Когда я была маленькой, бабушка настойчиво пыталась научить меня вязать.

А я сопротивлялась изо всех сил.
Вообще-то, один раз согласилась, и даже с энтузиазмом взялась за спицы. Но после 5 минут работы вместо красивого и гладкого полотна, так ловко и быстро вытекающего из бабушкиных рук, у меня получилось несколько разномастных, корявых и несуразных узлов. После этого я сказала, что не хочу вязать. Тогда бабушка совершила серьезную ошибку: стала меня уговаривать. Естественно, чем больше она настаивала, тем прочнее во мне становилось нежелание заниматься этим делом.
Гораздо позже, когда мы учились вязанию на уроке труда в школе, я была единственной кто не сумел сделать даже приличный шарфик. Петли получались то настолько узкими, что через них невозможно было протолкнуть спицу, то такими широкими, что походили на дыры. Это удивляло мою учительницу: ведь я была прилежной девочкой и отличной рукодельницей, а тут – такая история.
Бабушкины попытки помочь еще больше усугубили положение. В конце концов, после очередной моей истерики, мама запретила ей даже близко подходить ко мне со своими спицами, села и сама довязала мой шарфик. Она тоже не ахти как это делала, так что учительница удовлетворенно поставила мне (точнее, маме) твердую троечку, и все мы вздохнули с облегчением.
Все, кроме бабушки. Она еще несколько раз пыталась издалека подойти к этой теме, но я всегда распознавала подвох и заранее прерывала разговор. Это почему-то расстраивало ее чуть ли не до слез. Мне было стыдно видеть это, но воспоминания о пережитых мучениях перевесили благородство, и я так и не поддалась.
Бабушка умерла, когда я училась в седьмом классе. Умерла тихо, во сне. Говорят, это самая лучшая смерть – уснуть и не проснуться, проспать самое страшное событие в жизни. Наверное, так и есть, только мне от этого легче не стало. Я рыдала так, что меня пришлось отпаивать успокоительным. Я никак не могла осознать, что ее больше нет. Не вот прямо сейчас нет дома, а вообще нет. Совсем. Нигде. И никогда уже не будет.
Как такое возможно? Еще вчера она была, целовала в щеку и ругала за невыученные уроки, а теперь ее не стало. А что же тогда осталось? Пустота.
Папа успокаивал и ободрял меня, но теперь я понимаю, что ему было еще тяжелее. Я потеряла бабушку, а он – мать.
Последующие годы прошли для меня без серьезных потрясений. До третьего курса, когда внезапно серьезно заболел мой отец. Оказалось, что коварный недуг давно жил в нем невидимым убийцей, а когда, наконец, дал о себе знать, положение дел было уже слишком серьезным. В считанные месяцы отец из широкоплечего жизнерадостного красавца превратился в немощного старика, у которого едва хватало сил поднести ложку ко рту. Он горстями пил таблетки, неделями лежал в больницах, лечился новейшими препаратами, но ему становилось только хуже.
Маме пришлось устроиться на вторую, а затем и на третью работу, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Домашние дела и забота об отце легли на мои плечи. В университете пошли мне на встречу, и почти его не посещала - училась дома.
Это было тяжелое и страшное время для всех нас. Но даже в безнадежности есть надежда.
Я поняла, насколько мало по-настоящему общалась с отцом. Теперь же мы стали проводить вечера вместе. Разговаривали, играли, смотрели фильмы, а в те дни, когда он особенно плохо себя чувствовал, я читала ему книги. Это были чудесные часы, но каждый раз я не могла отделаться от мысли: что, если этот раз – последний?
В один из таких вечеров, папа рассказывал про свое детство. Когда он болел, моя бабушка пела ему колыбельную и вязала красно-белое полотно с кругом по середине и птицами, сидящими на нем. Это действовало на него как успокоительное и обезболивающее. Глядя на мелькание спиц, слушая ее голос, он погружался в глубокий сон, после которого ему всегда становилось лучше.
В тот вечер я пообещала себе, что обязательно свяжу папе что-нибудь (хотя бы шарфик) с птицами из красно-белой пряжи, и на следующее же утро отыскала бабушкины спицы. Но это было самое простое, ведь вязать я почти не умела. Весь интернет был мне в помощь, но это мало помогало. Конечно, я тогда очень пожалела, что в свое время не слушала бабушку и учительницу по труду: никакие видео-уроки не могли направить руки в нужную сторону. Было тяжело, ничего не получалось, несколько раз я бросала, но потом вновь принималась за работу.
А отцу становилось все хуже. Он стал плохо спать, почти ничего не ел и с трудом разговаривал. Кажется, таблетки уже не помогали. Врачи разводили руками – теперь оставалось только ждать. Из-за постоянных болей и плохого самочувствия, он стал раздражительным и резким. Мы больше не разговаривали. В конце концов, я даже перестала ему читать. Теперь мы просто смотрели вместе телевизор. И то не каждый вечер.
Я уже сносно вязала, и даже научилась создавать узоры, но, во-первых, никак не могла найти схему с кругом и птицами, а во-вторых, уже не была уверена, что отца обрадует мой подарок. И в конце концов, бросила затею с птицами.
