Предыдущая публикация
Медвежий грот
«Самое лёгкое – рассказывать про первобытного человека, так как о нём почти никто ничего не знает. И не уличишь, что ты не прав».
Л.Н. Гумилёв
Сородичи были прекрасны! Ладные, скроенные по одной гигантской мерке, с неподражаемым достоинством людей, знающих всё о жизни и смерти, они шествовали по извилистой тропе к подножию Дома Гор, где волна за волной двигались табуны диких лошадей. Надо успеть отогнать их к узкой горловине ущелья. Наступила пора, когда духи стада благосклонны и приглашают на охоту. Поэтому сородичи спешили, уверенно ступая на своих коротких ногах. Утренний предзимний туманец скрадывал их очертания. Но Тонкий знал, что, не в пример ему, они были наделены силой камня, гибкостью лозы и неторопким, спокойным умом славных предков. Лиц не было видно под нахлобученными меховыми шапками, надвинутыми по-над самые наплывы выдающихся вперёд лбов, обильные волосы и бороды сливались с одеяниями из вывернутых наружу и выделанных изнутри козьих шкур. Метательные копья гладко отструганными древками лежали на широченных плечах, дротики ощеривались с левого бока, верёвочные сети, скрученные в тюки, возвышались на их сутулых, если не сказать – горбатых спинах. Более молодые несли колотушки, которыми добивали раненых зверей.
Тонкий в такие часы ненавидел охотников и всё же искренне восхищался ими. Ненавидел за то, что не берут с собою, за то, что не похож на них ни фигурой, ни лицом. Ненавидел даже за их миролюбие и упертую доброту. Они ни словом, ни делом не обижали Тонкого, но на охоту не брали. Говорили гулко и с улыбкой, что они – сжатый кулак, а он – торчащий мизинец, который в любой момент может сломаться. Вот за это родные и были ему ненавистны, однако, это тёмное чувство быстро рассеивалось в совместных делах. Сверстники его давно уже стали знатными добытчиками еды, а он для них оставался ребёнком, или, что ещё обидней, вечным больным, способным разве что клюкву собирать на ближнем болоте. В роду Медведя его считали голышом, не годным для обработки, мелким отщепом, отброшенным в сторону за ненадобностью, но – любили. Впрочем, они любили всё, что даровала им Жизнь.
Солнце взошло на удивление ясное, словно жёлтая кувшинка на брусничной воде озерца, неожиданно тёплое. Хороший знак для охоты, предвестье удачи. Тонкий бесшумно сбежал по слоистым выступам песчаника, промчался по неглубокому овражку и вышел на крутой берег устья спокойной в это время года речушки. Обрыв нависал козырьком над зыбкой полоской берега. Весной он омывался крепким течением, создавая оползни сине-бурой глины, липкой и податливой. И опять, в который уже раз, Тонкий заплакал, увидев своё отражение в неподвижной воде. Не кряжистый ствол телес, как у сородичей, его тонкое тело скорее было схоже с колеблющейся на ветру тростинкой. Где тут удержаться грудам мышц, ветвям рук, корневищам ног! Но самое уродливое – это его лицо: высокий чистый лоб, огромные синие глаза, с каждым взмахом ресниц готовые вспорхнуть и улететь на небо, маленький, как птичья жопка, рот и лёгкий пушок кое-где пробивающейся молодой бородки, так и не соединившейся с кудрями головы. Жуткое одиночество, чувство заброшенности перехватили обидой горло – и он вновь заплакал. Ему нестерпимо захотелось упасть всем телом в грязь и подняться тяжёлым от земли, от вновь родившей его Великой Матери, стать таким, как все. Вместо этого он вошёл в реку и умылся. Слёзы исчезли в бегущей воде. Упитанные, готовые к зимней спячке, рыбы щекотали кожу, слизывая крупицы глины. Холод стал проникать в кровь. Ничего не поделать, он вынужден оставаться самим собой.
Тонкий знал, что Земля родила Воду, дала ей волю и память, глубокую, если не бездонную. Он вновь вгляделся в собственное отражение:
- Вода, откуда я такой, кто породил меня?
Вода молчала. Его отражение стало меняться, он стремительно молодел – и вот уже совсем мальчик, а рядом его сверстники из рода Медведя. Круг видения расширился и превратился в сверкающую картинку его детства. Тогда, в необычно жарком летнем месяце, дети побежали купаться. Сбросили лёгкую одежду и попрыгали на мелководье. Тонкий остался на берегу.
- Давай к нам!
Он начал разоблачаться, а они плескались и смеялись. Ему казалось, что смеются над ним, хотя это было не так. Его тело было действительно голым, как у лягушки, ножки и ручки тоненькие, и он прямо с берега прыгнул в омут и поплыл под водой, как диковинная рыба. Ему не хотелось выныривать. Но противоположный берег был всего лишь в немногих гребках рук. Пока он до последнего удерживал дыхание под водой, старшая мать кликнула детей, и они помчались на зов, забыв о своём необычном товарище.
Теперь он вспомнил, как тогда, в детстве, пытался синей глиной вылепить себе такое же лицо и тело, как у его сородичей. Податливая глина ссыхалась и отпадала, а он ревел не переставая. Как же он был глуп! Вода всё смыла, но всё запомнила. Только вот зачем она сегодня открыла перед ним картину далёкого детства? И в этот миг новое видение мелькнуло на глади озерца – молодое девичье тело, чистое в своей наготе. Мелькнуло и тотчас исчезло.
