Чёрмоз - история,документы,фото,видео,проза.

Продолжение. Приведенные наблюдения П. П. Бажова, вынесенные им из молодости и подкрепленные его глубоким знанием труда, быта, культуры рабочих, представляют исключительное значение для изучения фольклора. В частности, его наблюдения убеждают в том, что смех рабочих, с какими бы сторонами жизни ни был связан, никогда не избегал злободневности, сатирической направ ленности. Далее заметно, что заводские шутники и балагуры, названные П. П. Бажовым, это не пустословы, ищущие легкой жизни и не знающие настоящего труда. Напротив, это мастера, профессио налы. Тот же А. Е. Клюква — бывший прокатчик, В. А. Хмелинин был забойщиком, старателем, а в пожилые годы считался «знатоком всех наших песков» (в среде старателей это самый высокий авто ритет). H. Н. Медведев в молодости прошел «огневую» работу, потом стал отличным столяром — «был своего рода художник, и ему поручалось изготовление наиболее тонких деталей», хотя платили ему гроши, и он был «чуть не нищим», но всегда сохранял «веселый нрав». К сожалению, приходится констатировать, что некоторые остро словы не избегали спиртного, тот же В. А. Хмелинин не случайно имел одно из прозвищ Стаканчик. Или был в XIX веке на Чусовой хороший сплавщик Акинтий Яковлевич Гилев, по прозвищу Акиня Балагур. Его шутки знали «от Перми до Кунгура», но знали так же, что Акиня «пьяный плавал, ко столбу его привяжут, чтобы не упал, он руководит — «налево», «направо», «нос направо», и пьяный плывет, и никогда барку не убьет. Судов сорок согнал он за свою жизнь, а то и больше». Вместе с тем можно уверенно говорить о явном «преувеличении возможностей мастера» (выра жение П. П. Бажова) в народных рассказах (и в юмористических, и в преданиях). Чрезмерное опьянение выступает как средство, как прием, выявляющие мастерство сплавщика, доменщика и т. п. Это очень наглядно продемонстрировал П. П. Бажов, когда у него спросили о границе между обычным сообщением и фольклорным повествованием: «Если я, например, скажу, что А. А. хорошо пишет резолюции, это просто рассказ (т. е. просто инфор мация.—В. Б.). А если я скажу, что А. А. — вот это мастер так мастер: запьет, две недели на работу не ходит, а как чугун не идет, бегут к нему — что делать? — а он посмотрит с пьяных глаз на домну да скажет: «Подбрось два короба аверинского песка да подбрось фоминской руды, теперь ладно будет»,— и печь пойдет, и чугун пойдет. В основе этого рассказа лежат факты из деятельности какого-то особенного мастера. Но все это преувели чено, и это уже фольклор». Поэтому рассказчики так часто используют мотив чрезмерного опьянения, чтобы выразить свое восхищение находчивостью, удалью, остроумием местного весельчака. Про того же Акиню Бала гура говорили, что он с кумом пропил лошадь, а потом стихами рассказывал, как у висимского кабака медведь съел лошадь у сулемского мужика; или когда ему хотелось выпить, он балагу рил, как бы сравнивая нестойкого на ногах пьяницу с наклонив шейся невьянской башней: «Ну, ребята, надо башню править, она маленько на боку стоит». Показательно, что именно шутники и балагуры были наиболее здравомыслящими людьми, весьма индифферентными в вере, скеп тически настроенными ко всякого рода суеверным установлениям. Они обычно отметали предрассудки, рассказы о чудесах, о хозяе вах природных стихий и т. п. Их природное остроумие, мажорное восприятие жизни было тем ферментом, который существенно пре образовывал общественное мнение, способствовал формированию материалистических представлений. Эту особенность балагуров окружающие непременно фиксируют. Приведем два примера: «Был у нас один шутник, Саша Корякин. Пойдет кто говорить, мол, если кому приснятся вши, тот платину найдет. А он: «Я вшей на себе ловлю, а платину найти не могу»:. В Висимском заводе был Симка: «под молотом работал, обжимальщиком... чудак... пере смешник. Говорили про всяких домовых, он сделал бороду из конопли, кого за чем пошлют, он