ДВА РАССКАЗА

В.АСТАФЬЕВ "ПАДЕНИЕ ЛИСТА"(отрывок)
О' ГЕНРИ "ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ
"*************
...Падает лист, маленький, бледный. Наступает еще одна осень, всегда пробуждающая потребность в самоочищении.
Пройдет неделя-другая, и всем ударам себя подставившая придорожная береза отодвинется от леса, от мира, от людей. Да, она будет стоять все тут же, все так же, на виду, и в то же время сделается отчужденной, в себя самое погруженной, и лес по горам оцепенеет в неслыханно ярком наряде, все силы, всю свою мощь, всю тихую тайну выставив напоказ.
Скорбь уходящего лета напомнит нам о наших незаметно улетающих днях; что-то древнее, неотступное стронется в нас, замедлится ход крови, чуть охладится, успокоится сердце, и все вокруг обретет иной смысл и цвет.
Нам захочется остановиться, побыть наедине с собой, заглянуть в глубину себя.
Но и это робкое желание невыполнимо.
Остановиться уже невозможно. Мы мчится, бежим, рвем, копаем, жжем, хватаем, говорим пустые слова, много, очень много самоутешительных слов, смысл которых потерян где-то в торопливой, гомонящей толпе, обронен, будто кошелек с мелочью. Воистину как в шотландской пословице: «Чем хуже дела в приходе, тем больше работы звонарю…»
Ах, если бы хоть на минуту встать, задуматься, послушать себя, душу свою, древнюю, девственную тишину, проникнуться светлой грустью бледного листа — предвестника осени, еще одной осени, еще одного, кем-то означенного круга жизни, который совершаем мы вместе с нашей землею, с этими горами, лесами, и когда-то закончим свой век падением, скорей всего не медленным, не торжественным, а мимоходным, обидно простым, обыденным — на бегу вытряхнет из себя толпа еще одного спутника и умчится дальше, даже не заметив утраты.
Притихла земля. Притихли леса и горы. Воссияло всей глубиной небо, чтоб отражение листа в нем было нескончаемо, чтоб отпечатался его лик в беспредельности мироздания, чтоб сама земля, приняв форму листа, похожего на слабое человеческое сердце, легко и празднично кружилась среди звезд, планет и там продолжилась в стремительном движении неведомых нам миров.
Я разжал ладонь. Лист еще жил, слабо дыша воедино сплетенными жилками, однако не впитывал света, тепло солнца не проникало в глубь его. Все силы листа растратились на чуть желтоватый, бледный цвет, на этот краткий и бесконечный миг падения к подножию дерева.
И возникла простая и такая будничная мысль: пока падал лист, пока он достиг земли, лег на нее, сколько же родилось и умерло на земле людей? Сколько произошло радостей, любви, горя, бед? Сколько пролилось слез и крови? Сколько свершилось подвигов и предательств? Как постигнуть все это? Как воссоединить простоту и величие смысла жизни со страшной явью бытия?
Осторожно прижав выветренный лист к губам, я пошел в глубь леса. Мне было грустно, очень грустно, хотелось улететь куда-то. Показалось даже, что у меня за спиной крылья и я хочу взмахнуть ими, подняться над землею.
Да пересохли, сломались и отмерли мои крылья. Никогда не улететь мне. Остается лишь крикнуть что-то, душу рвущее, древнее, без слов, без смысла, одним нутром, одним лишь горлом, неизвестно кому, неизвестно куда, жалуясь на еще один, улетевший беззвучным бледным листком год жизни. Сколько их еще осталось?
Сколько еще предстоит томиться непонятной человеческой тоской и содрогаться от внезапности мысли о тайне нашей жизни? Страшась этой тайны, мы все упорней стремимся ее отгадать и улететь, непременно улететь куда-то. Быть может, туда, откуда опали живым листом, в пути обретшим форму человеческого сердца, чтобы зеленью устелить планету, объятую пламенем, сделать ее живодышащей, цветущей или дожечь в слепом, безумном огне и развеять пепел в немой бесконечности?