- Ты знаешь будущее, Вода?
И с поверхности закатного озерца, словно выдох, послышалось:
-Да.
Сородичи мыслили, собравшись воедино, у них не было привычки оставаться наедине с самими собой. Но некая сила толкала Тонкого к потаённым, уединённым размышлениям. С возрастом он научился не уходить в себя прилюдно, но притушить бдительность сородичей было невозможно. Они чуяли его инакость и всеми силами стремились погасить её, приблизить к естественной гармонии сотнями поколений выверенного бытия. Так вот он и ловил соболезнующие взгляды сородичей, внешне стараясь подражать им. Но в мечтах своих он уносился туда, где его ожидала привидевшаяся молодая женщина, так похожая на него и так не похожая на женщин его рода.
Пора возвращаться в грот, к погасшему очагу, где его дожидается Слепой. Хорошо, что хоть он не видит срамоты его лица. Но калека всё видел, пусть не глазами, но пальцами. Зренье своё он потерял в молодости, в схватке с тигрольвом. Последнее, что ему запомнилось – растопыренные когти, молниями полоснувшие по щелям глаз. С той поры свет погас, но сородичи его не оставили, отбили от зверя и нежными травами утишили боль, излечили. Теперь он был хранителем пещеры и властителем огня. А уж он чувствовал огонь всей своей кожей, обильно покрытой подпалинами. Он понимал Тонкого, но делал вид, что считает его таким же, как все. Да этого и не нужно было. В родовом языке не было слова «иной», тем более «чужой». Всё, что отклонялось от нормы, считалось всего лишь «больным». Разве больного можно ненавидеть? Только пожалеть!
Предметов в обжитом пространстве было немного, ровно столько перешло к ним от предков. Для жизни достаточно, а лишнее всегда в тягость. Каждая вещь размещалась на своём месте, у каждой было своё чёткое предназначение. В нише под скальным навесом стояли громоздкие рогатины из тиса с обожжёнными ударными концами да несколько дубин. В сезон охоты на табуны лошадей они без надобности. Слепой нашарил рукой старое тяжёлое копьё с обломившимся на прошлой охоте кремнёвым наконечником. Непорядок. Он ощупал кленовое древко. Вполне пригодно. Взвесил его на изгибе локтя. Центр тяжести на месте. Осторожно отделил остриё и улыбнулся, вспомнив, как хрустнул при еде осколок кремния, впрочем, не повредив зубы, которые в его роду были крепче камня. Хорошо хоть не Тонкому достался тот кусок мяса! В этот самый момент, пятясь задом, как принято, в грот вошёл Тонкий. Лёгок на помине, и ко времени:
- Подай заготовку наконечника и отбойник.
Юноше было приятно наблюдать, как сноровисто его напарник стал обрабатывать болванку, ощупывая грубыми подушечками пальцев режущие края. Чешуйки кремния только успевали отлетать! Ему и с открытыми глазами так быстро не сработать, а уж с закрытыми – пальцы в кровь оббить. Его обижало, что Слепой играючи делал то, что ему, зрячему, давалось с большим трудом. Ещё более расстроило, что мастер отказался от его помощи и отнесся к нему как к несмышлёнышу:
Ну, вот и готово. Учись, Тонкий.
Наконечник он туго-натуго прикрепил к массивному концу отполированного древка, поставив копьё на место.
-Как там на Свету?
-Солнце пошло на отдых.
-Пора костёр творить, охотники вот-вот вернутся.
Слепой нащупал на каменной полке сухую дощечку, в которой Тонкий заранее выдолбил округлую лунку, и вынул твердый деревянный стерженёк, положил дощечку на плоский камень, зажал босыми ступнями ног, вставил в углубление палочку и стал её быстро-быстро вращать между ладонями, поддавливая к низу. Не дожидаясь, когда появится дымок, Тонкий сбегал за трутом, хранящимся в самом сухом месте грота, и уже ждал, когда заалеет глазок, раздул огонь и тот послушно вспыхнул. Минутное дело – и костёр весело затрещал. Это повседневное чудо неизменно его завораживало, наталкивая на мысль, что в предметах и вещах таится Дух жизни. Слепой, обладая непомерной силой и бугристыми от мозолей ладонями, делал это чуть ли не машинально.
-Огонь! Это хорошо. Ух!
Запахло палёным мехом, и Слепой отодвинулся на шаг, подставляя к теплу ступни мохнатых ног, иззябших от осенней непогоды и холодка грота. Слепой на охоту не рвался, ему нужен был помощник, а охотникам в радость прийти в тепло и ждать, когда Тонкий приготовит еду. Это у него получалось даже лучше, чем у женщин, оставшихся с детьми и стариками в стойбище.
- Поют! Должно быть, охота удачная.
- Я видел с Горы табуны. Они словно листья летели по воздуху.
- Вспугнули.
Голоса охотников катились вверх по склону. Напарники подбросили дров в огонь и зажгли несколько факелов, расставив их так, чтобы под сводами грота стало не только тепло, но и светло. Слепой разобрал слова песни и с явным удовольствием повторил две ритмичные фразы удачливых добытчиков, исключительно для Тонкого, пусть запоминает:
Мерь – и дорога будет мерной,
Верь – и дорога будет верной.
