Этот текст из нью-йоркской газеты «Новое русское слово» (1972). Больше нигде не публиковался и впоследствии был подготовлен литературоведом Андреем Крыловым для книги «Александр Вертинский в воспоминаниях современников». Последние свои годы перед отъездом в Советский Союз Вертинский провел в Шанхae, откуда он изредка выезжал в другие города Китая. За этот десяток лет он сжился с русскими шанхайцами, стал неотъемлемой частью русской колонии и героем многочисленных легенд, сплетен и анекдотов. Впервые Шанхай познакомился с Вертинским около 1935 года. У нас тогда существовало нечто вроде клуба ХЛАМ (Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты). Наиболее сильной была в клубе группа артистическая, которая, желая польстить Вертинскому, решила устроить «Смотр поэтов». Предполагалось, что шанхайские поэты «пропарадируют» перед Вертинским со стихами, а он вынесет осуждение. Поэты возмутились — «А что такое Вертинский? Гумилев или Брюсов?» И объявили смотру бойкот. Огорченный Вертинский объяснял потом в печати, что никакого смотра он устраивать и не думал; он просто хотел познакомиться с местными поэтами. Второй анекдот произошел в том же ХЛАМе. На одном из вечеров Вертинский читал свои стихи о собаке, кончавшиеся словами: «...ты была человеком, а собакой был я». Едва замолкли аплодисменты, как из-за одного столика поднялся русский служащий французской полиции и слегка заплетающимся языком произнес такую речь: — Дорогой Александр Николаевич. Вы нас так растрогали вашими стихами, что когда вы в следующий раз приедете в Шанхай, то «карт д’идентитэ» мы выдадим вашей сучке, а ошейник с номером наденем на вас. К счастью у Вертинского было достаточно юмора, чтобы вместе со всеми посмеяться над этой не слишком тонкой шуткой. Свой первый большой концерт Вертинский дал лишь в конце 1935 года в «Лайсеуме». Этот небольшой, изящный театр, рассчитанный всего на 600 мест, принадлежал Обществу любителей драматического искусства, в котором преобладали англичане. Сами хозяева ставили там один-два спектакля в год. По воскресеньям там играл симфонический оркестр, в остальное же время театр сдавался, главным образом, русским предприятиям — оперетте или балету. Арендовать зал в этом театре было нелегко, и в первый раз Вертинскому удалось получить его лишь для дневного концерта. «Консерваторская группа» — серьезные певцы и музыканты предсказывали концерту провал. Против Вертинского были и политические круги, считавшие, что его песенки разлагают молодежь. Я лично, знавшая Вертинского лишь по пластинкам, в восторге от него не была: все эти бразильские крейсера, бананово-лимонные Сингапуры и желтые ангелы, в сочетании с плохонькой музыкой, казались мне просто дребеденью. Младоросская газета «Новый путь», в которой я тогда сотрудничала, попросила меня рецензировать этот концерт именно потому, что я не была, подобно многим моим коллегам, «отравлена» Вертинским. Когда поднялся занавес, в публике поморщились. На рояль была наброшена белая с красными цветами кантонская шаль, сверху был водружен букет цветов. Совсем не в стиле чопорного «Лайсеума». Вертинский пел все свои старые вещи — и «Маленькую балерину», и «Бразильский крейсер», и «Мадам, уже падают листья», — все, что мы тысячи раз слышали и на пластинках и в исполнении других певцов, — но тут было совсем другое. Это было даже не пенье, — скорее жалоба на то, что в мире все так скучно и неудачно. Голос артиста — слабый и надтреснутый, падал порой до чуть слышного бормотанья, и тем не менее, каждое его слово, произнесенное хотя бы шепотом, хватало за сердце. Замечательны были и мимика, так преображавшая некрасивое, совиное лицо Вертинского и выразительность его рук. Это был артист в полном смысле слова, творивший собственное, особое искусство. Он делал именно то, что проповедовал Вахтангов — уводил слушателей от реальной жизни, в далекие моря, неведомые страны «где растет большой тюльпан», баюкал их голубой «Испано-Суизой», рассказывал им всякий вздор, но так, что этот вздор становился откровением, а пошловатый лейтенант — таинственным полубогом. Но вот ушли они — и тюльпаны и лейтенанты «Затянут шелком тронный зал»... Это мы, это наша трагедия. Вся Россия мерещится страшным красным залом, где улыбаться может только шут. И ее — эту Россию любить? Но — «печально стоит у дороги, как и прежде распятый Христос. Не мы ли его распяли? Не мы ли виновны во всем?