Кто скажет нам об этом? Кто утешит и успокоит нас, мятущихся, тревожных, слитно со всей человеческой тайгой шумящих под мирскими ветрами и в назначенный час, по велению того, что зовется судьбою, одиноко и тихо опадающих на землю?
*********************
«Последний лист» О’Генри
В маленьком районе, западней Вашингтон сквер, улицы, невероятно извиваясь, делятся на небольшие полоски, называемые кварталами, которые загибаются под невероятными углами. Одна и та же улица пересекает сама себя, иногда даже дважды.
Люди искусства потянулись в эксцентричный Гринвич-виллидж, желая без лишнего шума занять недорогие комнаты с окошками, выходящими на север, голландскими мансардами и остроконечными крышами. Потом художники притащили с Шестой Авеню оловянные кружки и парочку жаровен и стали именоваться «колонией».
На третьем этаже их общего дома была квартира Сью и Джонси (при рождении наречённой Джоанной). Одна была из Майна, вторая из Калифорнии. Они познакомились в «Дельмонико» на Восьмой улице и вскоре обнаружили, что их вкусы в отношении живописи, салата из цикория и одежды совершенно совпадают, результатом чего стало решение жить в одной квартире. Но это было в мае. А в ноябре пришёл невидимый враг, известный докторам под именем Пневмония. Он бродил по колонии, трогая ледяным пальцем то того, то другого.
Этот кровожадный бандит победоносно прошёлся по всему Ист-Сайду, будучи беспощаден к своим жертвам, и вот его шаги стали раздаваться в узких и густо заселенных кварталах.
Господин Пневмония не был, скажем так, благородным пожилым джентльменом. Маленькая и хрупкая женщина, привыкшая к знойным ветрам Калифорнии, вряд ли была равносильной соперницей этому краснорукому, страдающему от одышки злобному старику.
Но он выбрал своей жертвой Джонси, и она, боясь сделать лишнее движение, слегла на свою крашенную железную кровать, глядя в окошко на глухую кирпичную стену соседнего дома.
Однажды утром суетливый доктор отозвал Сью в коридор.
-У неё один шанс из десяти,- сказал он, стряхивая термометр,- это в том случае, если она захочет выздороветь. Иногда случается, что люди выкарабкиваются с того света, ставя медицину в тупик. А ваша подруга настроила себя на мысль, что не выздоровеет. У неё есть какая-нибудь мечта?
-Она хотела когда-нибудь нарисовать Неаполский залив, -ответила Сью.
-Рисование? Ха! А есть у неё за душой что-то такое, о чём стоило бы подумать дважды — мужчина, например?
-Мужчина? — переспросила Сью, гнусавя,
-Стоит ли он того? Нет, доктор, у неё нет ничего такого.
-Плохо. Я постараюсь сделать всё, что в силах науки, но когда пациент подсчитывает расходы на свои похороны, я мысленно снижаю его шансы выжить вдвое. Если вы заставите её заинтересоваться, какой фасон манжет к пальто моден в этом сезоне, то я обещаю вам, что её шансы будут не один к десяти, а один к пяти.
После ухода доктора Сью ушла в мастерскую и насквозь промочила слезами японскую салфетку. Потом она собралась с силами и вошла в комнату Джонси с мольбертом под мышкой, насвистывая весёлый мотив. Джонси лежала, отвернувшись к окну. Сью перестала свистеть, думая, что больная спит.
Она установила мольберт и начала рисовать картинку к журнальной истории. Молодые художники прокладывают свою дорогу в живописи, иллюстрируя истории, которые сочиняют молодые писатели, чтобы проложить свою дорогу в литературе. Пририсовывая брюки и монокль главному герою истории, ковбою из Айдахо, Сью услышала тихий звук, который вскоре повторился. Она быстро подошла к кровати.
Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала в обратном порядке. «Двенадцать»,- сказала она. Чуть позже последовало «Одиннадцать». «Десять». «Девять». Потом «восемь» и «семь» почти вместе.
Сью заинтересованно посмотрела в окно. Что там можно считать?