Охотники, отодвинув плетёную загородку, вошли в грот. Хорошо! Густой и лохматый огонь горит, вертел снаряжён, плоские камни для жарки раскалены. Нет, не ошибся в своём выборе Главный, поставив Слепого и Тонкого на хозяйство. Первым делом вошедшие скинули тяжёлые, намокшие от талого снега обмотки и зашлёпали босиком. Для охотников обувка важна, каждому её сшивали по особой мерке, прокалывая каменным остриём по краям шкурки и стягивая конскими жилами прямо на ноге. Когда Тонкий предложил кроить обувь из хорошо выделанных козьих шкур, соединяя жилками, прикреплёнными к лучинке, они не приняли новшества, более того, возмутились:
- Да ты кощунник!
Всё должно оставаться таким, как передали досточтимые предки. Этого Тонкий принять не мог и тайком сшил себе удобные унты. Ему достало ума не показывать своего изделия сородичам. Непременно сожгли бы! Надо сказать, это далось ему не без душевных переживаний. Он осознавал, что нарушает родовое установление – остерегаться новизны. Но страх оказаться вне рода вытеснял чудесный образ далёкой страны, где его ожидала воображаемая возлюбленная. А как дойти до тех мест без унтов?
Обильную добычу, натрудившую даже их косогорые плечи, охотники складировали в Пещере, оборудованной на зимний период. Но надо сказать, что никогда они не забивали животных больше, чем требовалось для пропитания роду. В Медвежий грот они принесли лишь потрошёную тушку и самые лакомые куски. Острыми сколами кремния охотники резали мясо и шлёпали на раскалённые камни. Тонкий приправлял куски ароматными травами и зёрнами, собранными в долине, быстро переворачивал, а сородичи сметали поджаристые с кровью пласты прямо на свои раскрытые ладони и с жадностью поедали. Слепой вращал вертел, Тонкий следил, чтобы не подгорела пузырящаяся от жара тушка молодой кобылицы. Запивали еду родниковой водой, настоянной на клюкве. Глаза едоков совсем заплыли от тепла и обильной пищи. И вот они уже храпят, разметавшись по шкурам, гулко, из глубины чрева выкрикивая во снах переживания нынешней охоты. Гортанные звуки напоминают эхо в горах. Лишь Главный, указав на остатки снеди, командно произнёс:
-Уг! Это – туда.
Несмотря на краткость, Тонкий отлично понял смысл приказа. Сладкие остатки еды надо было отнести в летнее стойбище, где на время охотничьего сезона обитали старики и женщины со своими медвежатами, юными кровными родичами. Это было подношение речным духам, поместившееся в небольшом кожаном мешке, который удобно крепился ремнями к спине. Тонкого не в первый раз назначали скороходом из-за его длинных и быстрых ног.
располагалось возле Большой отмели Великой реки, от Дома-грота на расстоянии светлого дня пути, за тёмнохвойным лесом. Вся родовая земля была обозрима. Охотники не любили дальних переходов. И зачем куда-то шагать, если сами звери шли к ним, особенно осенью. Пращуры выбрали это жирное место. Юноша шёл и думал: кто же он такой? Почему его влечёт в неведомые дали? Почему так смущают ум его неясные мечтания? В нём замешены та же земля, то же небо, та же дорога. Тогда почему от него отводят глаза? Сородичам его чуждо чувство времени, только ритм дня и ночи, только смена времён года занимают их. Даже когда умирал старик или погибал на охоте добытчик, они говорили – ушёл к новому рождению. И осыпали усопшего цветами, хороня в неглубокой ямке, чтобы легче было выбраться на новый Свет. Повседневный труд не был им в тягость, оставляя много свободы для созерцания жизни, а она мыслилась неизменной и прекрасной в своих извечных повторениях. И как покойно, заготовив еды и дров, сидеть у костров в своей уютной Пещере. Где ещё такой зимний дом найдешь! Там они рождались, там же становились взрослыми, туда приводили жён и воспитывали малышей. Чувство беспокойства, с которым Тонкий появился на этот свет, редко посещало его родичей. Они неосознанно пребывали в постоянном согласии с собой и окружающей природой, которой умели наслаждаться. А ему хотелось вырваться из этого замкнутого круга и обрести друга, схожего во всём с ним самим, наделённого таким же беспокойством и жаждой новизны. Так он шёл, перекатываясь с чувства на мысль и обратно, пока не достиг Великой реки. Он обратил внимание, что нынешняя осень началась много раньше и река уже стала подмерзать по краям.
