Предыдущая публикация
Ад и синяя птица
Ольга Славянка
Пару лет тому назад, когда я ехал поездом на Киев, ко мне в купе подсела парочка. Он вышел в тамбур покурить, а его молодая спутница уселась на койку против меня, и я невольно поразился ее странной экзотической красоте. А и впрямь эффектно оттеняли матово-смуглую кожу незнакомки белокурые локоны с вплетенной в них нитью жемчуга, и классически правильны были ее римский носик и тонкие черты лица. За пазухой она бережно держала что-то живое - котенка или щенка, подумал я, но тут из-под ее куртки сверкнула крохотная серебристая змейка. К несчастью, незнакомка плохо говорила по-русски, и на мои встревоженные вопросы о змее лишь кивала головой, лепеча: "Ньет, амарелли кароши...". Я и не знал, как быть, но тут - и совсем кстати, вернулся ее спутник. -А-а, да это же амарелла, - кивнул он на змейку, нимало не смутившись. - Они с ней неразлучны. Да вы не беспокойтесь, амарелла вам-то не опасна, - добавил он, желая меня успокоить, и поведал мне удивительную историю.
Честно, я тогда не поверил ни слову Вадиму (так, во всяком случае, он мне представился), но красота его спутницы возымела на меня действие, и я не стал никому жаловаться и всю ночь напролет пролежал на койке, не сомкнув век по причине беспокойства из-за змеи в моем купе.
Но прошлым летом, роясь в архивах С... монастыря, я обнаружил одну любопытную рукопись (впоследствии она сгорела при пожаре). Это была копия, сделанная в стенах монастыря пару столетий тому назад с более древней рукописи. Повествовалось в ней о том, что во времена испанской инквизиции к одному безумному монаху по имени Антонио Себастьян из толедской обители раз явился, по его словам, сам черт со свитой бесов, причем те отличались внешне: черт имел рожу черную и паскудную, но всё же человекообразную, а морды бесов поросли шерстью, и они по-звериному норовили бегать на четвереньках; к тому же черт звал свою компанию "реликтовой нечистью", ибо бесы появились на свет задолго до христианства. Безумный монах имел с необычной делегацией беседу, и они ему якобы поведали о событиях на том свете, примерно, если считать от наших дней, тысячелетней давности. И эту беседу изложил он в своем манускрипте. Манускрипт сей признали ересью и сожгли на костре вместе с самим автором. Но, к счастью, остались протоколы допросов Антонио Себастьяна инквизицией, так что саму удивительную историю удалось восстановить. Насколько оба рассказа - Вадима и Антонио Себастьяна дополняют друг друга, я выношу на суд читателей. Итак, вот что поведал нам безумный монах.
Примерно тысячу лет тому назад в Пекле созвали экстренное совещание нечисти. Дабы живее изобразить сиё зрелище, упомянем, что электричество тогда еще не было изобретено, а свечей в Пекле гнушались, признавая в них церковную символику, и тогдашний адский конференц-зал освещался лучинами и лампадками-коптилками. Из-за скудности сего освещения трудно что-либо определенно сказать об облике самого зала - во всяком случае это было просторное затхлое помещение, заваленное всяким хламом (черти тащили к себе всё, что плохо лежит). Посреди зала на величественном троне в своей пурпурной мантии восседал сам Пан-Сатаниссимус. Его высокое чело, грозные глаза, крючковатый нос и язвительные складки у губ несли на себе отпечаток порока всех времен и народов, а потому на более подробное описание у нас просто бы не хватило времени. В одной руке Пан-Сатаниссимус держал свой дьявольский трезубец, в другой - свиток, перевязанный золотой (явно ангельской) ленточкой. У ног его примостились двое. Один, с козлиной бородкой и в зеленой мантии ученого, именовался Мажор-Дьявол и слыл придворным мудрецом. Другой, в шутовском наряде, звался черт Коротышка и состоял придворным карликом. Поодаль в самых неприличных позах уселись остальные дьяволы, черти и бесы. Толпу они собой являли весьма пеструю. Дьяволы носили бородки и мантии - судейские, адвокатские и другие, расшаркивались при встрече и чем-то напоминали профессоров. Черти больше смахивали на шпану или современных хиппи, имели рожи черные и паскудные, но всё же человекообразные и одевались кто во что горазд: в драные штаны, дырявые кашне, один черт для шику обвязал коленку бахромой, другой нацепил на хвост плюмаж со шлема; стайкой сидели черти-тайгеры, разрисовавшие свое тело и одежду в тигровую полоску. Ну а бесы ходили нагишом и были все зеленого цвета, причем леший отливал землистым оттенком, а Водяной - болотистым. В одежде они не нуждались, ибо поросли густой звериной шерстью; лишь Обер-Бес как начальник для приличия носил на голове что-то вроде тюбетейки.
Обведя залу слащавым взором, от которого у присутствующих мурашки побежали по коже, Пан-Сатаниссимус тряхнул трезубцем так, что пол задрожал, и размахивая явно ангельским свитком над головой, язвительно провозгласил:
- Итак, милейшие, я пригласил вас сюда, дабы уяснить, как нравится вам оное вражеское послание, перехваченное нашим славным ищейковым сыщиком, паскуднейшим Обер-Бесом? Огласи, милейший! - швырнул он свиток в рожу черту Коротышке.