Все изменилось, когда однажды ночью меня разбудила мама. Обычно она уходила засветло и приходила затемно. Казалось, еще немного такого нервного напряжения и восемнадцатичасового рабочего дня, и она сойдет с ума. Мама попросила посидеть с отцом - он не давал ей спать, а ей скоро опять пора было на работу. Она осталась в моей кровати, а я, набросив халат, испуганная и полусонная, отправилась в родительскую спальню.
Папа не мог заснуть от боли. Он умолял дать ему обезболивающее, но мама предупредила, что он выпил уже тройную дозу. Кажется, оно окончательно перестало на него действовать.
Мне пришлось отказать ему. Отказать родному отцу облегчить его страдания. В тот момент я чувствовала себя предательницей, хотя и понимала, что поступаю правильно.
Это была ужасная ночь. Папа метался по кровати. Он то просил почитать ему, то резко прерывал меня, требуя другую книгу, и тут же, после нескольких слов, требовал тишины, потом включал телевизор и почти сразу выключал его, мучился от жажды, но не мог пить. К утру силы покинули его, он лежал на постели и тихо стонал, а я сидела возле него, обхватив колени руками, и пыталась справиться с дрожью.
Каким-то незнакомым, хриплым голосом, он попросил меня принести старый фотоальбом. Эта несуразная зеленая громадина, набитая черно-белыми фотографиями каких-то чужих людей, которых уже давно не было в живых, всегда немного меня пугала. А уж в такой ситуации это показалось мне чуть ли не знаком приближения смерти.
Но делать было нечего – я исполнила желание отца. Папа попросил помочь ему приподняться и усадил меня рядом. Пока я листала страницы, он тихо что-то бормотал про память о предках, про корни рода, и рассказывал про людей на фотографиях, часто путаясь и сбиваясь. Я не понимала половины слов – кажется, он бредил.
Альбом был разобран только наполовину. В другой его части вперемешку валялись фотографии, газетные вырезки, старые письма, открытки и какие-то рисунки. Я по очереди брала каждую бумажку и откладывала ее в сторону, не видя изображения, не слыша слов отца. Его бормотание и монотонное перелистывание страниц погружало меня в состояние, близкое к оцепенению.
Я уже отложила в сторону аккуратно расчерченный в клетку листочек с узорами, когда в моем сознании что-то шевельнулось. Мне пришлось несколько секунд вглядываться в изображение угловатых птиц, сидящих по кругу, чтобы понять, что именно привлекло мое внимание. А когда поняла, я вскочила с кровати, уронив альбом и прервав словесный поток отца, бросилась в свою комнату и тихо, чтобы не разбудить маму, на ощупь отыскала спицы и заготовленные клубки ниток, красного и белого цвета.
Вернувшись в комнату я, игнорируя папины расспросы, развернула и придвинула поближе стул, положила перед собой схему и начала вязать. В памяти сама собой всплыла песенка про птиц, которые покраснели, плавая в озере, отражавшем заходящее солнце. Эту печальную и мелодичную колыбельную я знала еще с детства, хотя до того дня не совершенно не помнила о ее существовании. Теперь же передо мной было лицо бабушки, а слова мне подсказывал ее голос. Она часто пела мне эту песню, когда я была маленькой.
Кажется, в комнату заходила мама. Кажется, она что-то спрашивала. Но я самозабвенно вязала петлю за петлей, бесконечно повторяя слова о красных птицах. Наверное, это был самый настоящий транс, о котором я читала во всяких книжках про шаманов. Весь мир перестал существовать. Не было ничего, кроме мелькающих спиц и моего (моего ли?) голоса.
Это продолжалось до тех пор, пока все полотно не было закончено. Когда я завязала узелок на последней петле, реальность возникла сразу, целиком. Я умолкла на полуслове, и наступившая тишина удивила меня. Несколько секунд я недоуменно смотрела на полотно с птицами в своих руках, а потом вспомнила про отца и испуганно взглянула на кровать.
Он спал, свернувшись калачиком. Его дыхание было спокойным, а на расслабленном лице светилась чуть заметная улыбка.
С тех пор, его дела пошли на лад. Врач сказал, что это был переломный момент, пик болезни, после которого организм, наконец, принял лекарства. Я несколько раз распускала и снова вязала своих птиц. Правда, уже понемножку, только чтобы помочь папе заснуть. То состояние транса больше никогда не возвращалось.
Примерно через год здоровье отца почти полностью восстановилось, и наша жизнь снова вошла в привычную колею.
Я не знаю, что произошло той ночью. Может, я тогда просто перенервничала и заснула наяву, автоматически повторяя заданные действия, а отцу помогли его детские воспоминания. А может, это было обычное совпадения, и лекарства действительно сделали свое дело.
Я не знаю. Скорее всего, так и было. Но когда у меня появятся дети, буду петь им эту колыбельную. И обязательно научу вязать. Даже если они будут такими же упрямыми, как я.
Алёна Сечкина