Предыдущая публикация
Дунька-дурочка
К началу войны у Игната было два сына: Павел и Пётр. Да дочка Настенька. Старший в колхозе работал, младший в десятый пошёл, когда захлебнулась слезами да кровью земля родная. Игната и Павла с первого дня войны на фронт забрали, а Петька сам сбежал. Обманом пошёл с шестнадцати лет фрицев бить. Да недолго воевать сынам пришлось: в первый год сложили они головушки свои. А вот Игната ни одна пуля не брала. А за полгода до победы списали его по осколочному ранению. Плакал, вернувшись, с Фросей своей надрывно за сынов погибших. Плакал горько, причитая, что лучше б его убили. Поседели Фросины косы, покрылось горестными морщинками ещё не старое лицо. Гладил Игнат жену по волосам, прижимал к груди: «Ничего, милая, мы с тобой ещё сынов нарожаем». Но не получилось больше. Счастье, что дочка осталась. После войны избу новую поставили. Игнат председателем в колхозе, Фрося на ферме трудилась. Настенька в любви и ласке красавицей выросла. Сразу после школы замуж вышла. «Да и хорошо, – подумали родители. – Внуков успеем поднять». Хороша невеста была, и жених ей под стать! Через месяц поняла Настенька, что беременная. Радостная прибежала в поле к любимому: «Ребёночек у нас будет!» Обнял он ее, поднял на руки, закружил в радости, посадил, целуя, в траву и побежал в поле за ромашками… Страшным взрывом содрогнулась земля! Ничего не поняла и не помнила после Настя, кроме оторванных рук любимого, что отбросило в сторону – фашистская мина долго ждала своего часа!.. Не пережила бедняжка горя – тронулась умом. Сидела у окна, покачиваясь из стороны в сторону и зажимая уши руками, всё в одну точку глядела. Каким только докторам не показывали – ничего не помогало. «Может, родив, отпустит боль», – разводили руками все. Не отпустило. Девочка родилась уродливой: ножки – одна другой короче. Лобастая, лопоухая, голова, словно в плечи вросшая, и глаз один смотрит в сторону. Глянула Настя равнодушно, головой покивала и всё. Думали, не выживет младенчик, ан – нет. Быстро окрепла малышка, хорошо вес набрала. – Может, оставите? – предложили в роддоме. – Станет на всю жизнь обузой – мало вам дочери… Бросил Игнат гневный взгляд на доктора: «Савельевы детей и стариков не бросают». Новорожденную назвали Евдокией – Дуняшей по-простому. Настя долго не прожила. Тихо так и померла, сидя у окна. Вослед за ней и Фрося во сне ушла, и остался дед с внучкой один. Девочка доброй и покладистой росла, да и с мозгами всё было в порядке. Ну, если только самую малость – немного чудаковатой казалась Дуняша. В городе ей на короткую ногу специальные ботиночки заказывали. Быстро и ловко переваливаясь, словно уточка, она в них бегала. В профиль глянешь – вроде и ничего. А в анфас – невольно рассмеёшься: один глаз в сторону смотрит и она, чтоб лучше видеть быстро и часто, как это делает курица, поворачивала головой. «Колченогая Дунька», – дразнили её. А она не обижалась. Улыбнётся, головой покивает и дальше своими делами занимается – вроде и не про неё говорят. Ни минуты без работы не сидела. Ноги больные, зато руки золотые! Вышивки её на всю область славились. Костюмы народные из города привозили для оформления. Пироги печь приходили соседки учиться, а уж за куличами на Пасху и вовсе в очередь записывались. Хоть и была Дуня инвалидом с детства, а всё равно пошла на ферму работать – и здесь лучшей оказалась. Игнат вдруг почувствовал, что силы покидают его. «Сколько ещё отмерено? – думал, сокрушаясь. – С кем внучка останется? А помрёт и всё: никто на могилку не придёт помянуть. Да и хоронить, кто будет? Не должно так быть, чтобы сразу всех под корень: ни внуков, ни правнуков!» Плакала душа его неприкаянная, только и находил он покой у Фросиной могилы. Хмурился в обиде на изломанную судьбу свою, часто спрашивал у Бога: «За что, ты так с нами?» Дуняша видела кручину его. За весёлым смехом скрывала девушка боль свою сердечную. Ей ли не хотелось счастья: с парнями целоваться, детей рожать? Зеркала из дома выбросила – сама на себя смотреть не могла. Считают все её