Бендер был соседом Ильфа, а Воробьянинов – дядей Петрова Мы уже публиковали статьи Ирины Стрельниковой о замечательных людях прошлого и они всегда вызывали интерес. И это совсем не удивительно, ведь ещё в бытность постоянным автором рубрики «Кумиры ХХ века» журнала «7 дней», ей часто приходилось слышать: «Спасибо, вы помогли увидеть казалось бы знакомого, хрестоматийного персонажа в совершенно новом свете». Сейчас у Ирины свой проект – «Совсем другой город», она водит по Москве необычные экскурсии и открывает людям, знакомый город с новой стороны. Этот очерк не совсем обычен. Он иллюстрирован фотографиями самого героя — Ильи Ильфа (и изредка, когда в кадре он сам — фотографиями его друзей по фотоцеху). Можно сказать, он проводит для нас уникальную экскурсию по Москве 20-х — 30-х годов. Ведь Ильф был еще и замечательным фотографом, просто писательская слава затмила фотографическую…

Ильф – фотограф «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» сейчас читаются уже не совсем так, как читались современниками Ильфа и Петрова, затеявших литературную игру из расхожих клише и отсылок к весьма узнаваемым реалиям. Взять хотя бы телеграмму «Графиня изменившимся лицом бежит пруду». Именно так журналист Николай Эфрос описал попытку самоубийства Софьи Андреевны Толстой в своей телеграмме-репортаже из Ясной Поляны после ухода Льва Николаевича. И во времена Ильфа и Петрова все еще помнили эту телеграмму. Ну или, допустим, в постановке Театра Колумба «Женитьба» легко узнавались модные тогда авангардные театральные эксперименты, в особенности Эйзенштейна в Театре Пролеткульта и Мейерхольдав Театре РСФСР-1. Да что там Мейерхольд! В авторе «Гаврилиады» Ляписе Трубецком современники узнавали черты … кого бы вы думали? Маяковского, так же, как и Ильф с Петровым сотрудничавшего с газетой «Гудок». Не только его одного, у Ляписа много прототипов. Но все же вот это: «Поэма носила длинное и грустное название: «О хлебе, качестве продукции и о любимой». Поэма посвящалась загадочной Хине Члек» — камень в огород Маяковского. Его и его возлюбленной Лили Брик… В Москве, правда, затруднялись сказать, с кого написан Бендер. И в первом издании «12 стульев» иллюстратор придал Остапу черты брата Петрова — писателя Валентина Катаева, весельчака и любителя авантюр. Однако у соавторов романа были знакомые, куда больше годившиеся на роль прототипов Великого комбинатора. И их прекрасно знали в Одессе, откуда родом и Ильф, и Петров (правда, познакомившиеся только в Москве)… Сын турецкоподданного Из своей богатой событиями биографии Митя Ширмахер охотно сообщал только одно: «Я — внебрачный сын турецкоподданного». На вопрос: «Кто вы по профессии?» — гордо отвечал: «Комбинатор!». Во всей Одессе не было вторых таких френча и галифе, как у Мити: ярко-желтые, блестящие (он сшил их из ресторанных портьер). При этом Митя сильно хромал, носил ортопедический ботинок, а глаза у него были разными: один зеленый, другой желтый, как у профессора Воланда, который тогда еще, впрочем, не был придуман. Ильф познакомился с этим колоритным Митей в 1920 году в одесском «Коллективе поэтов». Отношение к поэзии Митя имел весьма отдаленное, зато вел бурную окололитературную деятельность. Например, выбил у одесского горсовета помещение и деньги на открытие литературного кафе, которое почему-то называлось «Пэон четвертый». За бесплатный ужин там читали свои произведения Эдуард Багрицкий, Валентин Катаев, Юрий Олеша. Кафе пользовалось немалой популярностью. А в чей карман шел доход — догадаться нетрудно. Митя Ширмахер умел обделывать дела! В то время как во всей Одессе шло «уплотнение» и получить комнату в 10 метров для семьи из пяти человек почиталось за счастье, Митя один ухитрился занять обширную трехкомнатную квартиру, обставленную старинной мебелью, с кузнецовским фарфором, столовым серебром и беккеровским роялем.

