варить, понятно? Нюхай, Мишка! — отчаянно кричала в ответ Рита, вскакивала, тыкала турочку мальчику под нос. — Это же прошлой жизнью пахнет, неужели ты не понимаешь, мама?!
— Да не будет больше её, хорошей твоей жизни! Не будет! А так хоть бы Мишке и себе что из еды принесла! — Ольга хотела ещё что–то сказать, но, глядя на дочь, замолчала, заплакала только, опять улеглась под одеяло.
Когда Ольги не стало, Елена Петровна всё просила Риту не обижаться на мать.
— Она у вас всегда слабенькая была, за Платоном Николаевичем только ухаживала, домашняя была, Оленька–то… В консерватории, говорят, училась, а потом тебя родила. Ей все это, — тетя Лена кивнула на заклеенные газетами окна, развороченную мебель, печку, торчащую у окна черной головешкой, — было не перенести. Салфеточки, шторки, непременно книги и фортепьяно — вот Оленькин удел. Да… И как же ты теперь? — Елена подняла глаза на стоящую у окна девушку. Та сосредоточенно смотрела через щели в газете во двор, как будто опять ждала, что появится в арке ворот папа, поправит свою кепочку, одернет пиджачок, выпрямится, улыбнется и, помахав дочке рукой, крикнет:
— Привет, егоза! А я мороженое вам купил! — И потрясет в воздухе портфелем.
Рите даже чуть приподняла руку, чтобы помахать в ответ…
Теперь тетя Лена, Мишка и Рита жили все вместе, у них в комнате. Она была чуть поменьше, но, как справедливо заключила Лена, даже лучше, теплее.
Миша сидел дома один, пока мама и Рита были на заводе, смирно листал книжку, одну и ту же, про самолеты, с мелкими, черно–белыми картинками, чертежами, схемами и ждал.
Рите и тете Лене давали карточки, на Мишку тоже давали, Лена еще и своим пайком его подкармливала, а когда засыпала, ребята пробирались мимо нее в комнату Панкратовых, теперь уже холодную, пустую, потому что всю мебель, абсолютно всю, сожгли, садились на пол, тесно–тесно прижимались друг к другу и мечтали. Шептали что–то, перебивали друг друга, а потом хватались за руки и кивали, как заговорщики.
— Вот закончится всё, отстроим Ленинград, даже ещё краше станет, — говорила Рита, — мосты новые наведем, дома восстановим, Мишка! И будем всем давать мороженое просто так.
— Моя мама не любит мороженое, у нее горло болит, — гнусаво возразил Мишка, но Рита видела, что глаза его при упоминании о сладком загорелись. Это хорошо, считала она.
— Ну ладно! А что она любит?
— Кофе. Тетя Оля, твоя мама, так вкусно его готовила… Нет, сначала молола, и я смотрел, как она крутила ручку мельнички, медленно–медленно, и пахло сразу. Я не любил, как пахнет, резко, но теперь вот думаю, хорошо было. И по подоконнику ползла бабочка, я кинулся ее выпускать, а тетя Оля улыбнулась и назвала меня Мишаней. И опять стала крутить свою ручку. А мама всегда говорила, что тоже хочет вот так варить кофе, но у вас он пах по–другому, у мамы же был просто цикорий...
— Это всё папа! — охотно пояснила Рита, гордая за отца. — Ему знакомые привозили зерна откуда–то издалека. Если бы твоя мама попросила, мы бы дали! Что же вы молчали?!
Оба вздохнули. Теперь бы Мишка, может, и набрался смелости, но нечего просить. И некого…
Так они и сидели, пока совсем не замерзали, а потом шли обратно к Лене, забрались на кровать, одну на двоих, Рита обнимала маленького Мишу и так спала…
На город было много налетов, здания оседали одно за другим, но Ритин дом выстоял, и турочка до сих пор была там, в уголочке, за кроватью.
Марго иногда свешивала руку в щель между матрасом и стеной и щупала ее.