Дух мира и спокойствия витал над округлыми навесами лёгких строений под открытым небом. Кое-где к небу тянулись дымки. С вершины взгорья казалось, что по приречной долине расставлены белые черепа великанов. В стране снов сородичей обитали огромные люди, доверчивые и мило туповатые, они занимали почётное место в родовом предании. Над ними принято было потешаться, но совершенно беззлобно. В мире бодрствования таких людей не было. Считалось, что они нагромоздили горы, прочертили русла рек, вырыли озёра и моря, зажгли полярные сияния и – покинули землю. Если подобные люди действительно существовали, то юноше бесподобный творческий порыв великанов был по душе. Но ему самому они никогда не снились. Его ночные видения рисовали некий лес, полный чудес, беспечное, свободное от хищников, бытие, полное цветущих дерев, нежной музыки и любви. Порой, просыпаясь, он слышал Голос, но слов разобрать не мог. Сдерживая шаг и ритмично переставляя ноги, чтобы как-то ослабить груз кожаного мешка, Тонкий спустился в долину. Женщины и дети тут же окружили его, стаскивая с плеч порядком отяжелевшую поклажу. Жертвенное мясо передали старцу. Ветровые заслоны и небрежно сооруженные лёгкие строения казались необычайно уютными. Овальные стены времянок, более похожих на шалаши, были кое-как сложены из черепов, вкопанных в землю крупных костей и бивней мамонтов, залежи которых сородичи находили на прибрежной отмели. Без крыши над головой в период дождей не обсохнешь и не отдохнёшь. Выше крепились тонкие жерди, покрытые шкурами. Всё равно скоро всё это придётся бросить и перекочевать в пещеру. Тонкому виделось совсем иное поселение: основательное, прочное, с рукотворными гротами, не пропускающими пронзительные ветра под зимним небом. Конечно, лучше бы построить дома из сосновых стволов. Обработать их для этих целей не тяжело. Да и кости с бивнями можно укрепить и переплести получше, с большей хитростью. Юноша тряхнул головой и ужаснулся своим фантазиям. Пусть всё остаётся, как есть! Мамонт для Тонкого был священен. Его сородичи почитали непомерного зверя, да и жён себе брали из соседнего рода Мамонта. Пусть он несёт свою дозорную службу, оберегая благополучие людей. Пещерные гиены носа не сунут, страшась даже запаха, а добрые предки невидимо соберутся, чтобы охранять своих кровных родственников.
В окружении малышей, которые были рады ему и нудили с ними поиграть, Тонкий подошёл к хижине стариков, намереваясь войти. Дети тотчас же отстали. Нельзя! Два огромных бивня создавали арку входа. Ступеньки вели в жилое углубление. Внутри горело несколько очагов, вокруг них сидели умудренные жизнью седошерстые. Юноша пожелал почтенным старикам здоровья и попросил указать место для отдыха. Те, как по команде, кивнули в сторону перегородки, за которой приютилась постель, и продолжили резать, сверлить, строгать дерево, расщеплять камни. Рядом лежали уже готовые скребки (женщины ими обрабатывали шкуры), листовидные заготовки для лёгких копий и дротиков. Никто не сидел без дела, но и не утруждал себя сверх меры.
Завернувшись в шкуру, Тонкий, утомлённый переходом, погрузился в сон. Это состояние тела и души изначально волновало людей. Считалось, что во сне каждый совершает своё путешествие в необъятный мир духов, а попросту тех, кто уже побывал на Земле, или ещё только собирается её посетить, кто овеян ветрами времён, в ком замешены та же твердь, те же вода, огонь и небо. Но Тонкому снилось нечто особое, о чём и рассказать сородичам нельзя. Он видел возделанный земной природой и небесными силами сад, где каждое дерево, каждая зверушка и травинка имели своё особое имя. И эти имена дал им он. Снилась ему яблоня с золотистыми плодами и девушка, каких не найти в реальном мире, – хрупкая, как он, нежная, как весенний ветерок, с надкусанным яблоком в руке. И над этим садом витал невидимый Дух добра, а в изумрудном подлеске таился скользкий дух зла. Во сне этот гад пытается завести разговор, вкрадчиво обращается к нему. Там у юноши другое имя, настоящее. Он о чём-то беседует с девушкой, и речь их не катится горным эхом, а напоминает птичий щебет в пору цветенья. Как свободно и просторно становится ему, как легко, а язык танцором беззвучно вздрагивает в такт воздушной речи. Таких снов сородичам не видится, у них – твёрдая тропа, удачная охота, а когда пойдут дожди – женщины. Насыщаться, плодиться, размножаться, пока тяга земная не покинула, – вот их вожделенные сны. И чтобы всем было хорошо. Но Тонкому плохо, очень плохо в замкнутом, повторяющемся от лета к лету мире!
Пробудившись, Тонкий вышел на воздух, где его поджидали дети. Голопузые, смешливые, они льнут к нему, возятся и барахтаются с ним. Прятки и догонялки сменяют друг друга. Особенно по душе им игра с изогнутой обточенной палкой, лёгкой, как перышко. Тонкий бросал её, и она со свистом рассекала воздух, возвращаясь обратно. Старшие дети, побывавшие на охоте, неодобрительно посматривали на его тонкие руки и бесполезный предмет. Таким слабым снарядом и птицы не подбить, иное дело их кривые палицы! Совсем иначе смотрела на него женщина, мать троих малолетних сорванцов, волочащая по скользкой от росы траве плетёнку, полную яблок. Ей была по душе игривость юноши, и она жалела его, затянувшуюся его болезненность. В то же время она видела в Тонком молодого мужчину. Конечно не такого, как погибший на охоте отец её детей, но всё же.
- Зайди в чум.
Подчинившись её властному и тягучему, как желание, голосу, он последовал за ней. Алая гроздь рябины было воткнута в приглаженные и умащённые жиром волосы. Он не сразу разгадал смысл этого явного знака. Лучше бы она не сбрасывала песцовую накидку! Свет из округлого отверстия упал на волосатую грудь с чудовищными сосцами, они торчали как окрашенные кровью остроконечники, вынутые из тела добычи. Женщина часто дышала и уже нашаривала всей пятернёй его орудие страсти. Подчиняясь инстинкту, крайняя плоть приподнялась. В то же самое мгновение в мозгу Тонкого послышались глухие удары. Словно бьют колотушкой по натянутой бизоньей коже, подумал он, – и всё опало. Баба захохотала, разбрызгивая слюни сочным смехом:
-Уг-ять-об!