испугает...» Пугали чаще всего искателей легкого счастья, легкого обога щения. Во второй половине XIX века в рабочей среде еще были достаточно устойчивы поверья, предписывавшие разные способы получения богатства. Иногда поверья специально записывались; «эти рукописи-книжки хранились как ценность и передавались потомству секретно. В книжках указывалось,— вспоминает А. Кореванова, которой приходилось их видеть,— где и какой лежит клад, и кто его закопал, и на сколько лет, и как его взять, и кому... В книжках говорилось и о папоротнике: если кто сумеет взять его цветок, тот будет богат...». Поэтому повсеместно быто вали юмористические рассказы с такими сюжетами: 1) шутник сам рассказывает человеку, где и как искать клад, или случайно узнает, что кто-то идет искать клад, и дурачит легковерного иска теля клада: подсовывает горшок с нечистотами, подбрасывает мертвую собаку и т. п.; 2) кто-то идет в лес ночью на Ивана Купалу искать цветок папоротника, а шутник изыскивает способ напугать этого человека и выставить на посмешище; 3) шутник рассказывает легковерному человеку какой-нибудь способ обога щения, явно пародически трансформированный, и легковерный попадает в смешную ситуацию, например: если сварить кошку в бане и обязательно ночью, затем достать у кошки «костку-неви- димку», то станешь невидимым: иди в лавку и бери, чего хочешь — легковерный все это выполняет, оказывается битым хозяином лавки и предметом всеобщей насмешки. Рабочая мораль в прин ципе допускает лишь один — трудовой путь достижения материаль ного благополучия, поэтому над любителями нетрудового обога- щения — искателями кладов — подтрунивали, ехидничали, их «дразнили», над ними «долго смеялись». Предметом насмешки становились обычно суеверные парни и девушки. Здесь также складывались типичные сюжеты: 1) парни спорят что-либо сделать (пройти ночью возле места, где водятся «блазни», или залезть ночью в избу к местной колдунье, или при нести земли с могилы и т. п.), шутник прячется в соответствующем месте и пугает парня; 2) девушки собираются гадать (в овине, в бане, на росстани и т. п.), шутник как-либо вмешивается и пугает девушек (появляется переодетым в вывороченную одежду, или завернутым в простыню, или подменяет предметы гадания, или подает неожиданные и странные звуки и т. п.). В конце XIX века среди шахтеров Бисертского завода еще сохранялась вера в «горную матку». П. П. Ермаков пишет в своих воспоминаниях: «Стариковских побасенок о явлениях в разных видах «горной матки» было очень много в те времена, и сами старики настолько верили в существование горного духа, что в ночную смену не решались по одному идти в забой». Но молодые шутники уже не верили в горный дух и шутили над суеверными товарищами. Однажды 17-летний парень опустился ночью в шахту запасным ходом и когда пришли в забой четверо забойщиков, он начал стонать и завывать, имитируя звуки «горной матки»— и все забойщики «не помня себя, бросились бежать из шахты». Б. Г. Ахметшин, анализируя несказочную прозу шахтеров Башки рии, также отмечает «веселые рассказы, высмеивающие мистичес кий страх горняков перед горным духом». Кстати сказать, у П. П. Бажова есть сказы, построенные на пародировании веры в сверхъестественное, например, «Сочневы камешки», «Травяная западенка», в которых действие отнесено к XIX веку, а сатири ческими персонажами выступают недалекий Ванька Сочень и Яшка Зорко, опустившийся до положения барского лакея. Основываясь на собственных наблюдениях, П. П. Бажов писал, что многие рабочие, хотя и выполняли церковные обряды, держали в домах иконы, «но большого усердия к церковным делам не про являли»; если женщины и старухи могли сколько угодно посещать церковь, то для мужчин «считалось достаточным сходить в церковь на пасхе или в рождестве да в свои именины»; причем поселковое общественное мнение было на этот счет чутким: «излишне усерд ствующих презрительно звали боголизами (все божьи следочки оближет!) и боголазами (забота есть — на бога лезть); говели чаще старухи, реже старики, а из молодых лишь те, кто собирался жениться или выходить замуж (чтоб заминки не вышло от попов!) ». П. П. Бажов называет такое положение дел религиозным равно душием, «обрядоверием». И заводские балагуры своими шутка ми, действиями поддерживали и укрепляли «обрядоверие» рабочих. Даже на производстве балагуры могли в церковный праздник устроить пародийную службу в доменном цехе, как это сделали рабочие Паншин и Старцев на Алапаевском заводе, за что были оштрафованы управителем. То же самое делали рабочие Нижне- сергинского завода, о чем пишет в своих воспоминаниях А. Е. Кикоин, непосредственный участник этих шуток, имевших нешуточное значение: «Рабочие, один по фамилии Васильев, другого забыл, по-своему проводили антирелигиозную пропаганду: сделали на голову парики, а также бороды, которые приклеплялись при помощи резинок к ушам, из консервной банки и проволоки смастерили кадило; один из них был «попом», другой — «дьяко ном», а мы, озорные ребята, шли за певчих. Начиналось примерно так: «дьякон»: «Наш поп благочинный, пропил тулуп овчинный, стоимостью два с полтиной — приблизительно-о-о-о». Мы же, «певчие», громогласно тянули: «Приблизительно, приблизительно, приблизительно!» Или: «Нашему попу — хвост ржавой селедки и ведро вонючей водки — удовлетворительно-о-о», мы опять: «Удовлетворительно, удовлетворительно, удовлетворительно!» и так далее в этом роде. Не обходилось и без слов нецензурного произношения. Пели русские народные песни на церковные мотивы, а в заключение шли прибаутки тоже на церковный лад, вроде таких: «Святы божьи по реке плывут, алиллуйя присвистывают». Даже на исповеди рабочий-шутник мог прикинуться кающимся грешником, обмануть священника и подвести его под осмеяние. Один алапаевский рабочий пришел в великий пост «сдавать грехи», назвал какие-то свои поступки и замолчал. «А поп спрашивает: «Есть еще какой грех?» — «Есть, да боюсь сказать». — «Сказывай, бог простит». — «Украл из цеха дощатое гладило». — «Как же ты его украл?» — «За пазухой пронес». —«Ну бог простит». А поп ездил к богатым. Приехал к управителю, отслужил, его за стол посадили. Поп подвыпил и рассказывает: «Был у меня один рабо чий на духу и покаялся в грехах: он украл из цеха дощатое гла дило. Спрашиваю, как украл? Говорит, что за пазухой пронес». Управитель и все засмеялись: «Так ведь гладило пудов сто, это как молот». Кроме всего прочего, этот священник оправдал уральское народное присловье: «каяться все равно — что попу- священнику, что вору-мошеннику». А в небольших поселках с попом обращались по-свойски, если он был к тому же поклон ником Бахуса: «Был у нас в Верхней Синячихе отец Иван. Ну, ска жу, попик был! Безбожник, пьяница и игрок до одури. Надо нам, рабочим, собраться, идем к попу, несем поллитру. Так и так, гово рим: иди, отец, выпей, а нам ключи от церкви давай. Мы приста вим к нему человека, чтобы следил за ним... Запираемся в церкви и проводим собрание. В одно время приезжает урядник из Алапа- евска, рыщет, нигде мужиков найти не может. А мы в церкви. Раз пять так было». Такие юмористические рассказы по сути дела являются логичес ким продолжением традиционных сатирических сказок, в которых бедняк торжествовал победу над попом, выставлял его в непригляд ном виде. Но если сатирические сказки давали ситуации, которых не могло быть в реальной жизни, то рабочие комические рассказы говорили о действительно происшедшем, о том, что все видели, а может быть, и сами совершали. А в плане поэтики между рас сказами и сатирической сказкой есть и общее: расстановка действующих лиц, ситуация случая, однозначность сущности попа — это как бы тот же тип сказочного попа, хотя конкретно указывается место действия, называются реальные обстоя тельства и т. п. Шутники были горазды на выдумки, особенно когда приходи лось однообразно и монотонно трудиться. В частности, их много было среди десятков тысяч возчиков, подвозивших