Памяти Николая Ищука и Серёги Покидышева

Удивительны судьбы геологов, переплетение линий. Коля работал в ТПСЭ, потом перешёл в ЮГГЭ, которая вела Государственную гидрогеологическую и инженерно-геологическую съёмку двухсоттысячного масштаба. Я участвовал в съёмке двух листов Каратагского и Джиргитальского, потом, на третьем курсе геолфака перевёлся в Памиркварцсамоцветы, где работал до нашего исхода… Коля с Аминой пришли в ЮГГЭ, когда я работал уже у самоцветчиков, а к самоцветчикам пришли, когда мы ушли уже в Россию. Амина рассказывает и называет фамилии коллег, которые остались в памяти навсегда… И даже пёс Юры, Памир! Я его знал ещё щенком…
И остаются острыми в памяти те события, которые связаны с нашим исходом. Они мной описаны, повесть так и называется «Накануне исхода». Но я пока не готов выкладывать здесь, может позже…
Читая письма Амины, снова испытываешь ту боль…
Из книги «Отблески дальних костров»
ПИСЬМА АМИНЫ
Володя! я прочитала твою книгу о Памире.
Буквально проглотила…
Чувства путаются, эмоции захлёстывают, самые разные мысли бродят в голове…
Ты уж прости меня за эти эмоции.
В 1988 году я была на практике в Таджикской поисково-съёмочной экспедиции, в поисковой группе Славы Сусликова и Коли Ищука. Всего за несколько месяцев я увидела столько, что обычному человеку не увидеть и за две жизни. Это всё равно, что попасть на другую планету. Это
было что-то, потрясающее воображение.
Я всегда была ненормальная. По Памиру не ходила – летала, расправив крылья…
Первая практика. мой первый подъём. Это был нескончаемый подъём. Шли мы, шли… целую вечность. Устала так, что нет слов! Ведь я впервые шла в горы. Но молчала как партизан. Коля Ищук давно уже ждал наверху. Ни одной душе в мире я не призналась бы, что не могу идти дальше. И всё-таки я дошла. В награду за стойкость я увидела свои первые горы. Это был высоченный, красивейший хребет Петра Первого. А прямо передо мной поле альпийских цветов. Я и танцевала, и кричала, и цветы собирала. Восторг был такой силы, думала, что разорвёт.
Никогда мне не забыть поход к леднику Федченко (впрочем, как и все другие маршруты по Памиру). Лагерь наш стоял на реке Каинды. В один из маршрутов мы должны были пройти от лагеря до языка ледника. Но для начала надо было перейти через Каинды. Чуть выше лагеря
Коля нашёл переправу, оставшуюся от альпинистов. Висячие тросы были натянуты через реку, снизу – для ног, сверху – для рук, но на другой стороне тросы теряли свою параллельность. Этого я знать не могла. Сначала по тросу реку легко перешёл Коля. Я, как будто всю жизнь только и делала, что переходила реки по висячим тросам, начала весело передвигаться вперёд. Вода внизу, да какая там вода – кипящая пена! Если бы я не была тогда «непуганой идиоткой», вряд ли вступила бы на этот трос. Но страха не было даже тогда, когда я дошла до середины реки и поняла, что верхний трос почему-то уходит вверх и я уже не могу до него дотянуться! Зависла над рекой, «зависло» и моё сознание. Руки еле удерживались за трос, я молча смотрела на бурлящую реку, на Колю, который принял позу готового к прыжку тигра – он, как опытный горец, конечно же, всё понял.
И, как мешок, совершенно без страха (откуда у «мешка» страх?) я упала в бурлящую реку. Помню свою последнюю мысль: «надо плыть, иначе затянет». А дальше произошло то, чего я никогда бы не ожидала. Не успела я додумать последнюю мысль, как оказалась на берегу. Коля прыгнул в воду одновременно со мной. Это было первое моё спасение (а их было много). Сейчас, вспоминая эти сцены, понимаю, что горы не терпят легкомыслия.
Подсохли, двинулись дальше по долине. Вышли к водопаду. Огромный водопад. Наверное, приключений мне было мало, я полезла под самый водопад. Вода падала и превращалась в пыль. я и водяная пыль. Ощущение нереальности. Стало трудно дышать, и только тогда я повернула обратно. Когда мы дошли до языка ледника Федченко, душа ликовала!
