МАРК СОБОЛЬ

***
Его песня, прозвучавшая в очень неплохом фильме "Последний дюйм" очень-очень нам нравилась. Такой классный джаз на хорошие "западные" слова.
На титры фильма с указанием автора текста внимания сразу
не обратили.
А потом узнали, что автор поэт, только вот хороших стихов у него тогда не обнаружилось.
Совсем недавно я узнал, что он совсем молодым человеком по доносу товарища, отсидел во время террора, прошёл всю войну на передовой
и написал очень неплохие стихи об этом, а также одну песню, которая считалась еврейской народной.
МАРК СОБОЛЬ.
Родился в 1918 г. в еврейской семье. Отец - очень интересный писатель Андрей (Израиль) Соболь. Мать врач.
Не окончив школы, в 16 лет Марк поступил на режиссерский факультет ГИТИСа.
В декабре 1934 г. Марка арестовали по доносу товарища, Юрия Щербакова (впоследствии режиссера). Поводом к аресту послужило неосторожное высказывание в адрес Сталина. . Осужден ОСО по статье 58 п. 10.). По октябрь 1936 г. отбывал срок в Темлаге НКВД (Потьма) с последующей ссылкой.
На тюремных перекрёстках произошло случайное знакомство с поэтом Ярославом Смеляковым, в конце 1934 года во о дворе Лубянской тюрьмы.
Работал грузчиком, телефонистом, лесорубом, буфетчиком, разнорабочим, счетоводом, завальщиком на шахте, провинциальным актёром .Кимрского передвижного (колхозно-совхозного) театра
(это же надо каких только театров не было).
С июля 1941 года Марк Соболь рядовой, затем старший сержант инженерно – сапёрной бригады, командир отделения..
Контузия, ордена, медали, уже после войны присвоено звание младшего лейтенанта.
После войны много печатался, издавались книги.
Был близким другом Светлова на протяжении многих лет.
Умер в 1999 г.
А вот наша любимая песня, которая сделала Марка Соболя известным,
и остальное его творчество.
Тяжёлым басом гремит фугас,
ударил фонтан огня…
А Боб Кеннеди пустился в пляс –
какое мне дело до всех до вас,
а вам до меня!
Трещит земля, как пустой орех,
как щепка, трещит броня…
А Боба вновь разбирает смех –
какое мне дело до вас до всех,
а вам до меня!
Но пуля - дура вошла меж глаз
ему на закате дня…
Успел сказать он и в этот раз:
- Какое мне дело до всех до вас,
а вам до меня!
Простите солдатам последний грех
и, в памяти не храня,
печальных не ставьте над нами вех…
Какое мне дело до вас до всех,
а вам до меня!
«Отходит полк».
«Осенний ветер плачет и бормочет,
сырая мгла висит над головой…
С позиций прежних под покровом ночи
отходит тихо полк передовой.
Отходит полк, что славился, бывало,
от чьих атак врага бросало в дрожь.
Пробит штандарт. Убиты запевалы.
А всех живых по пальцам перечтёшь.
Отходит полк зыбучею трясиной,
ни огонька не видно впереди…
Прильни к шинели серой, мать-Россия,
прикосновеньем раны остуди!
Склонись над тем, кто, молча умирая,
в предсмертной муке ждал, чтоб ты пришла…
Отходит полк. И только мгла сырая
его со всех сторон обволокла».
Болото
Семь суток в болоте пришлось копошиться:
от мышц отлипает промокшая кожа…
Ты знаешь, я буду, наверно, сушиться
сто лет. И, пожалуй, не высохну всё же.
Семь суток… И в низко нависшие тучи,
отчаянно рявкнув простуженным басом,
плевалось от злости болото пахучей,
густой и осклизлой коричневой массой.
Семь суток… Восьмые обмотки мотают
по первой тревоге. Тогда, для начала,
всю долгую ночь тишину нагнетая,
у них, у врагов, батарея молчала.
Луна отплыла в камыши, потухая,
последние отблески в тучу запрятав.
И вдруг по болоту — как странно! — сухая,
сухая и терпкая дробь автоматов.