Тонкий отшатнулся, маленьким зверьком шмыгнул между мшистыми стволами ног и, задыхаясь, выскочил вон. Женщины, взятые в жёны из рода Мамонта, были прямолинейны и незлобны. Эта лишь покачала головой и произнесла на языке своих родичей:
- Пшер чер! Мяс манн.
Ну нет, другого раза уже не будет. Звуки бубна звучали не только в его мозгу, они бухали, взлетая и опадая, по всему стойбищу. Это означало, что старейшины рода Медведя собирают всех на священную площадку. Она располагалась на песчаном берегу реки. Каждой весной разлив смывал и очищал это пространство. Берег был живым и враждебным, а текучие воды опасными, поскольку текли ниоткуда и уходили в ничто. Это понятно. Река всё видела, очень хорошо видела. Таких огромных глаз не было ни у кого, ни один зверь, кроме ночного неба, не умел глядеть всем своим телом. В отличие от сородичей Тонкий не только не боялся воды, но тянулся к ней, мечтая когда-нибудь поплыть по речному течению. В голове своей он уже строил плот: несколько бревен, связанных сыромятными жгутами. Питаться он будет рыбами, которых втайне от родичей он научился не только бить острогой, но и выуживать длинной нитью с закреплённой на конце острой изогнутой косточкой. Пара-тройка таких изделий всегда были при нём, в потайном кармане. Тонкий думал осуществить побег уже следующей весной. Однако надо было ещё пережить надвигающуюся зиму.
Людей собрали для объявления Великого Испытания. Старик говорил речь:
- Пора подошла посетить Пещеру. Новых охотников жаждет узреть наш предок Медведь.
Для такого важного обряда весь род собирался воедино, чтобы к новой весне определить новых полноправных охотников, а стало быть, и женихов. Тонкого снарядили в обратный путь. В кожаный мешок женщины до отказа набили кореньев, зерен и плодов, собранных ими на плодородной равнине. Старики передали бывалым охотникам Дома-грота приказ по первому льду отправиться к Пещере, которая находилась на скалистом острове горного озера. Юноша пустился в дорогу не оборачиваясь. Спина его напряглась, в ушах звучало: «Уг-ять-об». Он боялся, что и в этот раз ему не пройти испытаний, но впервые был даже рад этому. Становиться взрослым как-то расхотелось. Однако весь обратный путь он придумывал разные хитрости, чтобы всё же преодолеть трудности тропы и получить право выйти за пределы земли своего рода, не нарушая Запрета. Он весь истерзался от собственной двойственности. Внутренний его надлом источался соком невидимой жизни. И зачем ему это мученье? Ведь все уже есть, всё создано, звери благосклонны, плоды обильны, еды достаточно, исполняй Закон – и радуйся. Но желанного покоя такие размышления ему не приносили.
Всё лето Пещера пустовала, но теперь, когда запасы еды и дров были в достатке, именно она становилась местом обитания Рода. Под её сводами соорудили перегородки, шалашики, выложили с десяток костровищ, настелили мягких шкур. И тепло, и безопасно. Давным-давно в ней жила семья пещерного медведя, теперь об этом напоминал огромный череп зверя-предка. Его водрузили на валун, похожий своими очертаниями на мощное тело пращура, задрапировали бурой шкурой, прикрепили лапы так, что в полумраке он выглядел как живой, а в свете факелов грозно шевелился. Ещё будучи подростком, Тонкий незаметно от своих сверстников вставил в пустые глазницы Предка два полупрозрачных сердолика – и они светились рыжими искрами. Род этот его поступок одобрил. Всё красивое притягивало людей с явно созерцательной натурой. К лапам Предка, уже по собственному разумению, они приносили яркие цветы и прозрачные камни необычной формы. Но когда Тонкий куском охры, не отрывая его от скальной поверхности, единой линией нарисовал лошадь в прыжке, возмущению не было предела. Этот поступок сородичи посчитали насильственным вторжением в естественную красоту:
- Хуже тени кобылы.
- Не живая.
- Живая – прекрасна и вкусна.
- Сотри это!
Пришлось подчиниться. Позже он не раз изображал зверей, птиц, фигуры сородичей, но только на прибрежном песке, в одиночестве. Лёгкая волна, набегая, слизывала изображения, и Тонкому не грозило наказание за ослушание. Юноша давно заметил, что у несравненных в охоте сородичей фантазия, способность творить новое никак не проявлялись. Часами они могли любоваться светящимися облаками, цветущими вишнями, мчащимися табунами. Но только тогда, когда еды было вдоволь.
Тем временем в Пещере началась уборка. Развешивали шкуры, отделяя укромные уголки, перебирали каменные очаги, укрепляли вход от хищного зверья, расчищали галереи, уходящие далеко в глубины горы. Один из ходов, узкий и прямой, вёл к источнику с незамерзающей водой. Старшие охотники под управлением Главного оборудовали тропу испытаний для молодёжи. Она начиналась под открытым небом, вела к входу в запретную галерею, прикрытую тяжёлым валуном, и дальше, в недра горы, а затем вновь выводила на воздух. Тонкий не знал, что находится там, за валуном, ему уже несколько зим не удавалось свернуть его, чтобы протиснуться в галерею. Но на этот раз всё будет иначе.