Ильф и Петров В этой квартире проводил веселые вечера весь «Коллектив поэтов». Ильф любил сидеть на подоконнике, иронично улыбаясь негритянского склада губами. Время от времени он изрекал что-нибудь глубокомысленное: «Комнату моей жизни я оклеил мыслями о ней» или «Вот девушки высокие и блестящие, как гусарские ботфорты». Молодой, элегантный, значительный. Даже самая обычная кепка с рынка на его голове приобретала аристократический вид. Что уж говорить о длинном узком пальто и непременном пестром шелковом шарфе, повязанном с элегантной небрежностью! Друзья называли Ильфа «наш лорд». Сходство усугубляла вечная пенковая трубка и Бог знает где раздобытое английское пенсне. Как-то раз одной знакомой, собравшейся переезжать из Одессы, понадобилось распродать вещи на толкучке. Ильф вызвался помочь. Со скучающим видом подошел к ней, стал прицениваться, нарочито коверкая слова. Перекупщики встрепенулись: раз иностранец готов купить, значит, вещи-то хорошие! Оттеснив Ильфа, они в считаные минуты раскупили все. «И этот сын — тоже артист», — сокрушенно вздыхал отец Ильфа, узнав об этой истории. Неудачные сыновья Арье Файнзильберга У Лейтенанта Шмидта, как известно, было три сына: двое умных, а третий дурак. Впрочем, по другим данным у лейтенанта Шмидта было 30 сыновей и 4 дочери, глупые, немолодые и некрасивые. А у Арье Файнзильберга, мелкого служащего в Сибирском торговом банке, дочерей не было, а вот сыновей было четверо, и, на взгляд Арье, все дураки. Илья, а вернее Иехиэль-Лейб, был третьим… По первоначальному плану Арье, не имевшему возможности дать приличное образование всем четверым, учить следовало старшего, Саула. Отец видел того в мечтах солидным бухгалтером. Сколько денег ушло на обучение в гимназии, затем в коммерческом училище — все напрасно! Саул стал художником, переименовавшись в Сандро Фазини, он писал в кубистической манере (со временем уехал во Францию, а в 1944 году вместе с семьей погиб в Освенциме – прим.СДГ). Старик Файнзильберг, еле оправившись от разочарования, принялся за второго сына, Мойше-Арона: и снова гимназия, и снова коммерческое училище, и снова непомерные для семьи траты… И снова та же история. Взяв псевдоним Ми-Фа, юноша тоже подался в художники. С третьим сыном Арье Файнзильберг поступил умнее — вместо коммерческого отдал в ремесленное, где не преподавали ничего лишнего и «соблазнительного», вроде рисования. И некоторое время Иехиэль-Лейб радовал своего старика: стремительно переменив множество профессий от токаря до мастера по глиняным головам в кукольной мастерской, юноша в 1919 году сделался-таки бухгалтером. Его взяли в финсчетотдел Опродкомгуба — Особой губернской продовольственной комиссии по снабжению Красной армии. В «Золотом теленке» Опродкомгуб будет описан как «Геркулес». Это там в кабинетах причудливым образом сочетались конторские столы с никелированными кроватями и золочеными умывальниками, оставшимися от гостиницы, которая прежде располагалась в здании. А люди часами изображали полезную деятельность, втихую проворачивая мелкие и крупные махинации. А в двадцать три года третий сын вдруг огорошил отца признанием: мол, его призвание — литература, он уже вступил в «Коллектив поэтов», а службу он бросает. Большую часть дня Иехиэль-Лейб лежал теперь на кровати и думал о чем-то, теребя жесткий завиток волос на лбу. Писать ничего не писал — разве что сочинил себе псевдоним: Илья Ильф. Но почему-то все окружающие были уверены: кто-кто, а уж он-то со временем станет действительно большим писателем! И, как известно, ошиблись только наполовину. В том смысле, что Ильф сделался «половиной» великого писателя. Второй «половиной» стал Петров.