уродиной и дурочкой, да пусть так и будет. Смиряясь и принимая это, казалось, легче будет выжить. Невозможно прихорошить её некрасивость, и чувствовала себя виноватой перед дедом. Он, не думая, горюет, а она винится. Долго думала, маясь, Дуняша и придумала: «Будут у тебя правнуки, дед, будут, – резко оборвала она стенания Игната. – Ты только не мешай мне. И прошу, не верь ничему, что услышишь, и мне ничего не высказывай. Понял?» Жёстко так сказала, уверенно, что оторопел Игнат: «Ты, чего задумала, девка?» – А ничего дурного, дед. – Смотри у меня, – пригрозил испугавшись. Особенно, когда обстригла внучка свои длинные косы и прикрыла лопоухость кудряшками, когда юбки себе нашила новые, блузки, платочки прикупила. А ещё мыло душистое, духи и пудру в красной коробочке. Жалостливо смотрел, думая, что совсем его Дуняша свихнулась. А она своё замыслила… И задумала она родить. Пусть кривая, колченогая, но со здоровьем-то женским у неё всё в порядке. Почему бы и не попробовать? Кто её осудит? Она и так всеми судимая. Как только не называли Дуняшу: «блаженная», «юродивая», «уродка», и всегда: «Дунька-дурочка». Правда, в последнее время, когда она выбилась в передовики – лучшей дояркой в колхозе стала! Больше не обзывали никак, но за глаза всё равно злословили и считали странной. Да, кто с ней пойдёт на это? Кто согласится, когда на одного парня в деревне десять девок? Но у неё свой план. Из всех мужчин в колхозе выбрала самых здоровых, а, главное, не пьяниц! И стала, нет, не себя предлагать, а просить, чтобы помогли ей. Первым был агроном. Разговор простой завела, и вдруг выдала: «Николай, ребёнка хочу, помоги мне!» Замахал руками, глаза вытаращив: «Умом тронулась?» Бежать собрался, а она за ним. – Не гони меня, выслушай! Ни одна душа не узнает. Что ты теряешь? Только дело доброе сделаешь. Как раз и поймёшь, кто виноват, что у вас с женой детей нет. Ты-то мужик хороший – сыночка от тебя рожу. Будешь знать, что ни зря прожил. Не смотри, что я такая: род у меня крепкий. Мне от тебя ничего не надо. Деньгами могу подсобить – у меня много накоплено. Ты в город по делам поедешь – там и встретимся. Не ты мне нужен – дитя хочу! И дед счастлив будет. Покрутил пальцем у виска Николай, а разговор не забыл. Жена его упрекает, что детей у них нет. А сама хоть и красива, но болезненная. Дуня-то, может, и знает что-то, ежели так сказала. К трактористу Юрке подошла – тому сразу деньги посулила. У него жена через год рожает. А они едва концы с концами сводят. Не пропустила и Пашку-механизатора. Мечтал он мотоцикл купить. Тоже деньгами заманивала. Да, почитай, всех нормальных мужиков обошла и всем деньги посулила. Бедно жил народ в то время, а Дуня зарабатывала неплохо и складывала в кубышку. А куда ей тратить было? Кто-то и подумал, что с него не убудет, а он и девку ублажит, и деньги получит. А что кривая, так в постели все равны. Опасней было, чтобы после на отцовство не претендовала, но почему-то ей верили, что не станет она так делать. Все знали, что честна она, как и весь их род. Вскоре слухи пошли, что Дунька совесть потеряла – к мужикам пристаёт. Подивились, но что с неё взять – с дурочки-то? Кто пожалел, а кто и плохим словом обозвал. А она молчит и, как всегда, улыбается. Только ночами умереть хочет от стыда и доли своей несчастной. Дед, как услышал, в избу ворвался, за ремень схватился: «Убью, распутница! Ты, что творишь?» Дуня перехватила руку его, глянула, что молнии метнула взглядом, брови грозно сдвинув: «Ты, дед, не забывайся – не дитя я тебе малое! Все мозги ты мне проел, что род твой кончится. А дети с неба не падают! Делают детей – сам знаешь как. Это я не знаю». И расплакалась вдруг горько. Может, впервые в жизни слезами горе своё выплакивала, судьбу кляня обездоленную: «Да лучше б умерла я при рождении, чем всю жизнь не замечать, как отворачиваются от тебя, как смеются вослед! Ни мамки, ни папки не знать! Улыбаться, когда на улицу страшно выйти. Когда дед родной имя моё забыл – всё дурочкой кличет. Эх, убогой назвал, распутницей обозвал! Да, чего мне