Жаль, что нельзя было перейти Сельдару. Когда мы шли обратно, я начала думать: а как же мы снова будем переходить Каинды? Коля решил переходить в том месте, где Каинды делает поворот. Вода по пояс! И как не унесло? Видимо, просто повезло.
На леднике Русского Географического Общества мне захотелось спуститься в ледяную воронку. На спуске я поскользнулась, запросто могла уйти в подлёдную реку… Удержалась ледорубом и кричу: «фотографируй скорее!» – а у самой ноги дрожат…
Геологи часто в разговоре упоминали про «горное мороженое». Тогда мы исследовали один из боковых саёв Ванча. Странный сай. Поднимаемся, кажется, уже последнее превышение, а впереди ещё один ледниковый язык, и снова лезем. И так раз восемь. Дошли. Тогда я впервые и попробовала горное мороженое. Рецепт прост: снег плюс сгущёнка. Такая вкуснятина! А самая вкусная конфетка на высоте – это «клубника со сливками».
Пять тысяч метров. Как мы спускались! Склон – пятьдесят градусов. Белое ледяное поле. Не ожидала такого. Я наивно предложила опытному геологу-высотнику Ищуку: «Зачем мучиться? Давай на лёд сядем и вниз на попе спустимся!» Превышение с километр или больше. Ищук зло ответил: «Давай я тебя лучше сразу пристрелю, пока ты не разбилась о камни!»
А тут со склона камни покатились… Жуть! Пока спускались, у меня от страха тряслись руки, ноги. куда делась моя весёлость (горное опьянение)? я боялась потерять контроль над собой и всё сильнее прижималась к скалам. А Коля только с тревогой наблюдал за мной.
Внизу я всё-таки прокатилась по льду – метров тридцать. Скорость бешеная. Летела как камень! Упала бы обязательно, если бы внизу не контролировал Коля. а что бы осталось от меня, если бы я проехала километр…
Коля – удивительный человек, душой преданный горам, отличный геолог, бесстрашный альпинист. Спасал многократно. Когда упала в Каинды, когда уносило бог знает куда. Вытащил, когда небольшая осыпь начала подо мной двигаться, и у меня от страха отказали ноги, и я молча
(опять!) смотрела в пропасть. Снял меня с вертикальной стены, при этом был вынужден бросить ружьё (мешало же), и оно полетело вниз, в реку. На себе, беременную нашим сыном, тащил через сель. Вытащил, когда я переходила речку, поскользнулась и упала рюкзаком вниз. Тяжёлый
рюкзак не давал встать на ноги… вода течёт сверху, а ты, как таракан в тарелке, брыкаешься и перевернутся не можешь.
Николай – самый надёжный человек в горах! Но и самый экстремальный… На практику в 1989 году я приехала в Южную гидрогеологическую экспедицию. Попала к Леониду Цяпе на съёмку Кала-и-Хумбского листа. Лагерь стоял у кишлака Умарак, чуть ниже райцентра Кала-и-Хумб. Мы ещё успели насмотреться на войну «за речкой» в тот сезон. Один эпизод очень запомнился. Мы пошли в кино в Кала-и-Хумб; кинозал на улице, экран – на афганскую гору. Крутили «Али-Бабу и сорок разбойников». В середине сеанса на афганской стороне стрельба началась, взрывы, а нам видно – прямо над экраном. Вот такое было кино про разбойников. Тогда ещё СССО был и афганцы границу не нарушали… Сейчас такое даже представить нельзя. А работать в ЮГГЭ я приехала в июне 1990 года, это было последнее распределение Казанского университета. Даже сейчас спрашиваю небо: почему я раньше не оказалась здесь? Я бы успела поработать в этом чудесном коллективе! Я могла бы стать частью коллектива «Таджикгеологии», где по какому-то удивительному закону вселенной были сосредоточены лучшие люди! Был бы совсем другой смысл моей жизни. Такой красивый смысл.
Попала в уже в знакомый отряд. Цяпа при приёме взял с меня расписку, что я не буду рожать. Потом мне припомнили это. А когда я приехала с Кала-и-Хумба вся покусанная москитами, он с меня справку потребовал, что я незаразная.