- Ваше Высокопаскудие, почему всегда я? - обиженно огрызнулся карлик, прекрасно знавший, что по славному обычаю Пекла глашатая дурных вестей независимо от его вины ждало суровое наказание.
Но Пан-Сатаниссимус столь свирепо замахнулся на него трезубцем и яростно цыкнул, что струхнувший бедняга поджал хвост и при тусклом сиянии лампадки-коптилки как миленький принялся по слогам разбирать святейшую ангельскую писанину:
ДОНЕСЕНИЕ
В Небесную канцелярию, Его преосвященству господину Всевышнему и светлыя Его свите от начальника ангельской полиции нравов ангела Иеронима
О, свет моих очей, господине со светлою свитой твоей, возликуй, владыка, радостью, бо замечено, что в Пекле повысилась дисциплина у чертей и прочия нечисти, что не могло не сказаться благотворно на их нравственности. Так, в текущем веке Леший и Водяной без сбоев поставляли дрова на топку в адский костер и воду на кипение в адский котел; черти содержали свои вилы в порядке и даже смазывали их канифолью. Сократилось в Аду и число дорожно-транспортных происшествий: из-за столкновений между возом дров Лешего и бочкой-тачкой Водяного было разлито лишь сорок морей и океан воды против ста морей и трех океанов за прошлый век; попали под колеса лишь сто три черта и двести бесов - и это в два раза меньше, чем предсказано по гороскопу. Сиё, в свою очередь, сбило агрессивность и раздражительность нечестивцев, реже стали стычки между чертями и бесами, и даже обозначилась тенденция к зарождению в Пекле вежливости (бесы, коим меньше дыр остается латать за чертей, при встрече с самими чертями больше не оборачиваются к ним задом). Сии благотворные веяния стали возможны благодаря бдению и неусыпной деятельности ангельской полиции нравов по облагораживанию нечестивцев. Коль впредь сии тенденции возобладают, то есть надежда, что не позднее грядущей эры черти и прочия нечисть облагоразумятся, зло в мире исчезнет и осуществится заветная мечта ангелов превратить Ад в фи... фи... - срамотно выговорить, Ваше высокопаскудие! - запнулся Коротышка и, не дожидаясь известного приказа, кинулся подобострастно лизать Пан-Сатаниссимусу копыта.
- Тьфу, читай до конца, бестия - милейший! - язвительно слюбезничал диктатор, пиная карлика копытом; но, видя, что тот принялся лизать пол у его ног, и, поняв, что карлик не успокоится, пока не вылижет всю залу, передал свиток Мажор-Дьяволу.
- Фи... фи... филиал Рая! - наконец с трудом выговорил придворный мудрец, робея перед обомлевшей публикой.
Вообще Небо и Пекло постоянно вели между собой идеологическую войну, и к мелким вражеским диверсиям в Аду привыкли. Но покушение на суверенитет державы Зла слыло неслыханной дерзостью: ужас охватил залу - воцарилась тишина.
- Итак, милейшие - паскуднейшие мои, что тут прикажете делать? - язвительно вопрошал Пан-Сатаниссимус, остановив испепеляющий взгляд на Мажор-Дьяволе.
- Ва... ваше высокопаскудие, я предлагаю выпороть бесов! - выпалил придворный мудрец и не был оригинален, ибо давал сей совет во всех случаях жизни.
Неудивительно, что сии слова вызвали в стане бесов оживление и ропот, и после краткого бесовского совещания вперед выступил Обер-Бес:
- Э-э, твое высокопаскудие, рассуди, как же так: у чертей евта дисциплина, а бесы отдувайся! А черти вкалывают всё оттого, что их не порют: ты им всыпь горячих, так они позабудут евту дисциплину, и ужо запоют! Ни черта порядка не будет!
Гром бесовских аплодисментов прервал его выступление, и в восторге бесы завиляли хвостами. Но тут их овацию заглушили свист и улюлюканье чертей. Из рядов последних поднялся старый лысый черт по кличке Работяга - тот самый, кому наказание грозило больше всех, и обратился к присутствующим с речью:
- Ваше высокопаскудие, господа нечисть! Слушать бесов - гиблое дело! Эти реликты - дошлое мужичье. Да лишь начни черти филонить, как души грешников разбегутся из котла и разнесут Ад в клочья! Наша славная, паскуднейшая держава развалится, господа!
На сей раз последовали гром чертовской овации и свист и улюлюканье бесов.
- Итак, - подытожил дискуссию Пан-Сатаниссимус, когда страсти несколько улеглись, - встает вопрос: как нам так перестроить работу нашего заведения, чтобы было одно сплошное безобразие, но притом бы Ад не развалился?
Лезть в Пекло поперек батьки черти, да и бесы, были не большие охотники, и посему гвалт стих. Диктатор грозно зыркнул на Мажор-Дьявола.
- Ваше высокопаскудие, я предлагаю того... выпороть бесов, - почесав затылок, завел свою шарманку придворный мудрец.
