Имя на букву «R» часть 3

Мысль назвать его Ромкой пришла в январе, причем как-то вдруг. Яна даже вздрогнула: как же она не догадалась раньше? И ее татуировка, которая все это время словно прожигала ее плечо, вдруг обрела смысл и значительность. Конечно же Ромка! Romka… Яна ликовала — впервые за несколько месяцев на нее словно снизошла благодать, она про себя смаковала это короткое и милое имя, и с каждым разом оно звучало все лучше и лучше.
Липкая затравленность последних месяцев внезапно улетучилась — впервые за последнее время она словно увидела в своих действиях некую цельность, даже закономерность. Все сходилось — “R” — Ромка!
И когда он (а она нисколько не сомневалась, что это именно он, а не она) впервые несмело толкнулся и зашевелился в ее животе, Яна, словно приветствуя, погладила его: Ромка…
Именно тогда, в январе, она осознанно полюбила его, Ромку, еще не родившегося, но уже словно бы знакомого ей.
По вечерам, прошмыгнув в просторной ночнушке в кровать, она бессознательно гладила свой живот и вспоминала, как однажды, ей было тогда лет двенадцать, в автобусе она держала на руках малыша, которого ей передала молодая симпатичная веснушчатая девушка. Яна пыталась тогда уступить ей свое место, но та лишь весело отмахнулась, а вместо этого вопросительно кивнула на спящего малыша: возьмешь? Яна бережно уложила спящего мальчишечку к себе на колени — она очень боялась побеспокоить его, но он спал крепко. Яна смотрела тогда на маленькое круглое личико с тугими щечками, на кнопочный носик и на маленький и удивительно четко очерченный ротик — словно у фарфоровой куклы, которая стояла у бабушке на комоде. В автобусе было жарко, и малыш был немного влажный, от него исходил удивительный запах, и Яна отчего-то подумала тогда: так пахнут ангелы.
Мать заметила живот в начале марта — даже самые просторные рубашки и толстовки уже не могли скрыть очевидного. И именно тогда Яна сумела впервые не дать себя избить.
- Не тронь меня! Малыша повредишь! — тихо, но четко прошипела она матери, которая, осознав ситуацию, дико вращала глазами в поисках орудия экзекуции.
- Слышишь? Не тронь! — во второй раз Яна уже кричала.
Не в силах осознать происходящее, мать безвольно плюхнулась на диван.
- Ты что же это… Ты что… Ты чего это… — как заведенная повторяла она, все еще не в силах осознать происходящее.
- Рожать буду. — Коротко бросила Яна и тяжело, нарочно вперевалку, прошагала в свою комнату.
Побоев тогда не было, хотя было много криков, много слез, много битой посуды и даже разбитый телевизор. Но Яна осталась тогда нетронутой, и вечером, оглаживая свой живот, она шепотом пообещала Ромке, что никто и никогда не тронет их больше и пальцем.
Школу она бросила на следующий после признания день. Без всякой подготовки, просто проснулась утром, посидела на кровати, вышла на кухню и сказала матери:
- Не могу я больше в школу… Пусть на второй год оставляют…
Мать, которая, несмотря на вчерашний скандал и слезы, выглядела бодрой и отдохнувшей, визгливо крикнула:
- Делай, что хочешь, я тебя больше не знаю.
Следующие два месяца прошли относительно спокойно — лишь однажды, после особенно громкого скандала, Яна ночевала на вокзале, где утром ее и нашел отец с милицией. Молчаливая, но не сдавшаяся, она покорно вернулась домой, а через неделю, роясь в шкафу, вдруг наткнулась на тугой новенький сверток. Развернула и тихо охнула — распашонки, чепчики и ползунки вдруг заставили ее разреветься. Она перебрала их тогда все — маленькие, словно кукольные, рубашечки с уютными медвежатами, веселые штанишки и шапочки — и все приговаривала тихонько: “Видишь, Ромка?”
Не объявленный, между ней и матерью впервые установился мир — та совсем перестала орать на Яну, и даже сама как-то вдруг успокоилась. В школе обошлось без шумихи — все же Дина Михайловна работала там без малого двадцать лет, и у них с директрисой давно были свои отношения.
Яна так и не появилась больше в женской консультации, и когда мать пару раз поднимала этот вопрос, лишь отмахивалась: все будет нормально. На самом деле она вовсе не знала, что и каким образом будет нормально, но идти в ту больницу заставить себя не могла.
Однажды утром в самом начале апреля живот вдруг резко и настойчиво заболел. “Ромка”, — истерично подумала Яна, а уже в следующее мгновение натягивала на себя одежду без разбору. Уже сидя в маршрутке, отправила матери эсэмэску: “Мама, у меня заболел живот, поехала в роддом. Позвоню”.
Живот болел как-то странно и непостоянно — боль то отступала, то снова наваливалась, и тогда Яна стискивала зубы и тихонько, про себя поскуливала. Ехать было недалеко, маршрутка вытряхнула ее возле серого здания, которое было единственным роддомом в городе.