на лошадях сырье к заводам и транспортировавших готовую продукцию. Расстояния были большими, поэтому шутники не пропускали молча ни одной встречной телеги, особенно если ехали одни женщины. Здесь острословы демонстрировали свое умение. То же самое про исходило в деревнях, стоящих на тракте, у колодцев, хлебных ла- вок... Балагуры иногда разыгрывали по дороге целые представле ния на злобу дня. Так, когда шла русско-японская война, возчики алапаевского завода по дороге в Тагил однажды показывали «японца», будто бы взятого в плен: «Был мужик один, Савва. Что придумал? Мы тогда на заводчика Яковлева робили, руду возили из Тагила в Алапаевск. Дорога-то длинная. А мужиков много, бедовые были, ой какие! Тогда шла война с японцем... Ну мы взяли Савву и японцем сделали. Обрядили, как есть японец. И везем его с собой в телеге и всем говорим, что у нас японец, его взял в плен русский солдат. Люди в деревнях верят, ходят на него смотреть как на диковинку. А мы промеж себя смеемся и врем дальше...»Почти в каждом производственном коллективе или поселкебыл чудак, который своими суждениями, поступками, вообще манерой поведения несколько отличался от других и тем самым давал повод для шуток, розыгрышей, комических рассказов; он вполне нормальный работник и семьянин, но часто делал и говорил не так, как все. Эта особенность моментально подмеча лась окружающими, в первую очередь, конечно, местными шутни ками и в их рассказах комически преувеличивалась. Например, на Алапаевском заводе еще в дореволюционное время работал Иван Никифорович И. Он всю жизнь трудился возчиком, перево зил руду, топливо, был неплохим работником, что отмечается в некоторых рассказах. Отношение к нему вполне уважительное, он непременно именуется по имени и отчеству, но во всех рас сказах о нем ощутима юмористическая тональность, о нем всегда говорили с легкой, незлобивой улыбкой. Например, он был болезненно стеснительным молчуном, замкнутым тугодумом: «Вот Иван Никифорович приходит в дом: «Здравствуйте. Бог помочь!» — «Милости просим. Проходи». Он садится, вынимает свою трубку и закуривает. Выкурил, встает: «Ну, прощайте». — «Дак Иван Никифорович, ты, наверно, за делом приходил?» — Нет, только поговорить». И пошел себе. Поговорил, значит». Иногда он пытался дознаться, с какой прибылью торгуют алапаевские лавочники, и везде он спрашивал одно и то же: «Вот приходит Иван Никифорович в лавку: «Здравствуйте. С прибылью торго вать».— «Спасибо, Иван Никифорович. Что покупать будешь?». А он молчит. Мало погодя: «А вы, наверно, прибыль делаете рупь на рупь?» — «Что ты, Иван Никифорович, хоть бы копеечка на копеечку!» — «Ну прощайте пока». И пошел себе». Юмористы обыгрывали его поступки, привычки: как он зимой часто ходил без шапки и рукавиц, как он не любил встречаться с попом и неуклюже убегал, увидев идущего навстречу священнослужи теля, как он наивно хитрил с женой... Как и все возчики, он береж но относился к лошади, но, видимо, и здесь переходил границы общепринятого, и поэтому с усмешкой рассказывали, как он свою заурядную лошадь чересчур ласково оглаживал, нежно с ней разговаривал. Все это побуждало шутников к действиям: «Однаж ды он лошадь ласково уговорил, мол, кровиночка, подожди, скоро приду и привязал к ограде. А мужики лошадь выпрягли, оглобли сквозь ограду продернули и снова с другой стороны впрягли. Он пришел, заругался: «Как это ты, жаба, пролезла». Лошадь жабой назвал — допекли мужика: то кровиночка, то жаба. Ну потом все понял, засмеялся». Острословы, даже оказываясь в новой для себя обстановке, быстро осваивались с ней. Рабочие Высокогорского рудника запом нили Кузьму Васильевича Ковылова, который появился в Тагиле после 1905 года. Был он откуда-то выслан, перебивался поденщи ной, так как на постоянную работу его никуда не брали, видимо, за слишком острый язык. Рабочий И. Р. Носов запомнил такой эпизод: К. В. Ковылов с борта выработки кричал, когда мимо проезжал управляющий Бурдаков: — Евгений Смарагдыч. Грабитель Медного рудника! — Как сказал? — Правитель Медного рудника. Другой рабочий, И. М. Пылаев запомнил нечто подобное: «Сидим раз на железной дороге. Девчонки подбирают камешки... Солнце печет. Вдруг: Смарагдыч и другие. Кузьма Васильевич встал эк-вот посреди дороги, указывает им на девчонок: «Смотрите. Рабочие дети камешки собирают, а ваши жены подолы поды мают...» Был случай, когда К. В. Ковылов при народе, указывая на икону Николая угодника, сказал: «Это мошенник всемирный». Вообще в публичных «выступлениях» К. В. Ковылова ощутимо умелое использование рифмованной речи, омофонных особенностей русского языка, свою насмешку он адресует «начальникам» и их женам — в этом уже проглядывает традиция балагурства и основательно она проявляется в том, что он умел актерствовать. Μ. ф. Боровых вспоминал, как К. В. Ковылов в конторе однажды «выбивал» ордер на два рубля: «Обыкновенно он носил очки. При ходит в контору, там в переднем углу образ Исуса Христа висел. А под образом сидит за столом Иван Николаевич Зубакин. Как Увидит Ковылова, в лице весь изменится, задрожит. Очень его боялся. А тот повернется задом, очки таким вот порядком на затылок наденет: — Хр-р-рм! Иван Николаевич сидит, дрожит. Зубы эк-вот стучат: в-в-в-в. — Хр-р-рм! Ворона! Пиши ордер на два рубля! — Вы знаете, с кем говорите? В-в-в... Я помощник смотрителя... — А я помощник (пальцем на икону) спасителя!». Но как человек грамотный, разбирающийся в политике, К. В. Ковылов шел дальше в своих критических высказываниях —- он касался злободневных вопросов текущей политики. Тот же И. М. Пылаев вспоминал: «Он всех высмеивал: и кадетов, и эсеров, и меньшевиков за то, что только обещать — обещали, а ничего не добились — пустоговорки были. А пуще всего не любил он поли цию и царя. Сколь принимал побоев за это... Тут его все жалели. Когда хлеба поднесешь, когда рюмку». * * * Если не считать Даниила Заточника, первый русский балагур, попавший в письменные источники — это новгородский крестьянин Якушка Балагур, живший в конце XV века. Имена тысяч других канули в неизвестность, но не исчезло их искусство. Д. С. Лихачев пишет, что балагурство — одна из национальных русских форм смеха, что оно было неотъемлемой частью средневековой русской культуры. То же можно сказать в целом о балагурстве XVIII—XIX веков, хотя его подробное изучение еще впереди. Балагуры по-прежнему оставались «возбудителями» обществен ного мнения, весьма популярными в народной среде, и, видимо, не случайно словарь В. И. Даля содержит массу синонимов для обозначения народных юмористов: балагур, забавник, весельчак, веселяга, шутник, насмешник, пересмешник, говорун, потешник... Мы тоже пользовались этим синонимическим рядом, но думается, можно употреблять эти слова точнее. Приведенный выше материал позволяет, хотя и с долей услов ности, выделить среди народных юмористов несколько типов. 1. Собственно балагуры. Это юмористы типа H. Н. Медведева, по прозвищу Мякина, или А. Я. Гилева, по прозвищу Акиня балагур. Они смеются и над окружающими и над собой, причем делают это не только посредством поэтического слова, но и лице действа. Тот же Мякина устраивал настоящие представления из окна своей избушки: показывал рваную одежду жены, икону ^иколы угодника и т. п. и сопровождал все это потешными при баутками, шутливыми комментариями. 2. Шутники. Если следовать за В. И. Далем, то сюда относятся те, кто говорит и делает что-либо ради одной забавы, веселья, смеха; кто обманывает, но не ради лжи, а для безвредной потехи; кто тешит себя и людей пустой забавной выдумкой и т. п. 3. Озорники. Под озорством или озорничеством следует пони мать действие общественного характера, преследующее отместку смехом (разумеется, в стороне остается так называемое домаш нее, внутрисемейное озорство). Озорники далеко не всегда юмо ристы, их натура проявляется скорее в коллективном действии, поступке, розыгрыше. Озорники — преимущественно люди моло дого, реже среднего возраста и находят они применение своим способностям преимущественно в коллективе сверстников. Были и такие, как А. Е. Клюква, который даже «в старости немножко озоровал». Но в целом озорничество — дело молодых, А. Е. Клюква — скорее исключение. В дальнейшем мы подробнее остановимся на этой теме в разделе «Традиции народного озорничества в стихийном протесте и революционной работе молодежи». 