- Э-э... нет, постой, твое высокопаскудие! - перебил ученого Обер-Бес. - Погоди, проблема сурьезная, дай обмозговать чуток - ну, выдай нам на размышление лет этак э-э... сто-двести...
- Триста лет! Четыреста лет! - вопили разошедшиеся черти.
И поднялся гвалт! В суматохе и неразберихе черти и бесы тщились перекричать друг друга, визжали, дергали соседей за хвосты и пинались копытами - по меркам Ада шло обычное деловое обсуждение. С высоты своего дьявольского трона со слащавостью во взгляде (диктатору льстило наблюдать превосходство своего ума над простодушием черни) лицезрел Пан-Сатаниссимус возникшую возню. Наконец, выждав, пока бесновавшаяся толпа сама не убедилась, что без его совета им не обойтись, диктатор тряхнул трезубцем так, что стены задрожали, и обратился к собранию с речью:
- Знавал я и прежде, милейшие, что Мажор-Дьявол глуп, как сивый мерин, а Обер-Бес неразвит, как мартышка. И я хотя с сожалением убеждаюсь, что и вы, остальные, по башковитости недалеко ушли от трухлявого пня, набитого опилками, пошевелите-ка этими, так сказать, опилками и вникните, ибо я разрешу парадокс. Итак, с одной стороны, прав Работяга, говоря, что лишь черти позабудут о дисциплине, как души грешников разбегутся из котла и разнесут Ад в клочья!
- Так точно! Не в бровь, а в глаз! - хором согласились черти и бесы.
- Но, с другой стороны, по дерзкой идее ангелов, эта самая дисциплина сама по себе улучшает нравственность, а по нашим понятиям, - так нравственно калечит чертей. Но, вдумайтесь, милейшие, вот ветряная мельница исправно трудится - но оттого портится ли она нравственно? Нет, скажете вы, ибо она не осознает пользы от своего труда. Ну, милейшие, велика ли разница? И понятно ли вам, паскуднейшие мои, что пагубна не дисциплина сама по себе, а ее осознание?
- Правильно! правда - она и на том свете матка! паскуднейшие слова, ваше высокопаскудие! - в восторге ревела нечисть.
И тут, о звездный час Ада! последовало великое, всемудрейшее и всепаскуднейшее повеление властелина Пекла:
- И отныне всяк из нечисти да исполняет указы свыше усердно, но механически и бездумно, не отдавая себе отчета в своих поступках!
И тем самым была учреждена Великая Система, узаконившая иерархию Пекла и запрещавшая нечисти думать. Нет, конечно, черту не возбранялось поразмышлять о том, что неплохо бы выпороть бесов или навести на рогах неприличный макияж: не обдумывались указания свыше. Иерархия же Пекла обозначала род деятельности каждого. Во главе адской пирамиды на правах диктатора стоял Пан-Сатаниссимус. Ступеньку ниже занимали дьяволы, призванные искушать землян и надзирать за чертями. Черти, в своем роде, конечно, обслуживали души грешников: провожали их в Пекло, при нужде поддевали вилами и т. д. И все вместе они составляли привилегированную касту нечисти. Леший и Водяной, хотя и считались реликтовой нечистью, но несли явно полезную службу по снабжению Пекла и жаждали примкнуть к касте чертей. Прочие бесы - или низшая каста, латали дыры в адском хозяйстве. Провинившиеся нечестивцы наказывались не одинаково, а в соответствии с кастовой принадлежностью. Бесов попросту пороли розгами из чертова дерева - гибрида розы и крапивы, унаследовавшего колкость одной и жгучесть другой и выведенного в Аду специально для этой цели. Черти и дьяволы в наказание лизали - в зависимости от тяжести проступка - или просто копыта Пан-Сатаниссимусу, или вдобавок и прилегающий к ним участок пола. Такое неравенство бесов обижало, и из черной зависти они служили в Аду доносчиками. В ответ черти строили им козни. А что до Пан-Сатаниссимуса, то в адскую междоусобицу он не вмешивался, справедливо полагая, что деление нечисти на тех, кто лижет начальству копыта, и тех, кого порют, (так сказать, разделяй и властвуй) позволяло ему, с одной стороны, быть в курсе дел Пекла, а с другой - при неопрятности чертей поддерживать в Аду относительную (если не весь, пол вылизывался хотя бы участками) чистоту и порядок. Впрочем, бесы могли несколько улучшить свое положение, а именно в Пекле устраивалось соревнование, кого из нечестивцев земляне чаще поминают. И при победе бесы получали льготу: в течение месяца их пороли не чертовым деревом, а обыкновенным березняком. В этом кратко и состоит рассказ безумного Антонио Себастьяна. А вот что поведал мне Вадим.