— Когда все закончится, я сделаю тебе такой кофе, Мишка, ты закачаешься! — упрямо шептала она и засыпала с улыбкой.
Мечты… Господи, сколько же они тогда мечтали, фантазировали, воображали, едва произнося слова и не в силах повернуть друг к другу головы, все равно верили!
Но однажды прошлое окончательно ушло, разрушилось. Рита, как обычно, протянула руку, чтобы проверить, на месте ли турка, но ее там не оказалось.
— Где?! — Миша даже подскочил, так испугался ее окрика, а Рите было все равно. — Где она?! Кто взял? Это наша! Это для папы!
— Да что такое, Ритка? Спи уже, дурёха! Обменяла я твою турку, понятно? Вон, картохи наварила и тушенку вам принесла, думаешь, откуда? Человек один тут ходил, высматривал, что у кого плохо лежит. А я и предложила ему… Еще две ложки у нас с Мишей были, серебряные, тусклые, старые совсем, их я тоже отдала. Рита! Риточка! Ты что плачешь? Ну я же хотела, как лучше, чтобы сытнее вам было, чтобы… — растерянно смотрела заспанными глазами на соседку Лена.
— Вы не могли! Не имели права! Это память, а вы её… — Марго уже не могла говорить, всхлипывала только, дрожали под маминой кофтой ее плечики.
Миша старался ее утешить, гладил по спине, но девушка только уворачивалась, а потом и вовсе убежала в родительскую комнату, сидела там, закрыв глаза и раскачиваясь.
Она ужасно замерзла, и уже кружилась голова, а слезы все текли и текли. Тушенка… Она была вкусной, очень! И Миша стал как будто даже громче говорить, когда наелся, а до этого совсем сник. Но турочку очень жалко! Так жалко, что хочется реветь во весь голос…
… — Истощение. Будем вывозить, но точно сказать не могу, когда, — осмотрев лежащего на кровати Мишеньку, сказал врач, суровый, с серым лицом дядька, что пришел к Лене осмотреть детей. — Будьте готовы, сами понимаете, надо момент ловить.
— А ты? Ты разве не с ними? — прошептала Лена.
Игоря Фёдоровича она знала давно, он частенько бывал у Толкачёвых и до войны, и уже в блокаду.
— Нет, Лен. Я в госпиталь поеду, полевой. Надо, лен! Ну что же ты… Не плачь, Ленка! Образуется! — зашептал, осторожно погладив женщину по плечу, врач. А потом, как будто не в силах утешить ее, отвернулся и старого спросил у мальчика:
— Мишка, ну что же ты, брат, совсем расхворался, а? Весна, вон, скоро, поди, соскучился по солнышку? Так надо дождаться! Елена Петровна, вы уж постарайтесь, надо выкарабкаться. Рита, а я ведь тебя вот такусенькой помню! — вдруг опять тепло заговорил Игорь, заулыбался. — Ты у отца на коленях все сидела, никого к нему не подпускала. И пахло у вас всегда вкусно — у Мишки пирогами, а у вас… У вас…
— Кофе, — подсказала Марго. — Мама делала.
— Да, точно! — хлопнул себя по коленке мужчина. — А сейчас его и не найти… Да, дела… Ну ничего, наладится, подождем, и все наладится. Елена Петровна, вот я вам тут принес…
Доктор вынул из вещмешка завернутый в полотенце кусок хлеба, пару кусочков рафинада. Лена нахмурилась.
— Убери! Немедленно спрячь! Миша, не трогай, дядя Игорь людей лечит, ему надо есть! — отодвинула она продукты, убрала руку сына.
— Глупости. Я у вас как батюшка, помните, в сказке «Аленький цветочек»? Что привезти вам из стран далеких, а? Говорите, не стесняйтесь! — отшутился Игорь Федорович, наткнулся опять на строгий взгляд Лены.
— Мне фотоаппарат. Я очень хотел, но так и не купили, — вздохнул Мишка.
— Привезу! У самого лучшего фотокорреспондента спрошу, какой надо, и привезу! — с готовностью стал загибать пальцы на правой руке доктор.