В отряде, кроме Коли Ищука, работали Лёша Огнёв, Вася Марьенко и
техник, узбек. Начальником партии был Сергей Покидышев.
Когда мы стояли над Кала-и-Хумбом, я решила позагорать. Лагерь был разбит в старом кишлаке, жителей не должно быть. Но они были и подглядывали, как я загорала и принимала душ под скважиной. Дозагоралась или докупалась – впервые в жизни заболела ангиной. Лежала в
палатке с температурой под сорок, помирала. Мужики бездельничали в лагере и попивали. Лёшка принёс мне бутылочку с коричневой жидкостью, сказал: «Пей!» я даже не спросила, что это за фигня, выпила половину этой горечи. Прошло минут пятнадцать, и я почувствовала облегчение. выпила ещё. Через полчаса я уже бегала. Вот так на себе испытала чудесное действие мумиё. После, на восточном Памире, мы с Лёшкой лечили мумиём мальчика, которого волкодав покусал. и тоже удачно.
Однажды сидели на выкидушке, где-то над Кала-и-Хумбом, с Колей и Васей Марьенко. Ждали вертолёта. А вертолёта всё не было. Пошёл снег, толком и в маршрут не сходили. Вася спал прямо на снежнике вместе с Барсиком, укрывшись палаткой, как одеялом. Говорил, что не может жить в палатке. Мы с Колей сидели в палатке, читали, играли в нарды, а снег всё валил и валил. Вася изредка приходил к нам – посидит немного и снова «к себе» уходит. В маршрут мы всё-таки сходили, потом охотились на медведя, правда неудачно, но страху я натерпелась. Потом Цяпа прилетел за нами. Вертолёт пришёл так неожиданно, что палатки даже не сворачивали, так покидали их в салон и домой улетели. Вася потом отчёт сам писал, свой собственный. Он всегда так поступал, об этом все знают. Хоть и работал техником-геологом, но геологов он почему-то
недолюбливал – может, завидовал. Маленький, весь бородой заросший. Жалко его, сейчас у бая работает.
Никогда не забуду, как мы ещё жили в посёлке, когда уже нельзя было купить сладкого. Лёшка привёз из России нашему сыну московских конфет, после этого сын стал его звать дядя Лёля. Тогда конфеты были дороже, чем манна небесная. Кстати, наш сын свой первый день рождения
встретил на восточном Памире. В 1992 году, в очередной свой приезд с Памира, Коля забрал нас с собой. Сначала мы прилетели в Хорог, после уже на машинах поднялись на восточный Памир. Искупали Кольку младшего в горячих источниках Джиландов, потом доехали до места назначения – озера Яшилькуль. Колька мог часами кидать камушки в высокогорное озеро. Высоту он перенёс очень легко.
Не передать словами, как было больно, когда уезжали геологи. Меньше чем через полгода посёлок опустел. Южная гидрогеологическая экспедиция разваливалась, только Винниченко да баба Шура оставались, да Рашид Шамси-Заде, да Валера Волков. В 1994 году Коля забрал меня к
себе, в Душанбе. Мы перешли работать в «Памиркварцсамоцветы». Тогда главным геологом там был Виталий Трофимович Горбаток. к тому времени основной состав специалистов «Памиркварцсамоцветов» из Таджикистана выехал. Только на слуху были имена, как богов ушедшей геологии.
Мы работали в одиннадцатой партии, которая занималась рубинами. Скригитиля, конечно, уже не было, да и из прежнего состава никого не осталось. Колю назначили главным геологом партии, начальником был Чоршамбе. Даже не знаю, имел ли он геологическое образование, но он
был хорошим человеком. Летом 1994-го мы выехали на месторождение Снежное, там ещё проводились работы. Мужики работали как ненормальные и пили спирт. Чего-чего, а спирта было много. Пили, чтобы ни о чём не думать.
Я принимала рубины от рабочих в маленьких мешках, взвешивала и закрывала сырьё в сейф. Именно в тот момент приехал Скригитиль. он приехал на месторождение из России, его поначалу не пускали даже.