На ступенях еще не взорванного Храма Христа Спасителя: слева брат Ильфа Михаил Файнзильберг, четвертая слева Мария Ильф, рядом Евгений Петров и Илья Ильф. 1930 г. Пресловутый золотой портсигар оказался женским «Томят сомнения — не зачислят ли нас с Женей на довольствие как одного человека?» — шутил Ильф. Они мечтали погибнуть вместе, в катастрофе, авиационной или автомобильной: «Тогда ни одному из нас не пришлось бы присутствовать на собственных похоронах». Они ведь воспринимали себя как единое целое. И каждому было страшно представить себя один на один с пишущей машинкой. Будущие соавторы познакомились в 1926 году в Москве. Ильф перебрался туда в надежде найти какую-либо литературную работу. Валентин Катаев, товарищ по одесскому «Коллективу поэтов», успевший к тому времени сделать в Москве большую писательскую карьеру, привел его в редакцию газеты «Гудок». «Что он умеет?» — спросил редактор. — «Все и ничего». — «Маловато». В общем, Ильфа взяли правщиком — готовить к печати письма рабочих. Но вместо того чтобы просто исправлять ошибки, он стал переделывать письма в маленькие фельетоны. Скоро его рубрика стала любимой у читателей. А потом тот же Катаев познакомил Ильфа со своим родным братом Евгением, носившим псевдоним Петров. Совсем мальчишкой Евгений пошел работать в украинский уголовный розыск. Самолично произвел дознание по семнадцати убийствам. Ликвидировал две лихие банды. И голодал вместе со всей Украиной. Говорят, это с него писал своего следователя автор повести «Зеленый фургон». Кстати, один из возможных прототипов Остапа Бендера (ведь прототипов у литературного героя часто бывает больше одного) – сослуживец Евгения по угрозыску Остап Шор. Во всяком случае Катаев утверждал: «Что касается Остапа Бендера, то он написан с одного из наших одесских друзей. В жизни он носил, конечно, другую фамилию, а имя Остап сохранено как весьма редкое… Внешность соавторы сохранили в своем романе почти в полной неприкосновенности: атлетическое сложение и романтический, чисто черноморский характер». Он служил в уголовном розыске по борьбе с бандитизмом, так же как его брат Натан, застреленный бандитами в доме на Большой Арнаутской.

Со своего балкона на 6-м этаже Ильф сфотографировал Маяковского, живущего на 4-м в том же общежитии в Соймоновском проезде. Общежитие стало прототипом общежития имени Бертольда Шварца. Маяковский – Ляписа Трубецкого Понятно, что Катаев, живя в спокойной и относительно сытой Москве, с ума сходил от тревоги, как бы чего-то подобного не произошло и с его собственным братом. По ночам он видел страшные сны о Евгении, сраженном из бандитского обреза, и всячески уговаривал того приехать. В конце концов уговорил, пообещав поспособствовать с устройством в Московский уголовный розыск. Впрочем, вместо этого Валентин хитростью заставил брата написать юмористический рассказ, пробил его в печать и путем невероятных интриг добился весьма высокого гонорара. Так Евгений попался на «литературную удочку». Сдал казенный наган, оделся, пополнел и завел приличных знакомых. Единственное, чего ему не хватало, это уверенности в своих силах. Вот тут-то Катаеву и пришла в голову великолепная мысль — объединить двух начинающих писателей, чтобы вместе набивали руку в качестве «литературных негров». Предполагалось, что они будут разрабатывать для Катаева сюжеты, а он сам потом, отредактировав написанное, на титульном листе поставит свое имя первым. Первый сюжет, который предложил Ильфу с Петровым Катаев, был поиск бриллиантов, спрятанных в стуле. Кстати, прототипом Воробьянинова стал двоюродный дядя братьев Катаевых — председатель полтавской уездной земской управы. В рассказе «Прошлое регистратора загса», изначально писавшемся как глава «Двенадцати стульев», биография дядюшки – страстного коллекционера марок и провинциального бонвивана – приведена в больших подробностях. Самая забавная из которых — соперничество Ипполита Матвеевича с англичанином-коллекционером. Решив победить иностранца, Воробьянинов уговорил председателя земской управы выпустить новую марку в двух экземплярах. Англичанин умолял продать ему одну из этих редчайших марок по цене, какую будет угодно назначить мистеру Воробьянинову. В ответном письме Киса написал латинскими буквами только два слова: «Накося выкуси». «Литературные негры» трудились вдохновенно, вот только очень быстро взбунтовались и заявили Катаеву, что роман ему не отдадут. В качестве отступного обещали золотой портсигар с гонорара. «Смотрите же, братцы, не надуйте», — сказал Катаев. Надуть не надули, но по неопытности купили женский портсигар — маленький, изящный, с бирюзовой кнопочкой. Катаев пробовал было возмущаться, но Ильф сразил его аргументом: «Уговора о том, что портсигар должен быть непременно мужским, не было. Лопайте что дают».