4. Острословы. Это юмористы (или сатирики), обладающие остроумием и одновременно владеющие искусством устного слова. «Остроумие,— писал В. И. Ленин в «Философских тетрадях»,— схватывает противоречие, высказывает его, приводит вещи в со отношения друг к другу, заставляет «понятие светиться через противоречие». Юмористические и сатирические «суждения» острословов всегда актуальны, может быть, даже злободневны. Думается, могли быть острословы типа К. В. Ковылова, в общест венных поступках которых традиция балагурства смыкалась с массовым политическим критицизмом. Основное в комических высказываниях таких острословов — это импульсы, идущие от современной общественно-политической обстановки. Каждый заводской юморист имеет что-то свое, особенное, но склад его личности, его внутренний облик — интеллектуаль ный, нравственный, эмоциональный — социально детерминированы, а традиции народной комики стали для него внутренним регуля тором личного поведения. Каждый балагур, шутник, острослов — носитель социального взгляда, точки зрения своей среды, он раз. деляет социальную судьбу своих слушателей. Наконец, чувство социальности диктует каждому юмористу в целом отбор жизнен, ного материала и выбор предмета насмешки. Юмористы в заводской среде, как правило, хорошие рабочие. Они равнодушны к церкви, скептически воспринимают все, что связано с народной верой в колдовство, гадания, в силу хозяев природных стихий и т. п. Все это находит у них выражение в шут ке, розыгрыше, пародировании, в комической песне... И в то же время в репертуаре заводских юмористов всегда находились пес ни, юморески, шутки, которые преследовали только одну цель — вызвать улыбку, жизнерадостную усмешку, добрый смех. Глава III ТРАДИЦИИ ПУБЛИЧНОГО ОСМЕЯНИЯ В ТРУДОВОЙ И СОЦИАЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ РАБОЧИХ Неотъемлемой частью культуры рабочих была такая форма удовлетворения духовных потребностей, как обычай. Рабочие восприняли многие традиционные обычаи и обряды, аккумули ровавшие важные идеи, образцы поведения и мышления, входив шие в структуру народной духовной культуры. Обычай можно определить «как исторически сложившиеся способы поведения в виде целесообразных действий, которые совершаются людьми той или иной общности в силу привычки, воздействия общественного мнения и воспроизводятся без изменения в течение длительного периода времени». Обычай — это всегда общепринятый порядок совершения каких-либо действий, поведенческий стереотип в любой сфере деятельности. И поскольку в реальной действительности переплетены политика и быт, идеология и обыденное сознание, то и обычай может приобретать то или иное содержание. Обычай и обряд иногда могут быть равнозначимы, и некоторые исследователи выделяют обрядовые обычаи, или обычаи-обряды но в принципе обычай более широкое понятие, а обряд—более узкое. Если обычай проявляется в любой ccbeoe деятельности, то обряд связан лишь с духовной культурой. Обряд — это комп лекс символических действий, передающих и утверждающих опре деленные идеи, чувства, отношения. В среде уральских рабочих были и обычаи, и обрядовые обы чаи, мы коснемся лишь тех, которые связаны с публичным осмеянием. § 1. Обычай шутить над новичком как форма реализации воспитательной функции рабочего коллектива В среде уральского пролетариата был обычай отмечать наибо лее важные события в жизни рабочего. Таких событий могло быть несколько и отмечались они однообразно, хотя в одних случаях можно констатировать преобладание серьезного, а в других-^ комического. Старый