Итак, душа Вадима отделилась от тела и с легкостью неописуемой воспарила в поднебесье. С легкостью воспарила она, впрочем, и потому, что не чаяла за собой тяжких грехов. Хотя Вадим и умер, ну ... не совсем чтобы прилично - тридцати шести лет от роду, в расцвете сил, и от белой горячки, но при жизни был он в меру буйным художником и грешки имел самые что ни на есть заурядные, как-то: школьные шалости, кушанье скоромного в постные дни, так, развратец, тягу к зеленому змию... Был у Вадима и идефикс: он всё мечтал написать гениальную картину, но тема как-то не подворачивалась, заедали будни ... - в общем, как ему думалось, разбазарил он свой талант по пустякам, так и умер ни с чем.
Воспарив, Вадим (точнее, душа Вадима, но для краткости мы будем в дальнейшем называть ее "Вадимом") с удивлением обнаружил, что все части тела - голова, туловище, руки и ноги, остались на месте, только во всем теле ощущалась необыкновенная легкость. Изучая себя в новом качестве, призрак поднял руку и растопырил пальцы. Обтекавшие их струйки воздуха приятно холодило то, что раньше было кожей. От удовольствия призрак даже зажмурился. Но тут затрубили трубы, и парение кончилось. Вадим открыл глаза - он очутился в темном коридоре с тремя дверьми в конце. К средней тянулась очередь таких же, как и он сам, призраков. Ожидавшие истово молились и клали земные поклоны, а у толстяка, за которым он встал в очередь, от усердия в молении на лысине даже выступила испарина. Левая дверь распахнулась, и из нее выпорхнула богомольная старушка, поддерживаемая под руки ангелами - господами в белых одеяниях с крылышками за спиной. Благолепием сияло старушечье лицо, умиление изображали лики ангелов, но при виде их экс-художник чертыхнулся и сплюнул, ибо узнал он в старушенции нищенку, жившую подаянием при церкви на Сосновке, Епраксинью Никитичну. Эта самая Епроксинья Никитична прославилась тем, что наклянчив Христа ради мешочек медяков, приходила шикануть в облюбованное художнической богемой кафе на Сосновке же. И поскольку заказывала она себе самое дорогое блюдо, а расплачивалась медяками, причем, вечно боясь, что ее обсчитают, бранилась и требовала пересчитать деньги по много раз - то единственный в кафе официант канителился с ней так долго, что, бывало, не дождавшись обслуживания, художники уходили из кафе, не солоно хлебавши. И не было со старухой никакого сладу, так была она охоча до черного словца. Из-за этой слабости не приняли ее и в монастырь, куда просилась она по благолепию своей души. Поначалу сочтя сей грешок поправимым, сосновский батюшка, посовещавшись с дьяконом, направил ворчунью на стажировку в латвийский приход в надежде на обходительность тамошних старушек. Увы, не выдержав испытательного срока, Епраксинья Никитична вернулась домой с заключением святейших экспертов: "Елики кому взаместо языка жало змеиное дадено, тот соловьем не возворкует", и батюшка развел руками. И вот старая карга отправлялась в Рай лишь за то, что состоя при церкви, истово молилась - по сути, за лесть небесной державе. "Неужели и тут не подмажешь - не поедешь?" - с горечью думал Вадим. С досады он всё же решил погрозить старухе кулаком, когда она будет пролетать мимо, но тут послышались вопли и свист бича, и из правой двери выскочила девица в изодранной одежде, вся в синяках, а следом два черта, погонявшие бедняжку бичами. Зрелище было душераздирающее, и, забыв о старухе, экс-художник, из которого и на том свете не испарился рыцарский дух, сделал шаг вперед, думая вступиться и намять бока рогатым негодяям, как кто-то дернул его за рукав. Вадим обернулся - невесть откуда явившийся крылатый господин укоризненно покачал головой и погрозил ему пальцем. Этот жест возымел на экс-художника действие: он вспомнил, где находится, и по примеру остальных пал на колени и стал класть земные поклоны.
Настал и черед Вадима предстать перед Судией. Был ли тот незрим для смертных или же так экс-художнику померещилось, но в мгновение, пока он не пал ниц, он различил в вакууме на пустом месте некое сияние и более - ничего. Справа от сияния толпились ангелы в белых одеяниях, слева - черти в смокингах и цилиндрах. Являться на суд при всем параде чертям предписывал небесный этикет, но сами они почитали этот обычай, как и вообще соблюдение любых приличий, для себя унизительным, и смеха ради корчили из себя святош. Выступив вперед, Архангел Михаил, статный крылатый старец, густым басом представил павшего ниц Вадима. Далее слово взял прелестное дитя - Ангел-хранитель Вадима и тоненьким голоском перечислил благие деяния художника. Дьявол-искуситель, из свиты Мажор-Дьявола, со своей стороны дребезжащим козлетоном помянул Вадимовы грехи. Под конец хор ангелов пропел:
- ... да прости раба твоего Вадима, бо не тяжки грехи его суть...
И эти утешительные слова экс-художника ободрили, ибо знал он за собой еще один грешок, Искусителем не упомянутый, а именно, что так и не написал он гениальной картины: но сей грех сотворил он не по наущению Искусителя, а сам, по своей злой воле, и в Пекле о нем не знали. "Пронесло!" - подумал Вадим и облегченно вздохнул. Вздох и погубил его, ибо пред очами Всевышнего полагалось не дышать: вдохнуть, а тем более и выдохнуть, осмеливались лишь меченые (так на том свете звались меченные божьим даром).