Петров и Ильф …Ильфу — 29 лет, Петрову — 23. Раньше они жили совсем по-разному, имели разные вкусы и характеры. Илья с его философским, немного грустным взглядом на жизнь, и весельчак, острослов Евгений – они идеально дополняли друг друга. И писать вместе у них почему-то получилось гораздо лучше, чем по отдельности. Если слово приходило в голову одновременно обоим, его отбрасывали, признавая банальным. Ни одна фраза не могла остаться в тексте, если кто-то из двоих был ею недоволен. Разногласия вызывали яростные споры и крики. «Женя, вы трясетесь над написанным, как купец над золотом! — обвинял Петрова Ильф. — Не бойтесь вычеркивать! Кто сказал, что сочинять — легкое дело?» Дело оказалось не только нелегким, но и непредсказуемым. Остап Бендер, к примеру, был задуман второстепенным персонажем, но по ходу дела его роль все разрасталась и разрасталась, так что авторы уже не смогли с ним совладать. Они относились к нему как к живому человеку и даже раздражались на его нахальство — потому и решили его «убить» в финале. Между тем до финала было далеко, а сроки сдачи, оговоренные с журналом «30 дней» (о публикации романа в семи номерах договорился Катаев), поджимали. Петров нервничал, а Ильф, казалось, и в ус не дул. Бывало, что в самый разгар работы он бросал взгляд в окно и непременно заинтересовывался. Его внимание могло привлечь колоратурное сопрано, разносившееся из соседней квартиры, или пролетавший в небе аэроплан, или мальчишки, играющие в волейбол, или просто знакомый, переходивший дорогу. Петров ругался: «Иля, Иля, вы опять ленитесь!» Впрочем, он знал: жизненные сценки, подсмотренные Ильфом, когда он вот так вот лежит животом на подоконнике и, кажется, попросту бездельничает, рано или поздно пригодятся для литературы. В ход шло все: фамилия мясника, на лавку которого когда-то выходили окна квартиры Ильфа на Малой Арнаутской, — Бендер, воспоминания о путешествии по Волге на пароходе «Герцен» для распространения облигаций государственного крестьянского выигрышного займа (в «Двенадцати стульях» «Герцен» превратился в «Скрябин»). Или общежитие сотрудников газеты «Гудок» в Соймоновском проезде (в романе этот муравейник получил имя монаха Бертольда Шварца), в котором Ильфу, как безнадежно бездомному журналисту, был предоставлен «пенальчик», отгороженный фанерой. Рядом в наружном коридоре жили татары, однажды они привели туда лошадь, и по ночам она немилосердно стучала копытами. У Ильфа была половина окна, матрац на четырех кирпичах и табурет. Когда он женился, к этому добавился примус и немного посуды.