И этот день настал. Главный, великий охотник, сидел под кривой, причудливо изогнутой сосёнкой. Казалось, он слушает, как поют на ветру вечно зелёные иглы. Ветер посвистывал, вплетая свой голос в изумрудный перезвон. Молодые люди, отобранные для испытаний, молча сидели полукругом, стараясь подражать своему наставнику. Но они не слышали нечего, кроме биения собственных сердец. Среди них был и Тонкий, но сегодня его трудно было узнать. Он сам сшил себе шапку с меховой опушкой, надвинув её на глаза так глубоко, что они скрывались за меховыми косицами. Старую медвежью шкуру, в которой уже не раз безуспешно участвовал в обряде обрядов, он перекроил, вставив с изнанки плетёнку из ветвей, чуть ли не вдвое увеличивающую плечи. Ноги обул в унты собственного покроя, которые скрадывали от острых глаз товарищей длинные полы шкуры. Да ещё спрятал под ней крепкую палку. Очень крепкую, сильнее камня. Резак стал крошиться от первых же ударов. Ему несколько раз пришлось подновлять лезвие новыми сколами. Без палки на Тропу не выйти, вернее, не ступить на её тёмную, подземную часть.
И вот по сигналу пошёл первый испытуемый. Всем телом навалился на валун, отодвинул его и протиснулся в мрак галереи. Бывалые охотники поставили камень на место. Второй юноша уже с большим трудом проделал это же действие. Когда очередь дошла до Тонкого, родичи навострили глаза и уши:
- Ну же!
Они явно болели за Тонкого, желая ему удачи, без которой нет доброго охотника. В глубине души они не верили, что их слабосильный сородич справится с этой задачей. Однако Тонкий навалился всем телом на валун, кряхтя как от натуги, незаметно сунул рычаг под камень – и сдвинул его, прошмыгнув в образовавшуюся щель. Народ ахнул и переместился к выходу из горы, откуда должны были появиться юноши. Лишь Главный знал, что в полной тьме подземного лаза их дожидается Слепой, расставивший по всей Тропе затейливые ловушки. Ему свет не нужен, а вот испытуемым он стал бы спасительным, путеводительным. Но как его тут добудешь? Осклизлые стены, да и под ногами то там, то сям – вода. Брать с собой огненное снаряжение строго запрещено. Таковы вековечные правила, они крепки, как своды подземного мира. Сородичи даже и подумать не могли, чтобы их нарушить, переступить закон Правды. Предок всё видит. Тонкий чуть отстал от товарищей, которые шли шаг в шаг, одинаково косолапя и рыча, подражая медвежьему ходу. Быть, как все, – их правило, и посему нечего бояться. Самый сильный, Здоровяк, идущий впереди, внезапно упал в ловчую яму, устланную листвой и еловыми лапами для смягчения удара. Туда же обрушились и шедшие за ним. Из тьмы пещеры раздался хохот.
- Хозяин! – молодых охотников охватил страх.
Лишь Тонкий узнал голос Слепого и совершенно успокоился. Эта ловушка не ловушка. Из поясных ремней оставшиеся наверху скрутили верёвку и постепенно вытянули одного за другим незадачливых юношей. Теперь надо идти осторожнее. Еловые ветки – прекрасный горючий материал. Вот бы запалить факелы! Но как добыть огонь? Тонкий, достав из-за пазухи два «горячих» камня, постучал ими друг о друга:
- Есть способ. Трудный, но всё же. Попробуем?
- Ага.
-Надёргайте ниток из верёвок и шерстинок из шуб. Готовьте трут.
Ударом кресала о кремень Тонкий начал высекать жёлтые искры, затем камни взял Здоровяк, у него получалось лучше. Прошло много времени, когда удачным ударом искра попала на трут и крохотный огонёк разгорелся. Откуда и когда пришло умение таким способом добывать огонь, никто не знал. Скрученные из ветвей факелы вспыхнули, мрак отступил. Тонкий увидел, как тень Слепого на миг мелькнула и скрылась за поворотом узкого лаза. Вот она, Потаённая зала. О ней рассказывали бывалые охотники. Из залы ходы во все стороны, а выход один. Без огня его обнаружить можно лишь наощупь, по выемкам, выбитым предками перед входом в нужную галерею. При свете еловых факелов они, эти чёрные пасти-проходы, были отчётливо видны. Пламя разметалось по стенам, высвечивая груды звериных черепов и костей, аккуратно и со смыслом уложенных по карнизу. Шагни в сторону – и они рухнут на тебя. Но теперь, при свете, этого уже не случится. «Вот бы разрисовать стены стадами животных», - подумал Тонкий. Но это время ещё не пришло. Родичи не желают рисовать. Они умеют держать ритм и не сбиваться. Вся природа может перевернуться, небо упасть на землю, река затопить долину, но они будут держать ритм рода. В этом их твердолобость, безоглядная вера в прошлое, которое и есть – вечное настоящее, таящее будущее. Шорох вывел Тонкого из задумчивости. Прямо перед входом в нужную галерею кружил оборотень. Ватага испытуемых попятилась назад. Факелы в их руках затрещали и погасли. По-видимому, это был пещерный лев. Он скрежетал когтями по известковой мертвизне пола. В ноздри резко пахнуло зверем. А лев уже метил прыжок, тысячекратно отражаясь в наплывах сталактитов. В его пасти чёрные обсидиановые зубы. Раскатилось гулкое и долгое: «Ааахх». Молодые охотники замерли, лишь Тонкий успел запалить новый факел. Понимая суть очередного испытания, он подошёл к зверю вплотную и, сунув факел в пасть оборотню, громко произнёс: «Прочь, Могучий Повелитель Мрака!» А затем шепнул: «Освободи путь, Слепой!» И тот отскочил. Все видели, как Лев раскинул лапы, словно пытался сграбастать Тонкого и, прежде чем рухнуть, прохрипел:
- Путь!