- Он меченый! он меченый! - наперебой завизжали черти.
Тут, видимо, Всевышний незримо махнул рукой, ибо воцарилась гробовая тишина.
- Не тот ли это самый художник, коему я даровал мой божий дар? - заревел громогласный голос.
- Тот самый! меченый! - вопили черти.
- И что же, использовал ли он божий дар по назначению? - строго вопрошал божественный глас.
- А то как же! Он энтим твоим божиим даром сивуху заедал, о-хо-хо! - съязвил Искуситель.
- Он твоим подарочкам шлюшкам попки подтирал, хи-хи-хи! - паскуднейше захихикал черт Коротышка, помешанный, как и подобает карлику, на сексе.
- Он менял его на медные гроши! он торговал им как на базаре! он сушил и вялил его, как воблу! Он размалевал им Дворец Спорта в Раменке! - злорадствовали черти.
И вот из пустоты прогремел приговор:
- Художник, растерявший мой божий дар, достоин высшей кары!
Высшая кара назначалась на том свете так же редко, как и смертная казнь на земле, и ужас охватил залу: ангелы сложили на спине крылышки, черти из почтения опустили хвосты. В воображении Вадима как живая мелькнула исхлестанная чертями девица, и его призрачное сердце ушло в пятки - сознание оставило душу бедняги. Он и не помнил даже, как два дюжих черта поддели его вилами под ребра, как неслись они промеж звезд...
Очнулся экс-художник, когда траурно-торжественный кортеж очутился пред замшелой дверью, над которой красовался линялый лозунг:
ПРЕВРАТИМ АД В ОБРАЗЦОВО-БЕЗОБРАЗНОЕ ЗАВЕДЕНИЕ!
"Как странно! Почему именно по-русски?" - мелькнуло у Вадима в голове, но тотчас ему стало казаться, что надпись сделана по-английски. Вадим знал еще немного по-шведски, и, словно внемля его мыслям, буквы выстроились в шведские слова. И наконец дошло до экс-художника, что отныне он изъясняется и думает на языке мертвых, понятном всем мертвым, и впервые с момента, как душа улетучилась из его тела, осознал он, что умер.
Скрипя, как несмазанная телега, дверь Ада отворилась, увлекая в свою бездну траурно-торжественную троицу. Они проваливались глубже и глубже, и вот послышались вопли и запахло гарью. Вопли раздавались всё громче, дым ощущался всё явственней, и наконец кортежу открылась величественно-одиозная картина.
На платформе полыхал адский костер, грея огромный котел, в котором бултыхались стонущие души грешников. Возле котла суетились черти. Одни из них подбрасывали в костер дров, другие вилами загоняли обратно высунувшихся из котла грешников. Но, в основном, черти слонялись без дела, затевая друг с другом ссоры и драки. Вадим диву дался, что разгильдяйство проникло и на тот свет, но не котел был ему уготован, и троица неслась мимо. Впрочем, при виде траурно-торжественного кортежа филонящие на платформе рогоносцы (так презрительно звали чертей души грешников) из почтения и сами опустили хвосты, а какой-то глазастый сорванец-мальчишка, видимо, впервые видевший чертей в цилиндрах, высунулся во весь рост из котла и, тыча в пролетавших пальцем, заорал:
- Глянь, бабуся, никак - вышка?!
- Молчи, сорванец, пока самого туды не упекли! - за уши втащила его обратно в котел показавшаяся осерчавшая бабуся.
Крик сорванца привлек внимание населения котла, и аборигены толпой высыпали у его борта и молча провожали удалявшуюся троицу взглядом, полным ужаса и... так, удовлетвореньица, что иным в Аду живется и потуже.
Две нижележащих платформы были обнесены забором и забиты досками - шла реконструкция. Вызвана она была, видимо, экономическим уроном из-за перенаселенности Ада, но негоже было отставать и от прогресса. Во всяком случае, вот что пояснил Вадиму черт-конвоир. Прежде всего думал Пан-Сатаниссимус соорудить в Аду компьютерный круг, и посему черти "стибрили" у одной западной фирмы пакет программ под названием "Игры в гениев". При сем предполагалось, чтобы душа грешника выбирала бы себе сама, по своему вкусу, вид гениальности - игру в великого полководца, великого императора и т.д. На экране дисплея вспыхивают вопросы, за правильные или не совсем правильные ответы на которые дается энное число очков. При приближении набранной суммы к заветному числу, указывающему на гениальность игрока, компьютер дает сбой, и душе-бедняге приходится повторять всё сначала, и так до бесконечности. Пробные испытания показали, что при этом душа грешника ноет, терзается и загорается самым что ни на есть адским пламенем. Так что компьютер вполне заменил бы адскую сковороду: во-первых, экономились дрова на растопку адского костра; во-вторых, на сковороде грешник обжаривался лишь снаружи, компьютер же давал возгорание изнутри, что было много чувствительней.