Жена Ильфа Мария Любовь, или квартирный вопрос Семнадцатилетнюю Марусю Тарасенко он встретил еще в Одессе. Его брат-художник Ми-Фа (его еще звали Рыжий Миша), до того как перебраться в Петроград, преподавал в одесской девичьей живописной школе, и Маруся была одной из его учениц. И, как бывает, сгорала от тайной любви к учителю. Ильфа девушка поначалу воспринимала только как брата Ми-Фы. Но со временем его влюбленные взгляды и чудесные, трогательные письма (в особенности именно письма!) возымели действие. «Я видел только тебя, смотрел в большие глаза и нес чепуху. …Моя девочка с большим сердцем, мы можем видаться каждый день, но до утра далеко, и вот я пишу. Завтра утром я приду к тебе, чтоб отдать письма и взглянуть на тебя». Словом, Маруся забыла Рыжего Мишу, не обращавшего на нее ни малейшего внимания, и полюбила Илью. Они любили ночами сидеть на подоконнике, смотреть в окно, читать стихи, курить и целоваться. Мечтали о том, как станут жить, когда поженятся. А потом Илья уехал в Москву, потому что в Одессе перспектив не было. И начался двухлетний мучительно-нежный роман в письмах… Он: «Моя девочка, во сне вы целуете меня в губы, и я просыпаюсь от лихорадочного жара. Когда я увижу вас? Писем нет, это я, дурак, думал, что меня помнят… Я люблю вас так, что мне больно. Если разрешите — целую вашу руку». Она: «Я люблю деревья, дождь, грязь и солнце. Люблю Илю. Я здесь одна, а вы там… Иля, родной мой, Господи! Вы в Москве, где столько людей, вам не трудно забыть меня. Я вам не верю, когда вы далеко». Она писала, что боится: вдруг при встрече покажется ему скучной и противной. Он: «Ты не скучная и не противная. Или скучная, но я тебя люблю. И руки люблю, и голос, и нос, нос в особенности, ужасный, даже отвратительный нос. Ничего не поделаешь. Я люблю такой нос. И твои глаза серые и голубые». Она: «Иля, у меня глаза совсем не серые и голубые. Мне очень жаль, что не серые и голубые, но что я могу сделать! Может, у меня волосы синие и черные? Или нет? Не сердитесь, родной. Мне вдруг сделалось очень весело». Раз в полгода Маруся приезжала к Илье в Москву, и в один из таких приездов они поженились, почти случайно. Просто билеты на поезд стоили дорого, а став женой сотрудника газеты железнодорожников, она получала право на бесплатный проезд. Вскоре Ильф уговорил жену в ожидании разрешения «квартирного вопроса» перебраться в Петроград, к Ми-Фе. Тот и сам писал Марусе: «Мои комнаты, моя мансарда, мои знания, моя лысина, я весь к Вашим услугам. Приезжайте. Игра стоит свеч». Но только ужиться эти двое не смогли: Ми-Фа, который все называл невестку «золотоволосой ясностью», «лунной девочкой», вдруг наговорил ей грубостей: мол, в Марусе нет жизни, нет веселости, она мертвая. Может, просто ревновал ее к брату?.. К счастью, вскоре Ильф смог забрать жену к себе — он получил комнату в Сретенском переулке. Его соседом по квартире стал Юрий Олеша, тоже молодожен. Чтобы хоть как-то обставиться, молодые писатели продали на толкучке почти всю одежду, оставив одни на двоих приличные брюки. Сколько же было горя, когда жены, наводя в квартире порядок, случайно вымыли этими брюками пол!

Впрочем, едва «12 стульев» вышли в свет, как у Ильфа появились и новые брюки, и слава, и деньги, и отдельная квартира в писательском доме в Нащокинском — со старинной мебелью, украшенной геральдическими львами. И еще — возможность баловать Марусю. С тех пор из домашних обязанностей у нее осталось только руководить домработницей и еще няней, когда на свет появилась дочь Сашенька. Сама же Маруся играла на рояле, рисовала и заказывала мужу подарки. «Браслет, вуали, туфли, костюм, шляпу, сумку, духи, помаду, пудреницу, шарф, папиросы, перчатки, краски, кисти, пояс, пуговицы, украшения» — вот список, который она дала ему в одну из заграничных командировок. А таких командировок у Ильфа с Петровым было множество! Ведь «12 стульев» и «Золотого теленка» растащили на цитаты не только на родине, но и в добром десятке стран… Ich Sterbe Работу над «Золотым теленком» Ильф чуть было не завалил. Просто в 1930 году, заняв у Петрова 800 рублей, он купил фотоаппарат «Бебе-Иконта» и увлекся как мальчишка. Петров жаловался: «Было у меня на книжке 800 рублей, и был чудный соавтор. А теперь Иля увлекся фотографией. Я одолжил ему мои 800 рублей на покупку фотоаппарата. И что же? Нет у меня больше ни денег, ни соавтора… Мой бывший соавтор только снимает, проявляет и печатает. Печатает, проявляет и снимает. И даже консервы он теперь открывает при красном свете, чтобы не засветить». Что он фотографировал? Да все подряд: жену, Олешу, фетровые боты, разрушение храма Христа Спасителя (Ильф наблюдал весь процесс из собственного окна в Соймоновском проезде), сценки городской жизни и, конечно, Петрова. У него, как говорят фотографы, был «свой глаз». Ильф снова наблюдал и делал зарисовки: ироничные, добрые, немного печальные. Но теперь уже не словами, а камерой. «Иля, Иля, пойдемте же трудиться!» — тщетно взывал Петров, имея в виду, что труд может быть только писательским, а фотография – баловство. Впрочем, им действительно, нужно было торопиться: издательство чуть было не разорвало с писателями контракт. Впрочем, они все-таки успели.

