Предыдущая публикация
«Такая служба твоя, поэт, и весь ты в ней без остатка».
115 лет со дня рождения русского советского поэта Александра Трифоновича Твардовского (1910-1971).
Судьба Твардовского вся состоит из противоречий, как в зеркале отразивших события великой и трагической эпохи. Талантливый и успешный поэт, любимый народом и обласканный советской властью, трижды лауреат Сталинской премии, хотя в его главной поэме «Василий Теркин» нет ни одного слова о Сталине, в поэме «По праву памяти» Твардовский выступил с обличением сталинской эпохи, но не затрагивая личности вождя, которого уважал. На даче Александра Трифоновича в 60-годы стены рабочего кабинета всегда украшали три портрета – Сталин с трубкой, Некрасов и Бунин…
Кто прячет прошлое ревниво, тот вряд ли с будущим в ладу…
Родился Саша Твардовский 21 июня 1910 года на Смоленщине, неподалеку от деревни Сельцо Починковского района. Трифон Гордеевич, отец будущего поэта, деревенский кузнец, владелец участка «дорогой до святости» земли, выходил на люди в шляпе, любил читать детям художественную литературу и запрещал им носить лапти - ботинок, правда, тоже не было, и ребята бегали босиком почти до самого снега. Свои первые стихи маленький Саша сочинял, ещё не зная азбуки, а в 1925 году в газете «Смоленская деревня» появилось первое стихотворение Твардовского «Новая изба», исключительно в духе времени:Пахнет свежей сосновой смолою.
Желтоватые стенки блестят.
Хорошо заживем мы семьёю
Здесь – на новый, советский лад.
А в углу мы «богов» не повесим
И не будет лампадка тлеть.
Вместо этой дедовской плесени
Из угла будет Ленин глядеть.
Вскоре состоялась «историческая встреча» - на совещании сельских корреспондентов Смоленского уезда, куда пригласили и Сашу Твардовского — селькора с почти уже двухлетним стажем, где тот познакомился с Михаилом Исаковским, редактором главной губернской газеты «Рабочий путь». Михаил Исаковский сразу же отметил искреннюю и яркую лирику юного поэта:
«Твардовский пишет не так, как другие: он по-своему видит описываемое в стихах и старается говорить своими словами, не прибегая к установившимся шаблонам стихотворной речи. В этом смысле стихи были поэтически свежими, в своем роде оригинальными, мало похожими на те стихи так называемых “крестьянских поэтов”, которые печатались в то время в больших количествах».
Но юный Саша мечтал пока не о славе - о простом устройстве на работу, очень хотел устроиться в газету, но даже Исаковский ничем не смог помочь - в условиях повальной безработицы все рабочие места были наперечет. Александр всё равно остался в Смоленске, хотя приходилось ему иногда очень несладко - он скитался по съемным углам и жил за счет крошечного гонорара, получаемого им за стихи, которые изредка брали в печать смоленские газеты.
В поисках лучшей доли пришлось отправиться в Москву, но и там юношу никто не ждал, и он вернулся в Смоленск - учиться в местном пединституте. Началась одна из самых трагических страниц в жизни Твардовского - вся его семья была раскулачена и сослана за Урал, а хутор, их семейную гордость, сожгли односельчане. Отцу с братом Павлом вскоре удалось бежать, но Александр отказался приютить родных, поскольку на нём самом уже стояло клеймо кулацкого сына. Он не простил себе этого поступка до конца своей жизни…
В 1936 году Твардовский снова переехал в столицу и поступил сразу на третий курс Московского института философии, литературы и истории. Написанную им в то время поэму «Страна Муравия» ввели в обязательный курс обучения - поэт приобрёл известность настоящего классика! При сдаче экзаменов по русской литературе он вполне мог вытянуть билет по своему собственному произведению.
Нет героев от рожденья — они рождаются в боях.
21 июня 1941 года Александру Твардовскому исполнился 31 год, а 23 июня он получил назначение на Юго-Западный фронт в качестве «писателя» (была такая штатная должность в системе военной печати) - в редакции газеты «Красная Армия» сочинял очерки, стихи, фельетоны, лозунги, песни, статьи, заметки — все, что было необходимо солдатам и работникам тыла. Всю войну, с 1941 по 1945-й, Твардовский писал своего «Василия Теркина», который родился ещё раньше – в дни финской кампании 1939 года. Целая группа маститых литераторов работала над созданием образа удалого бойца Васи Теркина, время от времени появлявшегося с веселыми рассказиками в газете «На страже Родины». Со временем проект распался, но Александр Трифонович своего героя не забыл. С началом Великой Отечественной поэт стал думать о том, как соединить солнечный юмор Васи с реалиями тяжелейшей войны - коллективный газетный Вася Теркин был эдаким былинным Алешей Поповичем. У его народной поэмы был особый формат: ясным и образным языком, с хорошей долей оптимизма автор рассказывает о фронтовых солдатских буднях. «Какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный солдатский язык – ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого слова!» - писал И. А. Бунин о поэме. Фальши, действительно, не было и в помине, как и идеологической пропаганды, как и упоминания вождей и роли партии – не об этом говорили рядовые на привале. Очередные главы «Книги про бойца» с восторгом принимали в окопах, а вот отсутствие партийного руководства сразу же заметили «наверху»: «…надо следовать не влечениям сердца, а партийным установкам», - попенял автору секретарь Союза писателей СССР Александр Фадеев. Но покинуть своих читателей-фронтовиков Твардовский не мог: «просим Вас продолжить поэму, ибо Тёркин будет продолжать войну до победного конца», - писали автору бойцы. А жена Мария дала Александру Трифоновичу совет не повышать Тёркина до звания офицера - пусть останется простым солдатом. Наверное, поэтому герой поэмы и стал близким другом для каждого фронтовика – каждый из них видел в Теркине себя. Война не отпускала Твардовского до конца жизни, яркими сполохами возникали новые трагические строки - напоминания современникам о тех, кто отдал свои жизни за Победу.С тропы своей ни в чём не соступая, не отступая — быть самим собой.