Это был какой-то калейдоскоп, в котором у публики голова шла кругом. Аплодисменты превращались в овацию, артист бисировал без конца и потребовалось несколько настойчивых «административных» звонков, чтобы закончить концерт. Расходясь, все спрашивали друг у друга — когда будет следующий. Редакция моя была очень разочарована, узнав о бешеном успехе Вертинского. Когда же я громко заявила, что сама от него без ума, мне сухо ответили: — В таком случае рецензии не требуется. Следующий концерт тоже прошел с аншлагом и это подало Вертинскому несчастную мысль открыть свое кабаре. Деньги Вертинский получил от одного французского банкира, через свою приятельницу, «даму полусвета». «Гардения», так называлось кабаре, была обставлена роскошно: стены затянули голубым шелком, по углам расставили редкие растения, пригласили страшно дорогого шефа-кулинара, буфет снабдили самыми изысканными заграничными винами. Расчет делался на иностранных тузов, но что им было, этим тузам до песен нашей тоски? Русской же публике «Гардения» была не по зубам — выбросить за один вечер сотню долларов рядовой эмигрант не мог — для многих эта сумма равнялась месячному жалованью. — Подождем, пока он придет петь к нам в «Ренессанс», — говорили русские. Так и случилось. «Гардения» прогорела. Весь ее инвентарь пошел с молотка, даже старый балахон Пьеро, в котором Вертинский выступал очень редко. От всех этих неприятностей артист сбежал в Циндао — отдыхать на пляже. А осенью, вернувшись в Шанхай, он подписал контракт с «Peнecсансом», где ему, кроме гонорара, предоставили и стол. Гонорар был, очевидно, скромным, — Вертинский перестал быть гастролером, стал «своим», своему можно было платить меньше. Вертинский злился, клял все на свете, но назад в Европу возвращаться не думал. Мне пришлось интервьюировать Вертинского лишь раз, в этом самом «Ренессансе». Нельзя, конечно, запомнить всего содержания беседы, происходившей почти сорок лет назад, а записи у меня не сохранилось. Помню только, что я спросила Вертинского, популярны ли его песенки в СССР. И тут Вертинский — он вообще скромностью не отличался, — ответил мне: — Да знаете ли вы, что в Москве за одну мою пластинку отдают целую комнату? Много позднее, когда я спрашивала бывших москвичей, правда ли это, мне говорили: «Ну, комнату — не комнату, но пластинки Вертинского рвали из рук и платили за них бешеные деньги». В «Ренессансе» Вертинский устроился прочно. Ресторан пристроил еще один зал, с эстрадой: там цены были дороже, хотя слушать Вертинского можно было и из первого. Так или иначе, в часы выступлений артиста оба зала были полны — публика никогда не уставала от своего певца. Пробовал Вертинский и оперетту. Ему дали петь графа Данилу в «Веселой вдове». Тут он провалился — не хватало «голоса, не подходила сама манера пения, не подходила и внешность: хотя ему было тогда немногим больше пятидесяти, он уже сильно обрюзг и образ молодого влюбленного графа у него не вышел. Вертинский и сам это понял, но юмористически заметил: — По крайней мере, я показал, как нужно носить фрак. В этой колкости по адресу других артистов была доля правды: Данило в исполнении Вертинского был все-таки безукоризненно элегантен, напомнив лучшие времена не шанхайской, а еще харбинской оперетты, где выступали знаменитый Бравин, уехавший потом в СССР и, растворившийся в неизвестности, красавец Райский. В оперетте выступала и разрывавшаяся между танцами и поэзией Лариса Андерсен. Вертинский пришел от ее стихов в восторг и настоял на том, чтобы она выпустила свой второй сборник. (Первый насколько я помню, вышел еще в Харбине). Вертинский же придумал и заглавие для этой второй книжки «Vin Triste», против чего поэтесса взбунтовалась. На ее маленькой белой книжечке стояли гораздо больше подходившие духу стихов простые слова «По земным лугам». За годы жизни в Шанхае Вертинский перезнакомился со всей русской колонией. У него не было отбою от приглашений, он был дорогим гостем на всех семейных торжествах, именинах, свадьбах. У кого-то он даже крестил ребенка. Но постепенно к нему начали остывать: одним не нравился его тон, часто слишком заносчивый, другим его слишком скабрезные шутки.