металлург Г. Н. Мишарин рассказывал: «Если новый рабочий поступал или его повышали на новую должность — обя зательно «крестить». Был такой закон. Рабочий обязательно должен был купить водки и пива, пригласить всю смену и мастера в первую голову. Меня-то сколько раз «крестили». На шуровку пришел — «крестили», работником перешел (т. е. вторым подруб ным. — В. Б.) опять «крестили». Обычай «крестин», или «спрысков», «магарычей» в рабочей среде Н. С. Полищук связьь вает с традициями крестьянского быта периода разложения сель ской общины и справедливо говорит, что «крестины» к концу XIX века отвергались передовыми рабочими: «Обычай этот, под- рывавший и без того скудный бюджет рабочих и способствовавший укоренению в их среде пьянства, к концу XIX века передовыми рабочими стал восприниматься как зло, с которым надо бороться. А в начале XX века рабочие-большевики уже перешли в открытое наступление против него». Соглашаясь с этим утверждением, все-таки заметим, что «крестины» были не только поводом выпить за чужой счет. Бригада, артель, вахта, смена принимали в свои ряды нового труженика, нового члена — обычай нес и закреплял идею при общения человека к источнику своего существования, был свое образным посвящением в рабочие, знаменовал начало нового этапа в жизни человека. Этот обычай не был изобретением кресть ян или рабочих, он издавна существует у многих народов, прини мая ту или иную ипостась в каждой национальной и профес сиональной среде. Рабочие, конечно, в беседах не дают да и не могут дать такого объяснения, они просто вспоминают минувшее с большей или меньшей долей осуждения. Причем автору этих строк приходилось разговаривать со старыми рабочими, которые совсем не осуждали «крестины», рассказывали как о должном: так было принято. Старики из Алапаевского, Нижнесергинского, Верхнеуфалейского, Нижнеуфалейского и других заводов гово рили, что родственники молодого рабочего часто помогали ему устроить «крестины» при поступлении на работу. Родственники часто шли на дополнительные расходы еще и потому, что был, как известно, избыток рабочей силы на уральских заводах и нужно было всячески расположить к новичку тех, от кого во многом зависела будущая трудовая деятельность. Но в дальнейшем, когда рабочий закреплялся на своем месте, когда его повышали в дол жности, он уже обходился собственными средствами. Брачные «крестины» принимали, как правило, шуточную форму. Молодой рабочий женился и как только после свадьбы он появлялся в цехе, над ним обязательно шутили: незаметно ста рались измазать рукавицы краской, онучи — сажей, грязью, фар тук—дегтем и т. п. — пусть, мол, молодая жена отстирает, пока жет свое умение. Чаще всего старались измазать фартук, или запон. Обычно у каждого было два запона: рабочий — он делался из мешковины, и щегольский — из хорошего белого холста. «При ходя на работу, горняк снимал форсистый запон и надевал прос той, рабочий, чтобы избавить свою жену от частой стирки». Кроме того, расшитый белый запон жених получал от невесты на свадьбе. «Если только что женившийся парень приходил на работу без тако го запона, его дразнили и осмеивали». Но если приходил в новом красивом запоне, то старались «нечаянно» дотронуться мазутной рукой, «случайно» задеть чем-нибудь грязным и т. п. Если все это происходило, включая, конечно, мужские нескром ные шутки, и молодожен достойно и умело выходил из ситуации (а помогала здесь, судя по рассказам стариков, публичная само ирония), то мужчины считали «крестины» состоявшимися. Если же молодожен злился, ругался, горделиво отмалчивался, изобра жал безразличие и т. п., то он становился предметом длительных насмешек, весьма колких подковырок. Такому молодожену могли, например, прятать инструмент, иронизировать над ним, подсмеи ваться, пока не надоест. Брачные «крестины» имели место только в узком кругу бригады, артели, носили подчеркнуто мужской характер, и даже жены не знали о них, тем более поселковые