В 1950-м Александр Твардовский стал главным редактором журнала «Новый мир». Благодаря журналу читатели узнавали имена Александра Солженицына, Юрия Бондарева, Василя Быкова, Федора Абрамова, Фазиля Искандера, Бориса Можаева, Владимира Войновича, Чингиза Айтматова и Сергея Залыгина; заново открывали для себя стихи Цветаевой, Бальмонта, Волошина, Мандельштама. Близкие друзья поэта утверждали, что в юности Твардовский носил в нагрудном кармашке рубахи маленький портрет Некрасова и, возглавив «Новый мир», встречал гостей редакции декламацией строчек: «Сходится к хате моей больше и больше народу, ну, расскажи поскорей, что ты слыхал про свободу?». Твардовский выдержал множество ожесточенных кампаний против обозначенной им направленности журнала «оценивать литературные произведения не по их заглавиям и номинальному содержанию, а прежде всего по их верности жизни, идейно-художественной значимости и мастерству». В литературных кругах до сих пор жива легенда: к своему 50-летию писатель получил орден Ленина вместо ожидаемого звания Героя Социалистического Труда. Секретарь правления Союза писателей СССР К. Воронков якобы сказал Твардовскому: «Вёл бы себя осмотрительней, дали бы Героя», на что тот отрезал: «Никогда не знал, что Героя дают за трусость». Твардовский всегда оставался прежде всего Поэтом - искренним, пишущим без единой фальшивой строки. Как заметил Самуил Маршак в своей книге «Воспитание словом», «нельзя понять и оценить поэзию Твардовского, не почувствовав, в какой мере вся она, до самых своих глубин, лирична. И вместе с тем она широко, настежь открыта окружающему миру и всему, чем этот мир богат, - чувствам, мыслям, природе, быту, политике».Рассказ танкиста
Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,
И только не могу себе простить:
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
А как зовут, забыл его спросить.
Лет десяти-двенадцати. Бедовый,
Из тех, что главарями у детей,
Из тех, что в городишках прифронтовых
Встречают нас как дорогих гостей.
Машину обступают на стоянках,
Таскать им воду вёдрами — не труд,
Приносят мыло с полотенцем к танку
И сливы недозрелые суют…
Шёл бой за улицу. Огонь врага был страшен,
Мы прорывались к площади вперёд.
А он гвоздит — не выглянуть из башен, —
И чёрт его поймёт, откуда бьёт.
Тут угадай-ка, за каким домишкой
Он примостился, — столько всяких дыр,
И вдруг к машине подбежал парнишка:
— Товарищ командир, товарищ командир!
Я знаю, где их пушка. Я разведал…
Я подползал, они вон там, в саду…
— Да где же, где?.. — А дайте я поеду
На танке с вами. Прямо приведу.
Что ж, бой не ждёт. — Влезай сюда, дружище! —
И вот мы катим к месту вчетвером.
Стоит парнишка — мины, пули свищут,
И только рубашонка пузырём.
Подъехали. — Вот здесь. — И с разворота
Заходим в тыл и полный газ даём.
И эту пушку, заодно с расчётом,
Мы вмяли в рыхлый, жирный чернозём.
Я вытер пот. Душила гарь и копоть:
От дома к дому шёл большой пожар.
И, помню, я сказал: — Спасибо, хлопец! —
И руку, как товарищу, пожал…
Был трудный бой. Всё нынче, как спросонку,
И только не могу себе простить:
Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,
Но как зовут, забыл его спросить.
Я убит подо Ржевом (отрывок)
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва
И не видел той вспышки, -
Точно в пропасть с обрыва -
И ни дна, ни покрышки.
И во всем этом мире
До конца его дней -
Ни петлички,
Ни лычки
С гимнастерки моей…
Я знаю, никакой моей вины…
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же…
На дне моей жизни…
На дне моей жизни, на самом донышке
Захочется мне посидеть на солнышке,
На теплом пенушке.
И чтобы листва красовалась палая
В наклонных лучах недалекого вечера.
И пусть оно так, что морока немалая -
Твой век целиком, да об этом уж нечего.