Русский Шанхай В одном доме, заметив, как молоденькая барышня флиртовала за столом со своим соседом Вертинский громко сказал ей: — Маша, ты непременно сегодня же должна выйти замуж. Сегодня же вечером. Завтра уже будет поздно. В Шанхае Вертинский встретился с прибывшим на гастроли Шаляпиным. Встреча была дружеской и Вертинский потом всюду рассказывал, что они с Шаляпиным закадычные приятели. Когда же после этого, на одном обеде, кто-то с восторгом объявил, что на долю Шанхая выпало видеть трех великих русских людей — Шаляпина, Алехина и Вертинского, — вышел конфуз Вертинский возмущенно закричал: — Нет! Шаляпина, Вертинского и Алехина! Жена Вертинского, прелестная Ирэн, приехала несколько позже. В первый раз ее увидели у заутрени. В воздушном белом платье она казалась молоденькой девушкой. Супруги нежно христосовались. О жене Вертинского говорили, что именно она вдохновила его на песенки «Принцесса Ирэн» и «Женуленька-жена». Другие утверждали, что «принцессой была какая-то родственница маршала Пилсудского и приводили слова: «Я влюблен в ваши гордые польские руки». Мадам Вертинская не была полькой. Но против «женуленьки» не спорил никто. Не успела «женуленька» приехать, как выяснился факт ее, не совсем элегантного, родства. В Шанхае много лет существовало большое кафе Клейнермана, клиентами которого были почти исключительно иностранцы и советские граждане. «Белые» это кафе бойкотировали, так как в хозяине его будто бы опознали чекиста, организовавшего во время гражданской войны в Сибири, резню офицеров на реке Хор. Называли его и резидентом НКВД. Трудно сказать, сколько в этом было правды, но во всяком случае когда госпожа Вертинская сама подтвердила, что она и жена Клейнермана — родные сестры, супругов Bертинских многие перестали принимать. Впрочем, Вертинский успел тем временем войти в милость к советскому послу Богомолову. Все началось с большого приема, на который Богомолов пригласил артистов — советских граждан, в том числе и Вертинского. Когда же советские граждане организовали в Шанхае свой клуб, Вертинский был в числе первых его членов, и имя его было опубликовано в официальных списках. Эмигрантские круги были заинтригованы. Почти все артисты, создавшие в Шанхае драматический театр, оперетту и балет, ставившие иногда оперные спектакли и выступавшие в концертах, также, как и лучшие музыканты и даже художники-декораторы, приехали из СССР легально по советским паспортам, от паспортов этих не отказывались и не скрывали их. Никто их за это и не упрекал. Вертинский же как-то вилял — в одном месте он был греческий подданный, в другом — советский гражданин, в третьем — эмигрант. Все выяснилось очень просто. Репортер одной из газет позвонил Вертинскому по телефону и дружески спросил, правда ли, что у него советский паспорт. — Ну да, советский, советский, — жалобно отвечал Вертинский. — Только вы не пишите об этом, пожалуйста, ведь мне же кушать надо... Дальше начинается область рассказов, легенд и сопоставлений. Советские граждане утверждали, что Вертинский некогда получил свой паспорт из рук самого Войкова, который как известно, был одним из палачей царской семьи и позднее, будучи послом в Варшаве, погиб от руки Бориса Коверды. Мне самой пришлось читать где-то, что Войкова в последний год его жизни мучили «призраки». Чтобы отогнать их, он, оставаясь один, напивался, вызывал к себе Вертинского и приказывал ему петь. Возможно, Вертинский действительно был награжден советским паспортом за убаюкиванье совести цареубийцы. Но еще и до Варшавы Вертинский немало помотался по белу свету. Побывал он и на Юге России, и в Крыму. Во время гражданской войны он был близок к генералу Слащеву, знаменитому Слащеву-Крымскому. (Об этом артист сам рассказывал в своих воспоминаниях, которые были опубликованы в шанхайской печати.) После поражения Белой армии генерал Слащев преподавал тактику в московской Академии механизации и моторизации армии, пока его не убил один из курсантов — якобы на почве личных счетов. Что именно связывало Слащева с Вертинским во время Гражданской войны — секрет, до сих пор не раскрытый. Пребывание же самого Вертинского на юге, в те военные годы, введено в качестве маленького бытового штриха в советский фильм «Котовский». Фильм этот показывался в Шанхае в 1937 году, то есть уже после приезда Вертинского.