Далее думал Пан-Сатаниссимус соорудить видео-круг. Для сего душа грешника помещалась в центр залы с панорамой-экраном по стенам, на котором одновременно шла дюжина интереснейших детективов. Пытка походила на казнь колесования у землян: от такого роскошества зрелищ у души-зрителя разбегались глаза, и, не зная какой фильм выбрать, она мучилась, металась и рвалась на части безо всяких лошадиных упряжек. Мечтал Пан-Сатаниссимус соорудить и круг брейк-данса, дабы грешнику имитировать муки заболевшего пляской Святого Вита. Но у него руки не доходили, ибо начатая реконструкция шла из рук вон плохо: черти не имели навыков работы с компьютером, ибо сие изобретение было недавнее. И хотя душа профессора, кстати, угодившая в котел за изобретение упомянутых игр в гениев, за два глотка свежего воздуха в неделю и согласилась обучать нечисть азам компьютерной грамотности, но отвыкшим за тысячелетие думать чертям учеба давалась худо.
Что до остальных кругов Ада, мимо которых пролетал Вадим до места своего заточения, то мы не будем их описывать, ибо они достаточно подробно уже описаны в литературе. Упомянем лишь, что по причинам сугубо экономическим, вызванным перенаселенностью Ада, куда в наши дни норовит попасть народу всё больше, Пан-Сатаниссимус стремился перевести хотя бы часть грешников на самомучительство, именуемое в Аду самофинансированием, и организовал "льготные" круги для тех, кто соглашался мучить себя сам. Это были круги Зависти, Бюрократизма, Тщеславия и Утопий - но поскольку они были смоделированы исходя из земной жизни, то описывать их нет смысла, ибо читателю достаточно лишь оглянуться кругом… А что до Вадима, то вид оных "льготных" кругов Ада оставил у него столь тягостное впечатление, что, дабы не лицезреть этой жути, он зажмурился. Так, зажмурившись, и проваливался он дальше.
О том, что движение кончилось, Вадим догадался по тому, что одежда перестала липнуть к телу. Что-то лязгнуло: Вадим ощутил пинок под зад, отчего-таки проделал в пространстве затяжное сальто, пока не плюхнулся на нечто мягкое; и снова что-то лязгнуло, видимо, замок.
Долго лежал экс-художник неподвижно, от страха не смея разомкнуть век, - ему чудилось, что вот-вот его будут жечь, колоть, мучить... но ничего подобного не происходило. Мягкий как мох ковер под ним приятно холодил кожу; ноздри чуяли тонкий аромат, похожий и на дурман магнолий, и на запах жасмина; уши ласкал умиротворяющий треск цикад. Наконец Вадим открыл глаза - увиденное его поразило!
Он лежал на мшистом холмике; сонм невиданных, диковинных деревьев обступил его. Ветви и стволы их оплетали редкой красоты орхидеи, на лианах качались птицы с золотыми перьями - вокруг цвел и благоухал райский сад! Но странное безмолвие царило среди этой экзотики - ни шороха, ни дуновения ветерка: треск цикад лишь подчеркивал тишину. На земле так, бывает, природа стихает перед бурей. Но сероватое со стальным отливом небо, на котором не сияло солнце, было чисто от облаков; не парило - ничто не предвещало грозы.
Вадим прошелся по саду - поразило его, что сад, казалось, не знал климатических поясов: карельская береза приютилась у подножия баобаба, пальмы соседствовали с доисторическими папоротниками. И совсем дивило экс-художника, что сад не знал смен времен года: та груша или слива еще цвела, а эта уже была усыпала плодами. "Видимо, это и есть вечность," - думал экс-художник, и внимание его привлекла яблонька в золотых яблоках. И не успел Вадим подумать о том, ощущают ли мертвые вкус и вообще принимают ли пищу, как волшебная ветка опустилась, и яблочко само упало ему на ладонь, мгновение спустя хрустнув у него на зубах. И с каждым глотком ароматного сока и сладостной мякоти вселялась в экс-художника и бодрящая, животная радость от сознания того, что ни бить, ни жечь его не будут и страхи и опасения оказались напрасны; а на Небе засели шутники или глупцы (разве не было заветной мечтой человечества попасть в райский сад?), да и хорошо бы остаться тут навечно. Эта радость переполняла душу Вадима, и от неудержимого желания дать ей вырваться наружу, экс-художник сорвал с карликовой пальмы лист и как пращой размахивая им над головой, издал победный клич первобытного дикаря: "Ого-го-го!"
- Ого-го-го! - вторило ему эхо.
- Ого-го-го! - разносилось по саду.