Там была только глухая кирпичная стена в двадцати футах от их дома и вьющаяся по ней плеть дикого винограда. Холодное дыхание осени сдуло его листья, и только голые ветки цеплялись за кирпич.-Что такое, дорогая?
-Шесть, -сказала Джонси почти шёпотом,- они падают быстрее. Три дня назад их было почти сто. У меня голова разболелась их считать. А сейчас это так легко. Вот и ещё один упал. Осталось пять.
-Пять чего? Скажи мне!
-Листьев. На винограде. Когда упадёт последний, настанет мой черёд уходить. Я узнала об этом три дня назад. Разве доктор не сказал тебе?
-Никогда не слышала подобной несуразицы. Как связаны листья с твоим здоровьем? Понимаю, ты любишь этот виноградник. Не хандри. Доктор сказал, что твои шансы выздороветь неплохие. Он сказал, что твои шансы десять к одному, вот что он сказал. Это почти как возможность, будучи в Нью-Йорке, проехать на трамвае мимо нового здания. А теперь постарайся заснуть, позволь Сюзи вернуться к рисованию, чтоб она смогла продать рисунки редактору и купить вина своей больной девочке и свиных поджарок себе, обжоре.
-Не надо вина,- сказала Джонси, не отрываясь от окна,- вот и ещё один упал. Осталось четыре. Не хочу спать. Хочу увидеть до наступления темноты, как упадёт последний. Тогда и мне будет пора.
-Джонси, дорогая, -сказала Сью, нагибаясь над ней,- обещай мне закрыть глаза и не смотреть в окно, пока я не закончу работать.
Я должна сдать рисунки завтра, мне нужно включить свет и закрыть шторы.
-Ты не могла бы работать в другой комнате?
-Я лучше буду здесь с тобой. Кроме того, я не хочу, чтобы ты смотрела и смотрела на эти дурацкие листья.
-Скажи, как только закончишь,- сказала Джонси и легла в кровать ровно, словно упавшая статуя, — я хочу увидеть, как упадёт последний.
Я устала ждать. Устала думать. Я хочу отрешиться от всего и просто плыть вниз, вниз, как эти бедные уставшие листья.
-Постарайся поспать. Я позову Бергмана позировать мне. Я отойду всего на минутку. Не шевелись, пока я не вернусь.
Старику Бергману, художнику, жившему на первом этаже под ними, было за шестьдесят. У него была борода, как у микеланджеловского Моисея, опускавшаяся от сатировской головы к телу чёрта.
Он был неудачником.Сорок лет водил кистью, но даже не приблизился к уровню Мастера. Он всегда был в шаге от написания своей Главной картины, но так и не начал её. Несколько лет он ничего не рисовал, кроме, разве что рекламных картинок.
Он подрабатывал натурщиком у молодых художников колонии, которые не могли позволить себе оплачивать услуги профессионала. Он пил много джина и всё ещё говорил о своей Главной картине.
Для большинства же он был просто сварливый старик, готовый придраться к чему угодно, считающий при этом себя цепным мастифом, охраняющим молодых художниц из квартиры наверху.
Сью застала Бергмана дома, в полутёмной каморке. От него сильно пахло можжевеловыми ягодами. Сбоку лежал натянутый на подрамник чистый холст, который вот уже двадцать пять лет ожидал, когда же на него нанесут первый штрих Главной картины. Она рассказала о фантазии Джонси и о своих опасениях, что подруга действительно тихо улетит из этого мира, как эти листья.
Старый Бергман медленно перевёл на неё красные глаза и начал громко высказывать свои соображения по поводу таких «идиотских выдумок»:
-Что? На свете есть настолько глупые люди, чтоб собраться умирать из-за того, что осенью опадают листья с какого-то там виноградника?! Первый раз слышу! Я не пойду к вам позировать, если там царят такие настроения. Почему вы не выбьете из её головы эту чушь? Бедная мисс Джонси!
-Ей очень плохо. Её перестало лихорадить, но она загрустила и хочет уйти. Хорошо, мистер Бергман, не хотите позировать — не надо. Старый болтун!