Я не помню всего, но в том, что камни уходили потоком налево с месторождения, можно не сомневаться. Запомнился разговор у костра. Я удивлялась, что вокруг столько разговоров про рубины, а в сейф сдают мусор. Тогда Скригитиль с присущим ему сарказмом сказал: «Девочка,
да что ты вообще в жизни видела?» Сейчас я понимаю, что он имел в виду: ювелирные рубины просто не доходили до сейфа.
Анатолий Михайлович Скригитиль запомнился. Интересный, колючий и загадочный. Потом узнали о его судьбе. Как всё страшно… как жаль! Рубины – камни опасные, нам многие говорили об этом. Да и время тогда было опасное, мало ли что, всё равно узнали бы. У нас был техник,
не помню уже его имени, маленький такой, противный. Всё мне говорил: «Какой у тебя большой размер ноги – тридцать восьмой! Вот я мужик, и у меня тридцать восьмой…» мужики, конечно, ржали – нашёл чем хвастать. При вылете из Хорога у него изъяли камни, самого вроде не тронули, хотя точно не знаю, больше я его не видела…
Юре Степовскому мы тогда отдали щеночка. Наша лайка принесла пять щенков, чёрного кобелька забрал Юра. Наташа закормила щенка творогом так, что он больше ничего не ел. У Юры на тот момент пёс погиб, Памир. Ещё щенком он был взят у известного памирского охотника. Памир погиб, спасая жизнь своему хозяину. Юра стрелял по секачу, смертельно ранил его, и тот ринулся в атаку. Короткое расстояние не давало времени на перезарядку. И тогда навстречу бросился Памир… Юра сильно и долго переживал потерю друга.
Я очень часто вспоминаю Горбатка. Из-за сильной горной болезни я рано вернулась со Снежного. Хорошо, что вовремя спустили в Мургаб и попутным транспортом отправили в Душанбе.
Пришла в контору, меня вызвала главбух. Важная особа. Володя, ты должен помнить её, она себя
считала второй персоной после Ёрова. Эта особа властным тоном начала допрос: мол, какое я имела права вернуться? Я недолго думая послала её подальше и сказала ей: «вы кто такая? Бухгалтер? вот и считайте, а у меня есть начальник и главный геолог». Она настучала Горбатку.
Виталий Трофимович вызвал меня к себе, попросил объясниться. Я всё рассказала. Он спокойно сказал: «Идите». Хохотали все геологи. Тогда я поняла, что значит быть частью племени геологов: своих в обиду не дадут. Жаль, что я застала только некоторых из этого великого племени.
С 1992 по 1994 год геологи не получали зарплату, а когда в «Памиркварцсамоцветы» привезли картошку, заместитель Ёрова, такой толстый, противный дядька, громко заявил: «Картошка для бухгалтерии!» Представляешь? Я думала, что геологи возмутятся. Но они смолчали. Я подошла к этому толстяку и громко, чтобы все слышали, сказала, что не бухгалтерия для экспедиции деньги зарабатывает, а геологи, поэтому в первую очередь они и получат эту картошку, и что я никуда не уйду, пока не получу свою долю. Странно, но картошку отдали геологам. Говорили, что толстяк потом оправдывался.
А помнишь, какой был в экспедиции музей самоцветов? Я счастлива, что застала и увидела легендарный музей «Памиркварцсамоцветов». Я увидела самый крупный лал в мире. В 1995 году его из Москвы вернули в Таджикистан. Стоял он в музее, и мы в обеденное время ходили
любовались минералами и им в том числе. Дальнейшую горькую судьбу Памиркварцсамоцветов» я уже не увидела. Ёрова убрали и директором экспедиции поставили ветеринара. В музее начался самый настоящий грабёж. Ветеринар распродал все самоцветы, легендарный лал, кажется, распилили, но никто толком не знает его дальнейшей судьбы. Ветеринар был арестован шестым отделом и расстрелян.
Из Душанбе мы уехали в 1995 году. У меня сдали нервы, не могла больше слышать выстрелы за окном, не могла больше жить в страхе. Так бывает. Тогда я просто вычеркнула Душанбе из жизни. Наверное, сработало чувство самосохранения. Страх, который преследовал меня с 1991 по
1995 год, был сжигающим. С маленьким ребёнком на руках, не зная, что нас ждёт завтра, голодая в 1994 году, мы всё-таки выжили.
Потом, когда вернулась в 2004-м, я не узнавала Душанбе. Забыла.