Из этого окна Ильф наблюдал, как сносят Храм Христа Спасителя. И снимал это

После «Теленка» их популярность удесятерилась! Теперь им приходилось много выступать перед публикой. Ильфа это тяготило, и от волнения он вечно выпивал графин воды. Люди шутили: «Петров читает, а Ильф пьет воду и покашливает, словно у него от чтения пересохло в горле». Они по-прежнему не мыслили жизни друг без друга. Но вот сюжет нового романа все никак не могли найти. Между делом сочинили сценарий «Под куполом цирка». По нему Григорий Александров снял фильм «Цирк», которым Ильф с Петровым остались крайне недовольны, так что даже потребовали снять свои фамилии из титров. Потом, побывав в США, принялись за «Одноэтажную Америку». Дописать ее Ильфу было не суждено… Первый приступ болезни случился с ним еще в Новом Орлеане. Петров вспоминал: «Ильф был бледен и задумчив. Он один уходил в переулочки, возвращался еще более задумчивый. Вечером сказал, что уже 10 дней болит грудь, днем и ночью, а сегодня, кашлянув, увидел кровь на платке». Это был туберкулез. Он прожил еще два года, не прекращая работать. В какой-то момент они с Петровым попробовали писать отдельно: Ильф снял дачу в Красково, на песчаной почве, среди сосен, — там ему полегче дышалось. А Петров не смог вырваться из Москвы. В результате каждый написал по несколько глав, и оба нервничали, что другому не понравится. А когда прочли, поняли: получилось так, словно писали вместе. И все равно они решили больше не ставить таких экспериментов: «Разойдемся — погибнет большой писатель!» Однажды, взяв в руки бутылку шампанского, Ильф грустно пошутил: «Шампанское марки «Ich Sterbe» («Я умираю»), — имея в виду последние слова Чехова, сказанные за бокалом шампанского. Потом проводил Петрова до лифта, сказав: «Завтра в одиннадцать». В ту минуту Петров подумал: «Какая странная у нас дружба… Мы никогда не ведем мужских разговоров, ничего личного, и вечно на «вы»… На следующий день Илья уже не встал. Ему было всего 39 лет…

Ильф и Петров на прогулке с Петей – сыном Петрова. 1932 г. Когда в апреле 1937 года хоронили Ильфа, Петров сказал, что это и его похороны. Ничего особенно выдающегося в литературе он один не сделал — разве что написал сценарий к фильмам «Музыкальная история» и «Антон Иванович сердится». Еще начал писать роман «Путешествие в страну коммунизма» – об американском журналисте, который приезжает через 60 лет в Советский Союз и видит, насколько жизнь здесь лучше, чем в Америке. Книга так и не была закончена. В войну Петров ушел военкором на фронт и в 1942 году в возрасте 38 лет разбился на самолете под Севастополем. То есть закончил жизнь так, как они мечтали закончить вместе с Петровым. Кстати, все остальные пассажиры в той катастрофе остались живы. Потом говорили, что Ильфу с Петровым повезло, что они оба ушли так рано. В 1948 году в специальном постановлении Секретариата Союза писателей их творчество было названо клеветническим и предано анафеме. Впрочем, через восемь лет «12 стульев» реабилитировали и переиздали. Кто знает, что могло бы произойти с писателями и их семьями за эти восемь лет, проживи Ильф и Петров чуть дольше.

Илья Ильф рассматривает сапог на плакате со Сталиным Избранное #жзл