«Строки, опалённые судьбой»: памяти Бориса Рыжего (8 сентября 1974 — 7 мая 2001) Стихи Рыжего переводились на английский, голландский, итальянский, немецкий языки. Он стал лауреатом литературной премии "Антибукер", участвовал в международном фестивале поэтов в Нидерландах. За два дня до смерти Рыжий звонил в Петербург и живо обсуждал планы приезда на церемонию присуждения "Северной Пальмиры" - его книга тогда вошла в шорт-лист премии. Поэт покончил с собой в лермонтовском возрасте. В предсмертной записке он написал : "Я всех любил. Без дураков". "У памяти на самой кромке и на единственной ноге стоит в ворованной дубленке Василий Кончев - Гончев, "Ге"! Он потерял протез по пьянке, а с ним ботинок дорогой. Пьёт пиво из литровой банки, как будто в пиве есть покой. А я протягиваю руку: уже хорош, давай сюда! Я верю, мы живем по кругу, не умираем никогда. И остаётся, остаётся мне ждать, дыханье затая: вот он допьёт и улыбнётся . И повторится жизнь моя". В одном из интервью поэт сказал: "А если без дураков, поэзию нашу читают и в России, и за её пределами. Не поголовно все, как это было, когда я пошел в первый класс, а те, кто может позволить себе эту опять-таки роскошь. Ведь поэзия - роскошь, я настаиваю на этом. Или я не прав? А слава, что слава… Слава - это для теноров, как могла бы сказать Ахматова. Я так думаю". Приобретут всеевропейский лоск слова трансазиатского поэта, я позабуду сказочный Свердловск и школьный двор в районе Вторчермета. Но где бы мне ни выпало остыть, в Париже знойном, Лондоне промозглом, мой жалкий прах прошу похоронить на безымянном кладбище свердловском. Не в плане не лишенной красоты, но вычурной и артистичной позы, а потому что там мои кенты, их профили на мраморе и розы. На купоросных голубых снегах, закончившие ШРМ на тройки, они запнулись с медью в черепах как первые солдаты перестройки. Пусть Вторчермет гудит своей трубой, Пластполимер пускай свистит протяжно. А женщина, что не была со мной, альбом откроет и закурит важно. Она откроет голубой альбом, где лица наши будущим согреты, где живы мы, в альбоме голубом, земная шваль: бандиты и поэты. Он не дожил трех месяцев до своего двадцатисемилетие. Утром 7 мая 2001 года Борис Рыжий покончил с собой. Ничто, кажется, кроме стихов, не предвещало близкой трагедии. Но стихи - материя тонкая и двусмысленная, а в жизни (должно быть, мы знали его не слишком близко) Борис умел выглядеть предельно уравновешенным в самых пиковых ситуациях - страшно подумать, чего это ему стоило. Дня за два до смерти он звонил в Петербург и живо обсуждал планы приезда на церемонию присуждения "Северной Пальмиры" - его первая книга вошла в шорт-лист этой литературной премии... Его любили, им восхищались. Он добился самого вожделенного для стихотворца - внимания тех, чьи стихи были ему дороги, а мнения важны. Он был на гребне успеха. После дебютов в екатеринбургской печати и питерской "Звезде" (в 1997-м) появились большие публикации в "Urbi", "Знамени", "Арионе"... В престижной поэтической серии "Автограф" вышел его сборник (И всё такое...: Стихотворения. СПб.: Пушкинский фонд, 2000). О нем заговорили журнальные критики. Жюри "Антибукера" отметило его поощрительным призом. В июне 2000 года - немалая для русского поэта удача - его принимали в Роттердаме, на ежегодном поэтическом фестивале, освященном именем Бродского. Но за всем этим внешним, анкетным благополучием и преуспеянием роился тот психомахический "страшный мир" - мир душевных междуусобиц и смертельных разладов, который Борис Рыжий с такой настойчивостью воссоздавал и пересоздавал в стихах: ...Я родился - доселе не верится - в лабиринте фабричных дворов в той стране голубиной, что делится тыщу лет на ментов и воров... Европеец и не поймет: как ни странно, Борис Рыжий любил этот несчастный и страшный мир. Этот мир был частью его души. Борис жил в нем, "пользуясь свободами / на смерть, на осень и на слезы", - жил им, стремясь алхимически претворить его безобразие в философское золото стихотворной просодии: ...Будет теплое пиво вокзальное, будет облако над головой, будет музыка очень печальная - я навеки прощаюсь с тобой. Больше неба, тепла, человечности. Больше черного горя, поэт. Ни к чему разговоры о вечности, а точнее - о том, чего нет... ...Свалка памяти: разное, разное. Как сказал тот, кто умер уже, безобразное - это прекрасное, что не может вместиться в душе. Слишком много всего не вмещается. На вокзале стоят поезда - ну, пора. Мальчик с мамой прощается. Знать, забрили болезного. "Да ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся". На прощанье страшнее рассвет, чем закат. Ну, давай поцелуемся! Больше черного горя, поэт. Над саквояжем в черной арке всю ночь играл саксофонист. Пропойца на скамейке в парке спал, подстелив газетный лист. Я тоже стану музыкантом и буду, если не умру, в рубахе белой с черным бантом играть ночами, на ветру. Чтоб, улыбаясь, спал пропойца под небом, выпитым до дна. Спи, ни о чем не беспокойся, есть только музыка одна. *** Молодость мне много обещала, было мне когда-то двадцать лет. Это было самое начало, я был глуп, и это не секрет. Это, - мне хотелось быть поэтом, но уже не очень, потому, что не заработаешь на этом и цветов не купишь никому. Вот и стал я горным инженером, получил с отличием диплом. Не ходить мне по осенним скверам, виршей не записывать в альбом. В голубом от дыма ресторане слушать голубого скрипача, денежки отсчитывать в кармане, развернув огромные плеча. Так не вышло из меня поэта и уже не выйдет никогда. Господа, что скажете на это? Молча пьют и плачут господа. Пьют и плачут, девок обнимают, снова пьют и всё-таки молчат, головой тонически качают, матом силлабически кричат. *** ...В аллее городского сада сказала, бантик теребя: «Я не люблю тебя, когда ты такой, Борис». А я тебя - увы, увы - люблю, любую. Целую ручку на ветру. Сорвал фиалку голубую, поскольку завтра я умру.