это стоит – кабы ты знал!» Не плакала Дуня – выла, распластавшись на полу. Испугался Игнат, растерялся. И не думал он, и не чувствовал, какое горе прятала в душе своей его всегда улыбчивая жизнерадостная внучка. – Не догадываются люди, что смех мой слезам ровня! Уж лучше и впрямь была б я дурочкой, чтобы не знать, как страшна, не понимать, за что! Да, чем горше мне, тем больше улыбаюсь. Люди – они такие: пока их настоящее горе не коснётся – не способны они понять другого. Да и не прошу я жалости – только не злословьте. На работу брать не хотели, коровы говорили, испугаются! Ой! Всхлипнула Дуня, замолчав, села на пол, как ребёнок, вытянув маленькие ножки вперёд. – Ну, будет, будет, – растерялся дед, слёзы украдкой смахивает. Совсем он в старости своей перестал замечать внучку и не знал сейчас, что сказать, что думать и делать. «Одна кровиночка из всего рода осталась, а я её ремнём хотел, дурак старый. Сиротку». Опустился рядом, обнял: «Дуня, грех это, понимаешь? Грех, чтобы с чужими мужьями…» – Понимаю, но не мешай мне, не добивай словами жестокими – самой тошно! Не мужчины мне нужны, дитя я хочу, а по-другому у меня не получится. Цыплят по осени считают, поговорят и забудут, а я с цыплятками. И пусть после кидают в меня камнями, те, кто без греха. Для меня этот грех может спасением явиться. А праведность ваша, что удавка на шее. Да и, что так все разволновались? За своё сама ответ держать буду, а победителей не судят! Встала Дуня, юбку одёрнула, вымучено улыбнувшись: «Пошли ужинать». Засуетилась, быстрая и ловкая, вроде и не она только что в рыданьях билась. «Ну и характер! Наша порода – савельевская, – подивился Игнат. – Эх, Фрося, зачем ты так рано ушла? Оставила меня и матерью, и отцом, и дедом больному ребёнку. А я, выходит, и не справился. А если не победителем?» – хотел вслух спросить, да побоялся. А к осени у Дуни живот стал расти. Поутихли, удивляясь, сельчане, головой осуждающе покачивают: «Бессовестная!» Плечами пожимают: «Куда ей, убогой, рожать?» Затаились, пряча взгляды, мужики – ведь кто-то всё-таки купился! Пашка мотоцикл пригнал, Юрка деткам новые шубки справил. Помалкивают все – с опаской на Дуню поглядывают. А она сияет от счастья и, словно никого не видит, ну, чисто блаженная. «Вот тебе и дурочка, – перешёптывались, возбуждённые тайной, соседи. А мужики-то наши! А, может, и не наши – она в город-то часто мотается. Да, дела…» Но нашлись и те, кто обижал её, бросаясь вслед словами нехорошими. А Дуняша, как всегда, улыбнётся, гордо голову вскинет, тряхнув кудряшками, и несёт свой огромный живот, неуклюже переваливаясь на кривеньких ножках. Как уточка… Врачи убеждали не рожать. Таз, говорили, узкий, если и выносит, то уж не разродится точно. – Может, не надо? – переживал Игнат, – помрёшь раньше времени. – Да не бывает раньше или позже – у каждого свой срок есть. Только Господь знает, откуда и куда мы идём и где путь свой закончим. Сила во мне вместе с ребёнком растёт небывалая. Чую, что всё правильно делаю, и не просто верю, а знаю, что всё хорошо будет. – Ох, настырная! Сейчас уж как сильно мучаешься, а дальше, что будет? – вздыхал, беспокоясь, дед. – Не всякая здоровая баба справляется – куда уж тебе? Но, как ни крути – всё одно грех! – Что надо, то и будет. Не даётся человеку больше, чем он может вынести. Жить надо, не боясь – тебе ли не знать? Не телесные немощи делают нас слабыми. В моём уродстве, напротив, сила моя! Душу съедают и жить не дают нам мысли и дела греховные. – Вот именно – греховные! Зачала без мужа неведомо от кого. Уж, как можно более нагрешить? – Не ради утехи грешила – человека родить хочу, чтобы род наш продлился на земле. И матерью стать мечтаю! Не для того ли женщиной уродилась? Я много думала: для чего живу, зачем Господь мне жизнь сохранил? Значит, был у него замысел. А потом поняла свой главный долг в этой жизни, и поэтому, дед, не переживай: сейчас я выдержу любые испытания и ничего со мной не случится. Люди осуждающе в меня пальцем тычут, а я такой счастливой никогда не была! Удивлялся