И сразу большая притихшая сила
вздохнула — и, с грохотом выдохнув пламя,
рванулась. Хрипела, кромсала, месила
и, вдруг застонав, скрежетала зубами.
Но мы ворвались в головные траншеи
стремительней бури, мощнее обвала…
…Над миром в грязи и крови,
хорошея,
немыслимой ясности утро вставало.
Вставало над местом отчаянной стычки —
и солнце уже золотило болото,
и где-то в сторонке чирикали птички
своё, как всегда, малахольное что-то.
Проплакала тонко последняя мина
и, коротко всхлипнув, поставила точку.
Рождённый рассветом серебряный иней,
звеня, разлетелся росою по кочкам.
И будто бы капля разбрызганной синьки,
по серой шинели скользнув, задержалась:
так в каждой, хоть самой мельчайшей росинке
огромное небо, шутя, отражалось.
И можно торчать, до костей вымокая,
в болоте, где дни — как тягучая мука,
чтоб драться за жизнь,
чтоб увидеть, какая
она бесконечно чудесная штука!
* * *
То взрослою, то маленькой
— ах, розга и лоза,
Ассоль, чертовка, паинька,
цыганские глаза!
И вот — в мои-то годики!
— попал я в переплет:
как будто я молоденький —
ревнует, любит, врет.
Вошла в меня непрошено,
прохлопал, где и как.
Смеется: «Я хорошая!» —
и верю ей, дурак.
Неверная — не венчана,
подружка, не жена…
О, как она доверчиво
не вооружена!
Пробросишь слово резкое,
одернешь свысока —
и хлынет вдруг библейская
из глаз ее тоска.
Метнулась птаха за море,
а там пески сухи…
В местечке или таборе
зачахли женихи.
А впрочем, что ей прошлое
— минутою жива.
Смеется: «Я хорошая!» —
девчонке трын-трава
и пристани, и росстани,
а старость — далеко…
Как жить легко и просто ей!
Как жить ей нелегко!
«Творчество».
«Всю душу, разодрав на клочья
и каждый нерв растеребя,
я погибал сегодня ночью –
я перечитывал себя.
Убог мой слог, и мысли плоски,
и строки шатки, как мостки,
и нет картин – одни наброски,
и красок нет – одни мазки.
Слуга чернильницы пузатой,
лишённый божьего огня!..
Но утром замысел внезапный
пронзил, как молния, меня.
Я невезучий, может с детства,
Но есть, же хватка и нутро,
И вот сейчас-то наконец-то
Схвачу Жар-птицу за перо!
С моей души упали гири,
и прояснилась голова –
пришли единственные в мире
неповторимые слова.
Мой друг читатель, тише, тише, -
ведь всё, о чём ты в этот миг
едва подумал, - я услышал,
ты углядел – а я постиг.
Честны во всём, в большом и в малом,
правы, как истина права,
стоят в порядке небывалом
великой точности слова.
Они стоят в строю построчном,
одно притёрто к одному…
…Я знаю: следующей ночью,
я вновь в отчаянье пойму,
что слог убог, и мысли плоски,
и строки шатки, как мостки,
и нет картин – одни наброски,
и красок нет – одни мазки…
А что же есть?! Перо Жар-птицы,
погоня вечная за ней,
и счастье ликовать и злиться
над бедной строчкою своей».
***
«Не верю я – мне не семнадцать лет
Я старый, как прикованная птица.
Как страшно знать, что Бога больше нет,
и скучно жить, и некому молиться».
Лубянка - Бутырка 1935 год.
«Песня Дэви».
Из кинофильма «Последний дюйм»
«В далёкой северной стране,
где долгий зимний день,
в студёной плещется волне
маленький тюлень.
Он между льдин плывёт один,
и плыть ему не лень.
Но был он слаб, и он озяб,
маленький тюлень.
И над водой раздался крик
тюленя-малыша,
и все тюлени в тот же миг
плывут, к нему спеша.
Со всех сторон он окружён,
в холодной воде согрет.
Плыви, малыш! Чего дрожишь?
Опасности больше нет.