Переминаясь с ноги на ногу, Яна проковыляла к двери, на которой большими синими буквами было написано: “Приемное отделение”.
- Здравствуйте, — тихонько обратилась она к миловидной медсестре в зеленой медицинской робе и круглой шапочке.
- Направление, паспорт, полис, — не отвечая и не глядя на нее, протянула руку та.
Яна судорожно вытряхнула из кармана паспорт с вложенным в него полисом и робко положила на стол. Боль подступала, и она присела на краешек стула.
- Направление где? — Яна даже вздрогнула от неожиданно громкого голоса.
- Нет направления, — обреченно проговорила она.
- Как это нет направления? — медсестра посмотрела на нее почти с отвращением. — А у кого наблюдалась?
- Ни у кого… — ожидая боли, Яна почти не могла говорить и лишь шептала.
- Без направления не примем, — отрезала медсестра, решительно отодвинула ее паспорт и громко добавила. — Всех с улицы подбирать прикажешь? Ни карты, ни направления, один живот, а мы тебя принимай? Да если даже я тебя приму, ни один доктор с тобой работать не будет без истории болезни, у нас тут…
Но Яна уже не слушала ее. Она вдруг поняла, что обмочилась — так часто бывало с ней в детстве, когда неожиданно, иногда совсем ни с того, ни с сего, штаны оказывались мокрыми. От безнадежности и позора за свою слабость она почти задохнулась. Теплая жидкость тем временем предательски пропитала колготки и рейтузы до самых сапог. Она с трудом вышла на крыльцо, и на какое-то время порыв холодного воздуха отвлек ее от накатившей боли. Мокрые ноги схватило холодом. Не зная, что делать, Яна пошла не в сторону от роддома, но вдоль стены здания. Боль снова отступила. Яна шла по узенькой дорожке под самой стеной дома и зачем-то заглядывала в низкие окна первого этажа — она увидела несколько уютных палат, на кроватях в них сидели женщины. Они разговаривали, смеялись, кто-то качал на руках малышей в пеленках. Они, казалось, нисколько не смущались незадернутых окон, и Яне снова показалось, что все они словно принадлежат к какому-то особому миру, миру избранных, в котором ей снова не оказалось места. Было стыдно и неловко, она чувствовала себя очень глупо с этим огромным, никому не нужным животом, и когда снова подошла боль, она, словно обманывая себя, позволила себе заплакать. Яна присела, прислонилась к стене дома и, растирая холодными руками глаза, коротко поревела. Боль снова отступила, и она обреченно поднялась, не представляя, куда именно направляется.
Внезапно узкая дорожка кончилась — перед ней был спуск в подвал, на дверях которого висела самодельная табличка: “Прием передач. Посещения. Часы работы: 8-10, 15-19”
Тяжелая дверь подалась без скрипа, за ней оказался длинный и узкий коридор, у одной из дверей стояло в очередь несколько человек. Внутри было тепло, пахло фруктами и домашней едой, а прямо перед собой слева Яна увидела открытую дверь с еще одной табличкой: «Гардероб».
Не понимая, что делает, она вдруг быстро прошмыгнула туда и направилась в самый конец раздевалки, вдоль вешалок с безжизненными пальто и куртками.
Надежно спрятавшись за плотными рядами стояков, она скинула свою теплую куртку, бросила ее на пол и тяжело опустилась на нее на колени. Боль пришла снова. А уже в следующее мгновение Яна, неловко завалившись на бок, яростно пинаясь, стаскивала с себя рейтузы и колготки, которые никак не хотели сниматься вместе с сапогами.
Она начала кричать, только когда почувствовала, что из нее словно толчком хлынуло что-то теплое, а потом что-то тяжелое сильно и больно потянуло где-то внизу. И только тогда она закричала и, начав кричать, все не могла остановиться. Плакала, судорожно заглатывала воздух, трогала что-то скользкое и незнакомое у себя между ног и снова кричала все громче. Она не помнила, откуда взялись люди, не слышала, как кто-то испугано охнул, не почувствовала, как ее подняли и куда-то понесли, она все кричала, кричала, кричала и перестала, лишь услышав непонятно откуда взявшийся голос матери:
- Все, все, уже все, все, все-все-все, всевсевсевсевсевсе… — мать приговаривала тихо, почти шептала, склонившись над ней, и Яне показалось, что все это происходит где-то там, в ее детстве. Мать все продолжала ласково шептать и гладить ее мокрый лоб, и от этого становилось спокойно и даже очень сильно захотелось спать.
- Мама, у меня направления нету, меня не возьмут, — прошептала Яна и тут же почти провалилась в сон. Там, во сне, было хорошо и уютно, там была мама, а откуда-то словно издалека вдруг раздался тоненький и какой-то очень мелодичный детский плач. Яна уже совсем не понимала, что происходит, но этот тоненький крик, казалось, был здесь очень к месту.
- Мам, можно я его Ромкой назову? – спросила она и, не дожидаясь ответа, снова провалилась в сон.
Автор: Paula_KfarSava