Я думу свою без помехи подслушаю,
Черту подведу стариковскою палочкой:
Нет, все-таки нет, ничего, что по случаю
Я здесь побывал и отметился галочкой.
Вся суть в одном-единственном завете…
Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете -
Живых и мертвых, — знаю только я.
Сказать то слово никому другому,
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить. Даже Льву Толстому —
Нельзя. Не скажет, пусть себе он бог.
А я лишь смертный. За свое в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.
Снега потемнеют синие
Снега потемнеют синие
Вдоль загородных дорог,
И воды зайдут низинами
В прозрачный еще лесок.
Недвижимой гладью прикинутся
И разом — в сырой ночи
В поход отовсюду ринутся,
Из русел выбив ручьи.
И, сонная, талая,
Земля обвянет едва,
Листву прошивая старую,
Пойдет строчить трава.
И с ветром нежно-зеленая
Ольховая пыльца,
Из детских лет донесенная,
Как тень, коснется лица.
И сердце почует заново,
Что свежесть поры любой
Не только была да канула,
А есть и будет с тобой.
К обидам горьким собственной персоны
К обидам горьким собственной персоны
Не призывать участье добрых душ.
Жить, как живёшь, своей страдой бессонной,
Взялся за гуж — не говори: не дюж.
С тропы своей ни в чём не соступая,
Не отступая — быть самим собой.
Так со своей управиться судьбой,
Чтоб в ней себя нашла судьба любая
И чью-то душу отпустила боль.
Я иду и радуюсь
Я иду и радуюсь. Легко мне.
Дождь прошел. Блестит зеленый луг.
Я тебя не знаю и не помню,
Мой товарищ, мой безвестный друг.
Где ты пал, в каком бою — не знаю,
Но погиб за славные дела,
Чтоб страна, земля твоя родная,
Краше и счастливее была.
Над полями дым стоит весенний,
Я иду, живущий, полный сил,
Веточку двурогую сирени
Подержал и где-то обронил…
Друг мой и товарищ, ты не сетуй,
Что лежишь, а мог бы жить и петь,
Разве я, наследник жизни этой,
Захочу иначе умереть!..
Перед войной, как будто в знак беды…
Перед войной, как будто в знак беды,
Чтоб легче не была, явившись в новости,
Морозами неслыханной суровости
Пожгло и уничтожило сады.
И тяжко было сердцу удрученному
Средь буйной видеть зелени иной
Торчащие по-зимнему, по-черному
Деревья, что не ожили весной.
Под их корой, как у бревна отхлупшею,
Виднелся мертвенный коричневый нагар.
И повсеместно избранные, лучшие
Постиг деревья гибельный удар…
Прошли года. Деревья умерщвленные
С нежданной силой ожили опять,
Живые ветки выдали, зеленые…
Прошла война. А ты все плачешь, мать.
Полночь в мое городское окно…
Полночь в моё городское окно
Входит с ночными дарами:
Позднее небо полным–полно
Скученных звёзд мирами.
Мне ещё в детстве, бывало, в ночном,
Где–нибудь в дедовском поле
Скопища эти холодным огнём
Точно бы в темя кололи.
Сладкой бессонницей юность мою
Звёздное небо томило:
Где бы я ни был, казалось, стою
В центре вселенского мира.
В зрелости так не тревожат меня
Космоса дальние светы,
Как муравьиная злая возня
Маленькой нашей планеты.
Не хожен путь…
Не хожен путь,
И не прост подъем.
Но будь ты большим иль малым,
А только — вперед
За бегущим днем,
Как за огневым валом.
За ним, за ним -
Не тебе одному
Бедой грозит передышка -
За валом огня.
И плотней к нему.
Сробел и отстал — крышка!
Такая служба твоя, поэт,
И весь ты в ней без остатка.
— А страшно все же?
— Еще бы — нет!
И страшно порой.
Да — сладко!
Есть книги — волею приличий…
Есть книги — волею приличий
Они у века не в тени.
Из них цитаты брать — обычай –
Во все положенные дни.
В библиотеке иль читальне
Любой — уж так заведено –
Они на полке персональной
Как бы на пенсии давно.
Они в чести.
И не жалея
Немалых праздничных затрат,
Им обновляют в юбилеи
Шрифты, бумагу и формат.
Поправки вносят в предисловья
Иль пишут наново, спеша.
И — сохраняйтесь на здоровье, –
Куда как доля хороша.
Без них чредою многотомной –
Труды новейшие, толпясь,
Стоят у времени в приемной,
Чтоб на глаза ему попасть;
Не опоздать к иной обедне,
Не потеряться в тесноте…
Но те, –
с той полки, –
«Кто последний?»
Не станут спрашивать в хвосте.
На них печать почтенной скуки
И давность пройденных наук;
Но, взяв одну такую в руки,
Ты, время,
Обожжешься вдруг…
Случайно вникнув с середины,
Невольно всю пройдешь насквозь,
Все вместе строки до единой,
Что ты вытаскивало врозь…
#александртвардовский #русскаяпоэзия20века
Следующая публикация
Комментарии 1