Факел затрещал, отблески огня запрыгали по осклизлым стенам и за несколько мгновений перед тем как он окончательно погас, наш герой увидел перед входом в крайнюю галерею знак распростёртых рук или крыл – две красные линии, пересекающие друг друга. Знак Пути, знак выхода из мрака подземного мира – крест. Туда он и направился, увлекая за собой остальных. После этого происшествия товарищи стали звать Тонкого не иначе как Великий Больной. Так он получил новое имя. Худой олень перегрыз горло Пещерному льву! Войдя в галерею, они увидели слабое мерцание. Это был тайный выход из глубины Пещеры, свет, который и вывел их под небо. Родичи приветствовали героев восторженными криками. Их поразило то, как скоро в этом году найден молодыми охотниками путь к жизни. Указывая на Тонкого, те разноголосо отвечали:
- Это Великий Больной вывел нас. Он победил оборотня.
Старики качали головами, гадая, к каким переменам, к счастью или несчастью в их роду появился новый колдун. Однако надо было продолжать обряд, чтобы род, как повелось изначально, не прерывал порядка плодоношений и рождений.
- Полноправные охотники рода! Наступила пора стать мужами. Идите и приведите из бедных земель в нашу богатую Пещеру невест, женитесь и плодитесь. Медведь доволен будет.
Молодых охотников предупредили, чтобы из соседнего рода они ничего, кроме голых жён, не брали. Поэтому женихи взяли с собой женские одеяния и подарки. Никакого насилия они не выносили, убийство убивает убийцу. Мир не должен измениться. Всё должно свершиться по обоюдному согласию. По обычаю, они метнули дротики, и куда указало древко, туда дружно и пошли. Куда метнули, туда и указало – как всегда, прямо к роду Мамонта. Дротик Великого больного порывом ветра отнесло в сторону Голубой горы. И он направился к этой горе.
Великий Больной двигался к перевалу. Зима затянулась, и снег в горах отказывался таять. Чем выше он поднимался, тем ослепительнее сверкал девственный наст. Ни следа, будто весь мир вымер, но обратно, в заселённую сородичами пещеру его не тянуло. Однако через несколько дней пути ему вдруг захотелось прижаться к доброму Слепому, согреться у огня. Кончалась взятая впрок пища, а вместе с нею и силы. Стало ясно, почему охотники, дети Медведя, не заходили в эти горные края. Добычи нет, хижину построить не из чего и, что особенно угнетало, – безлюдно. Всё вокруг однообразно, глазу не за что зацепиться, нечему порадоваться. Но дротик указал на юг, и свернуть в другую сторону было равносильно тому, как если бы он солгал или пожелал чужое. Мешок с едой повис летучей мышью, губы, нёбо и язык саднило от пережёвывания тугого кристаллического снега. Он поймал себя на мысли, что ему смертельно хочется изменить мир вокруг себя. Не от этого ли он лишён покоя? Его измучил внутренний надлом, открытость невидимым в этом мире силам, и не только высшим, небесным, но и всему скопищу земных и подземных духов. Но он поднимался всё выше и выше, пока не взобрался на гребень, откуда открылся вид на бесконечную даль, теряющуюся в складках всё уменьшающихся холмов. Внизу уже была весна, дальше – зелёное свечение лета. Путь с горы искать не пришлось, он был обозначен самой природой: по зелёным проталинам сбегали звонкие ручьи, стремясь слиться с говорливой речкой, солнце мягко падало и растекалось теплом. Чем ниже спускался юноша, тем изобильнее оказывался мир вокруг него. Здесь было больше птиц, гуще и выше росли леса, повсюду пестрели цветущие чащи. Ловко орудуя своим возвращающимся снарядом, Великий Больной набил дичи и насытился, повеселел и двинулся дальше вниз. К ночи он почувствовал, что приближается к небольшой долине. Остановился и дождался появления луны. Она выползла необычайно огромной и яснее ясного всё осветила. Проявилось всё! Здесь было так прекрасно! Пели птицы, паслись ручные лани с удивительно добрыми глазами, стояли на задних лапках зайцы… Но людей не было. Великий Больной улыбался, воображая пятерых, десятерых, десятью десятерых таких, как он сам. Ему уже чудилась счастливая жизнь высотой и глубиной до поднебесья. Если бы он знал грядущее, то попридержал бы своё больное воображение. Деревья вспугнутой стаей птиц разлетелись в разные стороны.
Ему послышалось, что его окликают по имени, почудились звуки, ещё не влившиеся в слово, а он не разобрал, не запомнил его. Охотник прошёл по безлюдным полянам, отмечая взглядом, что и хищников не видно. От обилия чудесных явлений закружилась голова. Само по себе всё это великолепие не могло появиться на свет. Да и сам Свет, он откуда взялся? Какой творящий огонь молнией ударил в привычный мир и так преобразил его, чтобы он вспыхнул неисчислимыми красотами?