Вертинский в эмиграции В фильме есть такие кадры. На эстраде кафешантана какого-то южного города, занятого белыми войсками, молодая актриса читает Блока. Но амплуа актрисы — только маскировка. На самом деле эта дама была агент и добывала сведения от белых, чтобы передавать их красным. На этой же эстраде поет свои песенки худенький, тоже молодой тогда, Вертинский. Но каково было настоящее амплуа этого приятеля генерала Слащева? Вопрос тут напрашивается сам собой. Впрочем, оставим гипотезы. Поведение Вертинского на Дальнем Востоке дает достаточно материала для размышлений. Летом злосчастного 1937 года, когда японцы готовили свое вторичное наступление на Шанхай, Вертинский с женой собрались «на родину». Вертинская рассказывала, что ее семья уже извещена об этом и выезжает во Владивосток встречать «дорогих детей». Вместо Владивостока Вертинский покатил однако в Харбин, где — с благословения японцев — безобразничали русские фашисты и откуда советские граждане выезжали пачками. Уехал он туда как-то незаметно, попросту говоря — улизнул. И вдруг сюрприз: Вертинский поет в Харбине. Еще большим сюрпризом были восторженные сообщения харбинских газет, в которых говорилось, что фашисты чествовали Вертинского банкетом и что он пел на этом банкете «Молись, кунак». Логически следовало ожидать, что после такого фортеля отношения Вертинского с советскими кругами испортятся, но получилось наоборот. Вернувшись в Шанхай, Вертинский получил от представителя Совторгфлота солидную сумму на открытие нового кабаре. Само собой разумеется, оно прогорело, и Вертинский опять стал петь по ресторанам, где его слушали, сидя рядом за столиками, и советские граждане, и эмигранты. Никому другому такие «кувырканья» не прошли бы даром, но открыто ругая Вертинского на чем свет стоит, отказаться от него, как от артиста, русская публика не могла. По мере того, как разгоралась война — сначала у нас в Китае, потом в Европе, потом на Тихом океане, — жизнь в Шанхае становилась все труднее. Китайская валюта падала независимо от того, кто бы ее ни выпускал, цены поднимались до абсурда, на хлеб, сахар и уголь был введен издевательский рацион, и вдобавок ко всему, из-за наплыва беженцев создался квартирный кризис. Цены на квартиру, часто даже за комнату, превышали среднюю заработную плату. Для Вертинского наступили тяжелые времена. Крупные советские чиновники были отозваны или переведены в Чунь-цин — временную столицу Чан Кай ши. Заниматься Вертинским было некому. Как всегда, когда положение было туго, выручала «женулька». Она была прекрасная бриджистка и по вечерам давала сеансы бриджа в клубах. Даже англичане, о которых говорят, что они рождаются с картами в руках, приходили в восторг от ее умной изящной игры. Но англичан, капк и американцев, японцы засадили в лагеря для военнопленных, большие клубы закрылись, спрос на «профессоршу бриджа» прекратился. Чтобы как-то сводить концы с концами, Вертинская, обладавшая большим вкусом, завела у себя на дому модный салон для ограниченного числа клиенток. Во время войны супруги разошлись. Место «женуленьки» заняла скромная девушка, которой Вертинский пророчил большое сценическое будущее. Но, пока до будущего, юная жена болела, и Вертинский заботливо носил ей из ресторанов обеды в судках.

Александр и Лидия Вертинские В 1943 году молодожены уехали в СССР, но не в какую-нибудь провинцию, не в Свердловск, куда потом упекли большинство репатриантов, а в самую Москву. После войны мы увидели Вертинского на экране. В одном из фильмов, довольно противном по содержанию, Вертинский играл не менее противную роль кардинала-шпиона. Но играл он, нужно отдать ему справедливость, великолепно. С неменьшей силой блеснул он и в другом фильме — «Анна на шее», который, впрочем, до Шанхая не дошел. Слышали мы Вертинского и по радио. В репертуар его были включены две-три песенки, которые он написал еще в Шанхае по советской указке, и которые публике не понравились. К этому он прибавил еще своих безнадежно глупых «Ангелят», такой же глупый «Ракитовый куст» и еще какую-то макулатуру. Уступка «генеральной линии». Вторую жену Вертинского мне пришлось видеть в экранизированной опере «Садко», где она исполняла роль ожившей статуи сторукой богини. Трудно было себе представить, что эта жуткая богиня, вся игра которой была сосредоточена в ее длинных мерцающих глазах — была наша шанхайская барышня, такая бледная, такая бесцветная. Ангелята тем временем выросли: одна из них играла в «Войне и мире». Материально Вертинский был, наконец, обеспечен. Ему была предоставлена хорошая квартира, приличная обстановка, рояль. Он больше не думал о том, как раздобыть деньги на завтрашний обед. У него была семья. Он пел перед русской аудиторией. Какой ценой было все это достигнуто — другое дело. Юстина Крузенштерн-Петерец. «Вертинский на Востоке». «Новое русское слово», Нью-Йорк, 1972 Из: Андрей Крылов в LiveJournal #жзл