-Вы просто вздорная баба! Кто сказал, что я не хочу? Пойдёмте. Я вот уже полчаса пытаюсь сказать, что готов позировать. Господи, кто бы мог подумать, что мисс Джонси сляжет с пневмонией… Когда-нибудь я нарисую свою Главную картину, и мы все уйдём. Вот так!
Когда они поднялись, Джонси спала. Сью поправила штору и увела Бергмана в другую комнату. Минуту они вдвоём смотрели на виноградник за окном с почти суеверным страхом. Потом переглянулись. Шёл дождь со снегом. Бергман сел перед перевёрнутым котелком, призванным изображать скалу, и вошёл в роль отшельника.
Проснувшись утром, Сью увидела, что Джонси, не моргая, смотрит широко открытыми глазами на закрытую штору.
-Убери штору, я хочу посмотреть,- потребовала больная слабым голосом.Сью, тоскуя, подчинилась.Но случилось чудо! Несмотря на ночную бурю и штормовой ветер, на винограднике остался один листик. Последний. Ещё зелёный у черешка, но с уже потемневшими краями и пожелтевшей серединой, он висел в каких-нибудь двадцати дюймах над землёй.
-Последний,- сказала Джонси,- я думала, он упадёт ночью — ветер так громко завывал… Сегодня он упадет, и я наконец-то умру.
-Дорогая!- сказала Сью, опуская голову на подушку, рядом с лицом подруги,- подумай обо мне, если не думаешь обо мне! Что я буду делать без тебя?
Джонси не ответила. Самое одинокое, что может быть на свете — душа, уже приготовившаяся к таинственному и далёкому путешествию. Подготовка захватила её полностью, одна за другой рвались нити, привязывавшие её подруге, к Земле, к этому миру.
День подошёл к концу, и сквозь сумерки они увидели одинокий лист на винограднике, висящий на прежнем месте, около самой стены. Ночью снова дул северный ветер, а дождь колотил в окна. Когда рассвело, безжалостная Джонси потребовала открыть штору.
Листок оставался на месте. Джонси долго лежала, глядя на него, а потом позвала Сью, занятую варкой куриного бульона.
-Я была неправа, Сюзи. Что-то заставило лист не упасть, чтоб показать мне, какая я эгоистичная. Желать смерти — грех. Принеси мне, пожалуйста, чуть-чуть бульона и немного молока с пенкой… Нет, принеси сначала зеркало! А потом переложи подушки, я сяду и буду смотреть, как ты готовишь.
Часом позже она сказала:
-Сью, когда-нибудь я нарисую Наплский залив.
Доктор пришёл после обеда. Сью нашла предлог выйти в коридор, когда он уходил.
-Есть улучшения,- сказал он, сжимая худенькую дрожащую ладонь, — при хорошем уходе она поправится. А сейчас я должен осмотреть другого больного. Бергман, художник, кажется. Тоже пневмония.
Он стар и ослаблен, а болезнь серьёзная. Надежды нет, но сегодня его заберут в больницу, в хорошие условия.
На следующий день доктор сказал Сью:
-Она вне опасности. Вы победили. Витамины и уход — вот и всё, что ей теперь нужно.
Вечером Сью подошла к кровати, лёжа на которой Джонси вязала совершенно ненужную синюю накидку на плечи и обняла её.
-Мышонок, я должна тебе кое-что сказать. Мистер Бергман сегодня умер в больнице от пневмонии. Он проболел всего два дня. Уборщица пришла к нему в комнату и увидела, что Бергману совсем плохо, а вся его одежда и обувь насквозь мокрые и холодные как лёд. Никто не мог понять, где он был в такую ужасную ночь. А потом обнаружились ещё горящий светильник и стремянка, сдвинутая с её обычного места, а ещё испачканные кисточки и палитра, на которой были смешаны жёлтая и зелёная краски. И — посмотри в окно — листок, нарисованный на стене. Тебя не удивило, что он не упал и даже не шелохнулся, когда дул ветер? Это, дорогая моя, и есть Главная картина Бергмана.
Он нарисовал её в ту ночь, когда упал последний листок.