— А мне… Мне турку, чтобы кофе варить. Нашу пришлось отдать… Ой, да ладно вам, Игорь Федорович, какие уж тут гостинцы… — совсем по–взрослому вздохнула Рита. — Берегите там себя, хорошо?
Он кивнул…
Рита видела сквозь щелочку в двери, как прощаются в прихожей Елена Петровна и врач, дядя Игорь. Они обнялись, даже, кажется, поцеловались. Мишка спал и не знал, что сегодня на фронт ушел его будущий отчим.
Рита провожала его взглядом. Вот заскрипела входная дверь, хлопнула. А Игорь уже идет по двору, черной бусиной перекатывается по снегу, оставляя за собой пунктир следов. Вот дошел до арки, оглянулся. Рита помахала ему рукой. Он — ей в ответ.
Сколько же ещё людей должно уйти, чтобы все это закончилось, и наступило светлое, новое, о чем мечтали дети?!
И мамина турочка стала для Марго чем–то далеким, напоминающим о покое и уюте, но уже не так отчетливо представлялась. Видимо, мечты тоже должны через какое–то время исчезать. Не дано им жить вечно…
Их вывезли чуть позже, на самолете, ночью. Было страшно и одновременно радостно от того, что гудит уверенно мотор, что пилоты, оглядев сгрудившихся у борта самолета детей и женщин, весело им подмигнули, мол, выше нос!
А потом было солнце Ташкента, звенящие ручьями арыки, сок арбуза, ярко–красный, с сахаринками и коричнево–черными каплями семян, были лепешки из печи и молоко. Рита и забыла, какое оно на вкус.
И кофе. Марго увидела, как приютившая их с тетей Леной и Мишей женщина берет с полки мельницу, как осторожно, точно это золотой песок, высыпает из нее только что помолотый кофе, заливает водой и ставит на плиту. Риткины глаза загорелись, она уже хотела позвать Мишу, чтобы тот тоже понюхал. Сама девочка, как молодая лошадка, расширила ноздри и втянула носом воздух, хотела улыбнуться, но…
Но пахло совсем по–другому. Приятно, терпко, сильно и душно. Но не как дома. И Рита окончательно попрощалась с прошлым. Не забыла, не прогнала, но решила, что так хорошо, как когда–то, уже не будет…
Тетя Лена и Мишенька так и остались жить в Ташкенте, а Марго, как только стало возможно, вернулась в Ленинград.
Потихоньку в их дом приезжали те, кто, как и она, был в эвакуации или воевал. И никто не остался прежним.
Но и теперь на кухне Ритиной коммуналки было шумно и говорливо, пыхтели на плитах кастрюльки, варилась невесть откуда выловленная рыба, радио пело голосами любимых исполнителей, а окна, чистейшие, как тонкий кусочек хрусталя, пропускали внутрь солнце, щедро льющее на людей своё тепло.
— Ну, Риток, теперь все хорошо будет! Заживем! — трепал девочку за плечики сосед, дед Егор. Он стал совсем седым, а глаза у него постоянно слезились, и Рите хотелось его утешить, но не получалось.
Марго поступила в институт, решив, что, как и отец, будет инженером, отстроит город, позовет сюда Мишку, и уж тогда…
Мечты…
Однажды, прибежав с учебы и кинувшись на кухню попить воды, Рита застыла, увидев на плите мамину турочку. Нет, она не ошиблась! Вот и ручка чуть кривовата, и на боку вмятинка — это мама ее уронила однажды.
— Чья! Откуда? — только и прошептала девушка.
— Моя, — ответили за спиной. — Извините, я не представилась. Мария Гавриловна, прямо как у Пушкина. Только я постарше буду, — улыбнулась Рите незнакомая женщина в видавшем виды жакетике, из–под которого высовывался кружевной воротничок шерстяного платья. А на ногах ее были темно–коричневого цвета чулки и ботики размера на два больше.