1994-й был годом голода. По восточному календарю это год Чёрной собаки. Тот факт, что урожай в Азии собирают три раза в год, спас нас. Ели овощи, а за хлебом были страшные очереди. сына Чоршамбе порезали именно в очереди за хлебом.
Наступление 1995 года было удивительным. Как не верить чудесам после этого? Пришло 31 декабря, а дома шаром покати. Я пошла на базар и поменяла на хлеб детскую коляску. Потом поехала на работу, по дороге встретился человек с коляской, загруженной хлебом. Я подошла
и попросила продать мне хлеба, и он продал мне две буханки. Домой я пришла с четырьмя буханками. Коля по пути к родителям застал в магазине хлебовозку, и ему тоже продали четыре буханки! Мы пошли на базар и смогли купить риса и немного мяса. Радости нашей не было предела, мы встречали Новый год с едой!
В те дни у нас остановился наш друг Саша, он служил по контракту в Мургабе. Саша приехал в Душанбе за подарками для солдат и пришёл к нам с буханкой хлеба, с конфетами и апельсинами для Кольки! А вечером соседка сверху принесла в подарок ещё одну буханку хлеба. К тому
моменту, когда били куранты, в доме было одиннадцать буханок хлеба. Я запомнила. Тогда я поверила в чудо и что год Чёрной собаки ушёл от нас навсегда.
Мы перебрались в Россию. Жили сначала в Бугуруслане, потом Коля поехал работать в Бодайбо, купил дом в Усть-Куте. в этом сибирском городе мы с сыном жили целый год. Со старшим Колей практически не виделись – где Усть-Кут, а где Бодайбо! Чтобы добраться до Бодайбо, сначала надо восемнадцать часов ехать на поезде до Таксимо, потом по тайге. Не дорога – одно мучение. В общем, история как у всех, наверное.
Теперь сын, Николай Николаевич, заканчивает Казанский федеральный университет. Он программист. Удивительно, что и его геология коснулась. Пишет программу для анализа нефтяных месторождений. Говорит, что в отделе, где он работает, много геологов. Но ему не по душе
романтика, и я не могу его осуждать, ведь всё его детство – это чёрная полоса переездов и переживаний. Дети всё видят и очень остро переживают. В шесть лет он сказал: «Мама, хватит ездить, я устал…» и тогда мы с ним уехали домой, в Казань.
Через некоторое время Коля тоже вернулся из Забайкалья в Казань, ему помогли устроиться в «Татнефть». Но, увы, Коля не смог прижиться. Он сказал: «Глаз тут положить некуда, не могу я в России!» и вернулся в Душанбе. Там были родители, брат Анатолий, а самое главное, там были
его горы, его Памир. В общем, живут нормально. Геологии, конечно, почти нет. Ловят проекты, то да сё… Но каждый год он проводит на Памире – что ещё пожелать большего?
Я не могу его судить, хотя на сто процентов знаю: останься он в Казани, у нашей семьи было бы всё. Мы с сыном вернулись к нему в 2004 году. Когда мы приехали, боли уже не было. Мы приехали совсем в другую страну, в другой город, в другую жизнь. Моя подруга всё спрашивала: «Ты видела мой дом на Испечаке?» А мне уже как-то по барабану этот дом. Чужой дом, каких много, хотя в подвале именно этого дома мы пережили артобстрел со стороны Зеравшана.
Казалось, время лечит. Я читала книгу «Памир – пристанище избранных» и плакала… Боль от развала большой страны снова хлынула в сердце. наверное, помните эту боль? Как сердце надвое режет… и горечь от мысли: «Уезжают! И они уезжают! Все уезжают! И как эти люди будут жить без геологии, без Памира?»
Я поняла, почему многие старые геологи, переехав в Россию, ушли их жизни. Эту боль трудно перенести. Геологи – особые люди, они не просто покинули место жительства, они оставили там Душу! А как жить без Души?..
Но боль смягчилась, когда я поняла, что вы вернулись. Ваша книга стала возвращением для многих. Ну хоть кто-нибудь да вернулся. Пусть не физически.
Вот высказалась, и вроде бы стало легче. Оказывается, боль жила. Может, когда-нибудь мы все вылечимся от неё. Может быть. А может, и нет.