Игнат, слушая, и не знал, что ответить. Всегда внучку глупенькой считал, а на поверку оказалась в ней сила могучая. После Нового года родила Дуняша сына. Несколько суток, сжав зубы, тужилась, но не кричала – молча терпела муки адские. Врачи измучались, а Дуня, кусав губы, их ещё бодрила. Но расплакалась, прикрывая ладонью глаза, как услышала крик ребёнка. – Мальчик, да чудесный какой! – радовались акушеры. – Ай, да Дуня! Ай, да молодчина! Это ничего, что роженица была неказиста и мала – болезнь матери девочку такой сделала. А гены предков она в себе хорошие несла. Мальчик больше трёх килограмм родился. Крепенький, ладненький, словно с открытки срисованный, а, главное, здоровенький. Назвали Петром. Гордо протянула она деду правнука-младенчика при выписке: «Вот, дед, продолжение рода нашего – Пётр Игнатович Савельев». Взял он на руки его, с трудом уняв дрожь. Слёзы радости смахивает да всё приговаривает: «Ой, Фрося не дожила! Счастье-то какое! Удивила, Дуняшечка, порадовала!» И про грех сразу забыл, подумав, что до чего же Господь милостив! До ласки всегда скуп был, а тут к сердцу прижал горемычную внучку свою и не отпускает: «Ничего, девонька, справимся». – Само собой, дед, вырастим, – улыбается счастливая Дуня. – Кто отец? – не выдержал, спросил. – Да кто ж его знает? – пожала плечами. – Вон их, сколько без отцов растут, и ничего. А она и, правда, не знала, а, может, и скрыла надёжно. Было их несколько, кто съездил в город «по делам». Да и, какая разница теперь? Человек родился! Дуня это сознательно делала. Знала, что все будут помалкивать. Если что, и концов никто не найдёт. – Дурочка – дурочкой, – злословили некоторые. – А своего добилась. Долго перешёптывались за спиной, но другие события перевернули страницу истории появления на свет мальчика Пети. А люди больше добрые, и каждый спешил помочь. Вещи несли детские: и новые, и старые, игрушки – кто что мог. В правлении помощь выписали. Побежала жизнь новая, насыщенная, месяцами, годами… Мальчонка резвый, смышлёный, здоровенький – дед с рук не спускает. Все хвори вмиг отпустили старика. Не без баловства, конечно, но только в радость для всех, подрастал ребёнок. Учился хорошо, в спорте – первый. Мать с дедом почитал и во всём помогал. Мечту имел – военным стать. Дуня матерью отличной была. Книжки читала, к труду приучала, в учёбе наставляла. Нрав свой сильный и покладистый сыну передала. И ещё больше улыбалась, только уже светилось лицо её настоящим счастьем, и никому она больше не казалась страшненькой. Стала равной среди всех. И что интересно, больше никто и никогда не называл её дурочкой. По-другому, как Евдокия, а то и по отчеству не величали. А как иначе – почётная доярка и достойная мать. «Вот, Фросечка, какой подарок внучка нам сделала на старости лет. Жаль ты, моя хорошая, не дожила, – рассказывал Игнат жене на могилке. – Я к тебе теперь повременю – помочь обязан. Ты уж не серчай. Но, какая же умница – Дуняша-то наша!» И Бог ему помог – долго прожил он. Петю в военное училище проводил, женил, и праправнука дождался. Попросил Павлом назвать – в честь сына погибшего. А вот Дуняша раньше ушла. Не встала она как-то летним утром, не поприветствовала своим звонким голосом соседей… Лежала в кровати такая маленькая, что и не сразу разглядишь её под одеялом и, словно сладко спала, слегка улыбаясь. Она ведь всегда улыбалась и даже смерть приняла с улыбкой на устах. И стояли у порога в ряд стоптанные колченогие ботиночки… Напрасно переживал дед, что никто не будет плакать на её могиле. Высокий стройный Пётр Игнатьевич – майор, красавица жена его и два сына подростка, статью в отца, с любовью достойно проводили мать и бабушку в последний путь. Плакали сельчане, прощаясь и сожалея, что не увидят больше её улыбку, не услышат задорный голос и звонкий смех. Ушла Дуняша, а вместе с ней и целая эпоха, но не прервался именитый род Савельевых, не допустила этого хроменькая и маленькая, словно подросток, инвалид с детства, сиротка и победитель Дунечка.Автор Людмила Колбасова
Следующая публикация
Комментарии 6