— У Пушкина была Марья, это совсем другое! — насупилась Марго. — Как ваша турочка? Это моя, мама в ней кофе варила. И как вы здесь оказались?!
С этими экзаменами Рита совсем перестала замечать, что происходит вокруг.
— Я в соседнюю с вами комнату поселилась, мне ордер дали. Да, вы правы, у Александра Сергеевича была Марьюшка. Ну да ничего, и я на что–нибудь сгожусь. А что вы там говорили про посуду? Ваша? — женщина кивнула на плиту.
— Наша. Пришлось однажды отдать за еду, соседский мальчик совсем ослаб, его мама выменяла турку на тушёнку. Значит тот мужчина, что бродил по городу, ваш родственник? — Рита почему–то разозлилась.
— Нет, что вы! Я не знаю… Мне ее отдал один доктор, дай бог памяти… Игорь Фёдорович. Он лечил моих племянников во время войны, мы как раз оказались в одной с ним деревеньке. Госпиталь уходил дальше, с бойцами, и этот предмет, турка, доктору как будто не был нужен… Они шли в такое пекло, что я даже не знаю, живы ли остались. Он еще оставил нам фотоаппарат. Я принесу! Сейчас!
Она бросилась в комнату, принесла завернутый в ткань аппарат, показала Рите.
Та стояла, открыв рот и прижав руки к груди. Игорь Федорович… Бедный Игорь Федорович…
—Это очень странно… Дядя Игорь лечил нас с Мишкой, потом его забрали на фронт, и он сказал… Не важно. — Рита наконец очнулась, провела рукой по фотоаппарату. Наверное, это лучший, иначе доктор не раздобыл бы такой. Он не забыл про их с Мишкой желания.
— Но… Но если это ваше, я очень рада, что могу ее вам отдать. Рита, а может тогда выпьем этот кофе, а? — предложила Мария Гавриловна, когда пауза уж очень затянулась. — Ну, так сказать, за примирение. Это конечно, цикорий, не настоящий кофе… Ой, а у меня же еще есть булочки и масло. Представляете, меня соседка угостила. Булочка с маслом, Рита, — это счастье!
Глаза Марии Гавриловны засветились такой радостью, почти детской, с какой Мишка мечтал о конфетах и мороженом, что Рита невольно улыбнулась. У каждого свои мечты, но они одинаково радуют, если хоть немного сбываются…
И пусть кофе был совсем не тот, что у папы, и не было голубой фарфоровой чашечки, но все равно Рита радовалась. Вот рядом с ней человек, женщина, у нее тоже за спиной много потерь и невзгод, а она все равно живет и улыбается, радуется вот этим булкам, немного черствым, маслу, немного прогорклому, и тому, что скоро опять лето…
Рита уже большая, но верит в волшебство. Неужели это не чудо, что турка снова у Риты Панкратовой?! Именно чудеса! Они делаются, чтобы сбывались мечты.
Через полгода тете Лене на ленинградскую квартиру пришло письмо от Игоря Федоровича, Рита ответила на него, дала адрес Толкачевых в Ташкенте. А в ответ, еще месяца через два, какой–то веселый узбек привез ей ароматную дыню, кисти винограда, инжир и хурму. Еле дотащил, устал, но постоянно улыбался.
— Это вам презент! — сообщил он. — От Игорька. Он благодарит. Жену нашел, Лену, Михаил теперь при них, хорошо!
И снова улыбнулся во весь рот, солнечный человек.
Рита тоже улыбнулась ему и передала фотоаппарат для Мишки…
…Жизнь быстро катила свою арбу по пыльным, утоптанным тысячами судеб дороге, скрипели колеса, дождь и снег ложился сверху на едущих к колымаге попутчиков — Риту, Марию Гавриловну, а потом и ее чудом нашедшегося мужа, дальше к ним подсели Мишка, уже совсем взрослый, с усиками, смешной, загорелый, жаль, без тети Лены, и Риточкин муж, Владик, скромный, в очках, очень худой.
Вот с его появления у Риты началась другая, семейная жизнь.