Итак, довольный и счастливый, брел Вадим дальше и чего только не повидал на своем пути: и изумрудную пещеру, и фонтаны, бьющие вином, пока не набрел он на белокаменную беседку на берегу живописного озера. Чтобы вот так - воздушно и прозрачно, растворялась бы в тон небу сероватая водная гладь в дымке вдали, видел он лишь на картинах импрессионистов; очарованный, он уселся на ступеньке беломраморной лестницы, спускавшейся от беседки к воде, и, насвистывая, погрузился в созерцание пейзажа. Но вот вдалеке различил он бело-голубое пятно. Пятно росло, видимо, приближалось, пока на глади озера явственно не очертились контуры раковины, на одной из створок которой - размером с крохотную лодочку, как Дюймовочка на листе кувшинки, плыла девушка-призрак в голубом одеянии. Раковина-лодка причалила у камня чуть поодаль от лестницы. Сидя на перламутровой створке, призрак-незнакомка задумчиво водила по воде цветком лотоса и сама, казалось, походила на этот цветок - столько царственной хрупкости сквозило в ее странной и экзотической красоте. Белокурые волосы незнакомки с вплетенной в них нитью жемчуга разметались по плечам и оттеняли матово-смуглую кожу; черты лица ее были классически правильны, а стройную фигуру обволакивало голубое шитое золотом одеяние, фасоном напоминавшие римский пеплум, но совсем не по римской моде узкие ее запястья и щиколотки украшали золотые браслеты.
Когда Вадим к ней спустился, призрачная красавица лишь равнодушно подняла на него свои стеклянно-невыразительные, а правильнее бы было сказать, сапфирно-невыразительные глаза, столь по чудному лазурно-синему цвету и внутреннему драгоценному сиянию походили они на два дивных сапфира, и тотчас взор их лениво ускользнул в сторону.
- Скучно, чужестранец! - зевнула незнакомка.
Вадим удивился, услыхав русскую речь, но вспомнил, что язык мертвых понятен всем мертвым.
- И однако согласись, моя пери, что прозябать тут намного приятнее, чем там - наверху, кипеть в адском котле! - возразил он, чуть удрученный равнодушием девушки к своей персоне.
Вяло подняв на него полные тоски очи-сапфиры, его собеседница мотнула белокурой головкой:
- О нет, чужестранец, нет! Как ни жутко, как ни мучительно вариться в адском котле, но - о великая милость богов! ум кипящего мученика поглощен страданием, и нет там такой убийственной, всепронзающей скуки, как тут! О, эта тоска, вечная и извечная, душераздирающая и жгучая, тоска - насквозь! Вот уже сто и двадцать веков, как томится Эллине в этой дьявольской куще. О, сколько раз, пав ниц и обливаясь слезами, заклинала она Их, - она надрывно возвела руки к небу, - сжалиться и хотя бы временно перевести ее в общий котел! Но Они были безжалостны - Они сказали: женщина, в жизни не полюбившая ни одного мужчины, достойна высшей кары!
- Кто они - люди?
- Нет, Они - на Небесах. Люди сказали: прах женщины, ни разу не любившей, не достоин покоиться в земле!
Из призрачной груди рассказчицы испустился вздох. Будь незнакомка мужчиной, вероятно, слова бы ее экс-художника поразили и встревожили. Но Вадим унаследовал от пребывания в мире живых дурную привычку не придавать значения словам женщин, и его более занимало и само необычное имя «Эллине", и эта чудная манера девушки, видимо, идущая из древнего мира, говорить о себе в третьем лице, но особенно интриговала его синяя полоска, похожая на шрам, на смуглой шее незнакомки.
- Что это у тебя - шрам синий? - спросил он, показывая рукой под подбородок.
- Эллине принцесса голубой крови, чужестранец!
При этих словах незнакомка откинула назад прекрасную головку, и во всем ее хрупком облике засквозило величие; перламутровая раковина под ней казалась царственным троном. " И точно, у нее манеры царицы," - подумал экс-художник, пораженный известием о том, что в древности в жилах аристократов и впрямь текла голубая кровь.
Задул ветерок - словно бы до того тщательно затаившийся Ад ожил и тихонько затрепетал- задышал. Раковина-лодка плавно покачивалась на волнах, отчего свесившаяся за борт девичья рука с цветком лотоса чертила по глади озера неровную борозду... очарование было разрушено тем, что принцесса царственно зевнула.
- И тебя зарезали? - очнулся Вадим.
- О нет, чужестранец, шрам на шее - сущий пустяк. Мой отец, мудрый царь Атлантиды Фалес, ведущий род свой от всемогущего бога Солнца Ра, выдал дочь свою Эллине за доблестного воина Рустана. О, Рустан, мой повелитель, был силен как бык и рьян как лев: это он со своим храбрым войском покорил плодородные земли Эгеи и Дакосса и эту варварскую страну Египет, откуда он привез смешных смуглых рабов с жесткими как китовый ус волосами, не знавших бога и заимствовавших у Атлантиды культ ясноокого Ра. И доблестный воин, свирепея от страсти, кидался на Эллине с яростью дикого зверя и душил ее в своих объятиях, но она была холодна; и тогда он хлестал ее плеткой из бегемотовой кожи, но она была холодна. И раз, отчаявшись добиться любви Эллине, он выхватил из ножен серебряный кинжал и занес его над шеей Эллине, но лишь лезвие коснулось кожи, как из-за сундука выползла моя верная амарелла и укусила моего повелителя за пятку, и замертво рухнул он к моим ногам.
- А кто такая амарелла? - поинтересовался экс-художник.