- Вот бы остаться в этом невозможном месте навечно! Слагать песни для цветов и птиц, слушать музыку листвы, гулкие удары падающих плодов. Их вполне достаточно для насыщения и не нужно проливать кровь доброго зверья. Вот бы встретить свою любовь, помощника, жену, лекарство от невыносимого одиночества!
Здесь явно обитали светлые духи, не известные ему ранее. Совершенно усталый и разбитый от долгого пути, перегруженный впечатлениями, он огляделся. Размышлять не было никаких сил, и Великий Больной, нащупав овальное возвышение, застланное свежей, душистой травой, лёг и сладко заснул. Окна его чувств закрылись, а свободный дух парил и ликовал в предвкушении желанной встречи. Нужно, чтобы прошло ещё несколько десятков тысячелетий, прежде чем человек так далеко отойдёт от дня творения, шестого дня, чтобы бояться другого человека. В гуще сладостных ведений, в глубинах сна, он вдруг ощутил боль в правом боку. Но она его не испугала и не пробудила. С восходом солнца он почувствовал, что родился вновь. Ни следа слабости, только полное восхищение. Открыл глаза – и увидел её! Поначалу показалось, что это его душа, обретшая тело юной женщины, внимательно, с загадочно доброй улыбкой смотрит на пробудившегося к жизни юношу. Она не увидела в нём больного. Пальчиком указывая на свою юную грудь, женщина произнесла:
- Ева.
Потом перевела взгляд на молодого мужчину и спросила:
- Адам?
И он тотчас вспомнил своё истинное имя:
- Да, да, Адам! Ты словно создана из меня и для меня!
- Это так. Я ждала, когда ты проснешься, муж мой.
Они слились в единое целое, забыв о мире, обо всём, что с ним связано. Но мир не забыл о них и дал знать о себе. Оставаться в этом райском месте было нельзя. Северный хребет заволакивало дымом, того и гляди, сквозь его мрак потянутся к ним языки лавы. То, что пришла беда, было понятно по усиливающемуся дрожанию земли и утробному гулу из её недр. Мир менялся на глазах. Небо нависало всё ниже и всё ниже дыбились тучи. Природа, будто вспомнив о чём-то самом важном, брызнула молниями, загрохотала и, освобождаясь от тяжести, хлынула ливнями. Молодые, взявшись за руки, побежали к реке. Там они торопливо связали плот, точно такой, как некогда замыслил юноша. Журчит вода между брёвен, звучат струи под бубны бури. Не в жерло ли подземного мира их несёт? Наклон реки ощутим, но вниз – ещё не значит под землю. Надо напрячься, увидеть хоть краешек будущего, понять, куда влечёт поток. Пусть смоет ненужное бешеный пад воды, пусть умертвит отжившее и наделит силой живое.
- Время, войди! Дай подсмотреть, дай разглядеть, что впереди.
Вместе с потоком они зарывались в зубастую пену, выныривали и всё неслись и неслись вперёд, пока юноша не заметил знакомых очертаний гор:
- Рядом летнее стойбище Медведя, там мои родичи.
Но ни стойбища, ни отмели, утыканной костями мамонтов, ни самого берега, вплоть до тропы, ведущей в Дом-грот, не было видно. Всё чисто, всё взяла в своё нутро вода. Молча они стали подгребать к каменистому началу тропы. Огромные плавуны мешали подойти к берегу, который, казалось, удалялся от кургузого плота.
- Вода, вместе навсегда,
Уйди, беда, на все года…
Или ветер переменился, или заклинание подействовало, но плот прибило прямо к тропе. В воздухе витало «Пщер чер! Мяс манн!». Больше он звуков этого языка не услышит.
К позднему вечеру третьего дня они достигли крайней поляны и остановились перед Домом-гротом. Ни Слепого, ни охотников не было видно. Не нашли их и в Пещере Медведя. Вход в неё был залит базальтовой лавой. Вернулись к гроту и поняли, что больше искать нечего. Род Медведя рассеялся по Земле. Мир изменился и надо обустраивать свой собственный дом.
- Только бы чудо жены не исчезло.
А Ева уже принялась хозяйничать, и всё, что делала, было по нраву Адаму. Вот она воздела вверх руки, чуть изогнула запястья, раскрыв ладони наподобие цветка лотоса, качнула локотками. Волна прошла по плечам, вздрогнули груди, мгновенно напрягся и расслабился живот, дрожь хлынула по бёдрам, голеням, щиколоткам – и ушла во вздрагивающую траву. Кажется, подземным током ударила эта сырая волна в ступни Адама, пронзив всё его тело ослепительным желанием. Он не ведал прежде такого чувства – бесконечной нежности и пульсирующего счастья. Звёздное небо пело…
Утром они вместе сидели на берегу озерца и с любовью смотрели друг на друга. Из солнечной глины Адам вылепил фигурку женщины и положил на камень, чтобы подсохла и окрепла. Потом он её обожжёт и покроет самой лучшей охрой. Он налепит много игрушек для детей и внуков, свой язык сотворит и обучит ему детей, а те передадут его следующим поколениям. Теперь он – главный охотник, Великий Пещерный Медведь, добытчик еды, мастер на все руки. Ева споёт новые песни для другой, ещё неведомой им реальности, той, что некогда снилась ему. И станут они плодиться и размножаться, и в этом превзойдут своих неведомо куда пропавших родичей. Так и будет.
: Петров Виктор
#АвторскиеРассказы
Следующая публикация
Комментарии 2