Пускай грозит любой бедой
любой холодный день –
твои друзья всегда с тобой,
маленький тюлень!».
***
Михаилу Светлову.
«Склонился над огурчиком солёным
устало захмелевший полубог…
На этом свете перенаселённом
поэт непоправимо одинок.
Кипит весельем скопище людское,
себя заздравным звоном распаля,
а он к груди притронулся рукою
и вдруг услышал – дрогнула земля.
Качнулись стены, и расплылись лица,
и вот уже в разрывах грозовых
по-человечьи застонали птицы,
когда от неба оторвало их.
По склонам камни, скатываясь, скачут,
И населенью ног не унести,
И девочка испуганная плачет,
И надо эту девочку спасти…
А мы шумим, смеемся, сводим счёты –
Он опоздал, замешкался, не спас.
И потому очередной остротой
Он грустно отстраняется от нас».
«Стихи о старости».
«Вот и я дошёл до перевала.
Вьюга, что ли? Волосы в снегу…
Где же он, мой подвиг небывалый?
Я ещё сумею. Я смогу.
Я упрямо скептикам толкую,
что далёк от смертного одра…
Но уже о трезвости кукуют
пресные, как вата, доктора.
И, должно быть, в сговоре с врачами
выдают мне, грешному, сполна
друг – признанье, критики – молчанье,
тонкое внимание – жена.
Дескать, всё, что было – миновало,
дотерпи вечернюю зарю…
Где же он, мой подвиг небывалый?
Шутки в сторону! Я говорю
о себе, который – вспять ни шагу;
камера лубянская – не в счёт;
о своей медали «За отвагу»
на пунцовой ленточке ещё.
О стихах, зачатых на привале, -
вся земля со мной наедине! –
о попутчиках, что вызывали
у дорог доверие ко мне.
О России, Перед ней немею,
словно перед знаменем солдат;
всю постичь покуда не умею,
а вприглядку – годы не велят.
Годы шли походом, не парадом,
Я у жизни по уши в долгу…
Будьте рядом. Только будьте рядом.
Я ещё сумею. Я смогу!».
А вот песня, которая считалась народной
Вы скажете: бывают в жизни шутки,
Поглаживая бороду свою...
Но тихому еврейскому малютке
Пока еще живется, как в раю.
Пока ему совсем еще не худо,
А даже и совсем наоборот.
И папа, обалдевший от Талмуда,
Ему такую песенку поет:
Припев:
«Все будет хорошо, к чему такие спешки?
Все будет хорошо, и в дамки выйдут пешки!
И будет шум и гам, и будет счет деньгам.
И дождички пойдут по четвергам».
Но все растет на этом белом свете.
И вот уже в компании друзей
Все чаще вспоминают наши дети,
Что нам давно пора «ауфвидерзейн».
И вот уже загнал папаша где-то
Все бебихи мамаши и костюм,
Ведь Моне надо шляпу из вельвета —
Влюбился Моня в Сару Розенблюм.
Припев.
Вы знаете, что значит пожениться,
Какие получаются дела.
Но почему-то вместо единицы
Она ему двойняшек родила.
Теперь уже ни чихни, ни засмейся —
Шипит она, холера, как сифон.
И Моня, ухватив себя за пейсы,
Заводит потихоньку патефон.
Припев.
Пятнадцать лет он жил на честном слове,
Худее, чем портняжная игла,
Но старость, как погромщик в Кишиневе,
Ударила его из-за угла.
И вот пошли различные хворобы:
Печенка, селезенка, ишиас...
Лекарство все равно не помогло бы,
А песня помогает всякий раз.
Припев.
Но таки да случаются удачи.
И вот уже последний добрый путь:
Две старые ободранные клячи
Везут его немножко отдохнуть.
Всегда переживает нас привычка.
И может быть, наверно, потому
Воробышек — малюсенькая птичка —
Чирикает на кладбище ему:
Припев.
«Все будет хорошо, к чему такие спешки?
Все будет хорошо, и в дамки выйдут пешки!
И будет шум и гам, и будет счет деньгам.
И дождички пойдут по четвергам».