жители. Например, когда М. К. Дементьев, старый прокатчик Уфалейского завода, женившийся уже в 20-е годы, но прошедший традиционные «крес тины», рассказывал о них фольклористам в 1983 году, его с удивле нием слушала жена. Для нее это было интересной новостью. Мужчины це делали из «крестин» тайны, но и не распространялись, что обеспечивало эффект неожиданности, соответствующее поведе- ние молодожена и, как следствие, всю дальнейшую комическую тональность и окраску. Обычай шутить над новичками распространен во многих социально-профессиональных группах, а также в армии, на флоте, в закрытых учебных заведениях, вообще везде, где возникает временное или постоянное мужское сообщество. Эти шутки посто янно описываются в литературных произведениях, военных мемуа рах при изображении солдат, матросов, курсантов в первые .месяцы их службы. Приведем пример из повести В. Белова «Плот ницкие рассказы». Старик Смолин вспоминает, как подростком он впервые попал в плотницкую артель. Поставили его к бревну: «Окантуй да горб стеши». Начал он «не по слою, а поперек, по- бабьи» и пока другие обработали по два бревна, он и с одним не успел справиться. Тогда отправляют его: «Сбегай-ка вон к Ярыке, попроси у него бокового правилка. А то уж ты, парень, неровно тешешь». Когда Ярыка услыхал, что Смолин пришел к нему за боковым правилком, то взял обрезок и начал «по бокам охаживать». Все плотники посмеивались. «После этого,— говорит Смолин,— я сбоку уж бревно не тесал, а тесал вдоль». Разумеется, здесь комизм ситуации слабо выражен, ибо взрослые поступили с подростком достаточно жестко, но это типичная шутка профес сионалов над новичком. В среде уральских углежогов был шутливый обычай «ловить соболя». Когда наступило время «ломать кучонки» — разваливать кучи, подростку, впервые приехавшему в лес на углежжение, кричали: «Беги скорей ловить соболя». Заинтригованный подросток подбегал, думая, что действительно можно поймать соболя и раз богатеть, а углежог в это время нарочно толкал «клетку с таким расчетом, чтобы зола, сажа высоко взметнулись и широко раз летелись», да еще и лопатой подбрасывал золу на новичка и тот становился черным, как соболь. «Комический эффект возникал от несоответствия действительного состояния человека названию этого состояния «поймал соболя». У рабочего коллектива было разное отношение к новичкам. Одно дело, когда приходил новичок достаточно взрослый — его нужно провести через «крестины», и совсем другое, когда на про изводстве появлялся подросток или 16—17-летний юнец. На такого новичка коллектив смотрел лишь как на будущего рабочего. Он еще ничего не знает, не умеет, он настолько беспомощен, что стоит ему с серьезным видом сказать глупость и он кинется исполнять. «Сбегай в соседний цех, принеси ведро компрессии»,— скажет шутник рабочий новичку и тот, не зная, что компрессия — это сжатый воздух, побежит с ведром под всеобщий хохот. «Старые прокатчики над молодняком шутили. Помню, привели в прокатку Ларионова Виктора. Он в первый раз пришел, совсем слепой еще был, а один подает ему болду: «Бей болдой станину, пусть подви вается». Он начал бить, все собрались, смеются, кричат: «Пуще бей, пуще!». А он и так бьет без ума. Потом понял, что шутят, сам засмеялся. Станина-то тонны и тонны, куда ее подвинешь!» •П. Ф. Булыгин пишет в своих воспоминаниях, что когда он в 1914 году впервые подростком пришел на работу в Кунгурские желез нодорожные мастерские, его окружили рабочие, и один весело начал спрашивать: «Как мы будем* протирать буферные тарелки? Конечно, без шабера и наждачной пыли, сразу на стекло, правиль но я говорю?». Когда новичок растерянно кивал, все весело смея лись, а шутник продолжал: «До какого побежалого цвета калится свинцовое зубило? По-моему, до темно-желтого?» и т. д. Перед нами обычные шутливые вопросы, адресованные новичку и построенные на абсурде, а в поэтическом плане свинцовое зубило, протирка «на стекло» вагонной буферной тарелки — оксюморон.