Влад был чем–то похож на Ритиного отца, хотя медлить не любил, но глаза… Да, пожалуй, они были такими–же. Глубокими, полными любви и нежности…
Владик где–то достал и принес Рите настоящий кофе, кулечек, совсем немножко.
А беременная Марго, принюхавшись, поморщилась, схватилась за рот и побежала в туалет. А потом плакала, что теперь не может пить, да что там пить, даже терпеть в доме этот аромат…
Но все когда–то заканчивается. Родилась Света, затопала своими малюсенькими ножками рядом с матерью, крепко держалась за нее ручонками и смотрела так радостно, искренне и восторженно, что хотелось подхватить ее, пухлую, в «завязочках» на ручках и ножках и кружить бесконечно. И пусть мелькает солнце, облака, дома, Владик, а Света тянет руки к небу и смеется.
А по утрам Рита подавала мужу кофе, он выпивал его быстро, постоянно куда–то торопился. Совсем не как отец. Но это уже не важно, главное, что был окому этот кофе варить!
— Спасибо, Ритусь, побежал! — уже вскочив, целовал он жену в губы, она кивала.
— Береги себя, — шептала Марго ему вслед, хотя на улице мир, ничего им, кажется, не угрожает. Но все равно хочется, чтобы все берегли себя…
… Мужа не стало год назад, сердце, все же прошел всю войну, были и ранения… Дочка Света уехала с детьми на море «ловить бархатный сезон», а Маргарита Платоновна каждый день ходит гулять, это полезно и очень приятно, ведь она идет по городу, который помогала отстраивать заново. Новых мостов не навела, как мечтала с Мишей, но зато ее улица теперь снова светлая, заставленная, словно детскими разноцветными кубиками, домами. И пусть кто–то считает, что в Ленинграде, теперь уже Санкт–Петербурге, темные и сырые дворы–колодцы. Они ошибаются, потому что просто не видели этот город таким, каким его любит Рита. В нем душа отца и мамы, в нем живет Миша, тоже совсем уже не молодой, хромает, ходит с палкой. Но каждое воскресенье звонит Риточке и приглашает ее на прогулку.
Вон он идет по аллее, улыбается пробегающим мимо девчонкам, старый ловелас!
— Привет, Риток! — Миша неловко кланяется, садится рядом, вытягивает вперед больную ногу. — Ну что, пойдем в кофейню? В нашу с тобой, да?
Маргарита Платоновна соглашается. В «их» кофейне, малюсенькой, полутемной и очень уютной, подают кофе именно в тех самых чашечках, какие были у Ритиных родителей. Кофе нынче делают как–то по–особенному, придумали машины, те шипят и булькают. Но это не важно, Рита давно привыкла.
Михаил пьет медленно, говорит Рите комплименты. У нее сегодня очень красивые глаза, и улыбка, и вообще…
— Ой, Мишка, хватит! Давай лучше купим мороженое, много–много, а? — машет рукой Риточка.
— Давай. А помнишь, как мечтали раздавать мороженое всем жителям? — подмигивает Миша.
Рита помнит.
И отец сидит, кажется, вон за тем столиком, в углу, читает газету. Ему только что принесли чашечку кофе, маленькую, с сахаром и без сливок. И мама рядом, довольная, в нарядном воскресном платье...
Маргарита Платоновна моргнула, отгоняя воспоминания, кивнула официантке, принесшей мороженое. Милая девочка, хорошо, что у нее всё впереди, главное, чтобы всё это было только хорошее, светлое, то, что для Риты было наполнено ароматом кофе: любовь, мечты, доброта и папино: «Ну что, егоза, неси портфель! Нас ждут великие дела!»
И у Маргариты очень много дел, успеть бы все переделать, да куда там! Жизнь, мечты, желания — всё ворохом на стол, словно кипы газет. Главное продолжать и продолжаться в ком–то. Так сбываются мечты.
---
Зюзинские истории https://dzen.ru/a/aHFpwNl-5Q6KXATr #проза