- Амарелла... ? - сторожевая змейка, змейка любви со смертельно ядовитым укусом. Как, неведомо тебе разве, чужестранец, что по мудрому обычаю Атлантиды на свадьбу жениху дарят плетку из бегемотовой кожи, а невесте - змейку-амареллу? И если жена холодна, повелитель хлещет ее подаренной плеткой, ну а когда той битье наскучит, она выпускает на своего повелителя змейку любви - и справедливость торжествует!
Будь Вадим историком, видимо, он бы заключил, что Атлантида пребывала на стадии перехода от матриархата к патриархату, и именно увлечение амареллами при борьбе с мужеубийством и привело древних индусов к прискорбному обычаю погребения заживо жены на могиле мужа. Но Вадим был не экс-историком, а экс-художником и немного поэтом в душе, и потому он лишь думал, что никогда прежде не видал ни сапфирно-невыразительных глаз, ни синего шрама на смуглой коже красавицы и про себя окрестил принцессу голубой крови "принцессой голубой мечты".
- И тебя казнили?
- О нет, обычай Эллине не нарушила, - зевнула принцесса, глядя в воду. - Они предложили Эллине самой выбрать себе повелителя, и под угрозой казни она указала на мирного купца Роздана. О, это был славный выбор! Роздан, мой повелитель, был богат как волшебный эльф и красив как стройный кипарис. Он щедро осыпал Эллине драгоценными каменьями, но она была холодна, и он угощал ее лакомствами из нектара лотоса и стрекозиных крылышек, но Эллине была холодна.
- И с отчаяния он тебя и прикончил?
- О нет, чужестранец, нет! Роздан был не воин, он не был кровожаден. Он пожаловался на Эллине в совет старейшин, и те решили: женщина, ни разу не любившая, не достойна жить среди людей. Живую, поместили они Эллине в перламутровую раковину и опустили ее на морское дно. Скучно, чужестранец! - зевнула принцесса, ускользая вдаль сапфирно-невыразительным взглядом.
- Но неужели никто так тебе и не полюбился? - диву дался экс-художник.
Очи-сапфиры Эллине застыли, полные удивления:
- А за что любить мужчин, чужестранец?
Влекомая ленивым течением, раковина-лодка с принцессой скрылась в дымчатой дали. Вадим остался на суше и, усевшись на камне, призадумался: наивный вопрос Эллине сбил его с толку - раньше он считал, что женщины любят мужчин не за нечто особенное, а просто так, по закону природы. И хотя Вадим сомневался, бывает ли на том свете любовь, но при мысли об Эллине ощущал он легкое жжение под левой лопаткой - а это известный симптом! Но вот озерная волна выплеснула на прибрежную гальку уголек. И вид его - впервые за пребывание на том свете, возбудил в экс-художнике прилив вдохновения, и, весь во власти поэтической меланхолии, принялся он рисовать на белом мраморе беседки принцессу голубой мечты...
Это случилось в тот, последний, предсмертный его запой. Он не помнил, ни какой шел день недели, ни как очутился он в этой неубранной комнатушке на мансарде. Он был пьян и сильно пьян, но ему хотелось выпить еще, а валявшиеся под столом бутылки были пусты. Он был раздражен и желал излить желчь на весь белый свет. Сквозь шум и туман в голове он смутно соображал, что парня, развалившегося на подоконнике, звали Косой. Его раздражал храп, доносившийся с замызганного дивана в углу: то дрыхла пьяная шлюшка Манька. Косого, видимо, храп раздражал тоже. Он помнит, как Косой сполз с подоконника, и вместе, не сговариваясь, они перевернули Маньку на живот, стянули с нее трусы и разрисовали толстые манькины ляжки губной помадой. И с пронзительной ясностью врезалось ему в память, как, охваченный непонятной, предсмертной тоской и с цинизмом обреченного изобразил он на пышном манькином мясе курящего бегемота...
Курящий бегемот во всем своем безобразии отчетливо выступил на белизне мрамора. Он глядел на рисунок и недоумевал, как случилось - как могло случиться, что вместо царственно-хрупкой Эллине изобразил он скотски-вульгарную выпивоху Маньку... ?
- Скучно, чужестранец! - зевает Эллине.
Раковина-лодка плавно качается на волнах, отчего отражение их, сидящих в ней, дрожит. Ласково и нежно берет он тонкие пальчики принцессы в свою ладонь, рука ее холодна.
- Но, моя пери, моя люба, полюби меня - и тебе не будет скучно! - убеждает он.
Глаза-сапфиры Эллине полны недоумения.
- А за что любить мужчин, чужестранец?
- Ну, лишь пожелай, и я тебе что-нибудь сделаю... хочешь, я нарву тебе золотых яблочек?
Принцесса недоуменно пожимает плечами.
- А зачем, чужестранец? Тут лишь протяни руку, и яблочко само упадет к тебе на ладонь.
При сих словах Вадим невольно вспоминает, как прежде радовался он этому чуду. - эх!, дорого бы он дал теперь, чтобы оказаться в саду, где яблочки не сами падают на ладонь, а достаются-таки с превеликим трудом в поте лица!
- Ну... так я расскажу тебе о современной жизни, - находится он наконец.
В сапфирно-невыразительных глазах принцессы впервые проблескивает нечто вроде интереса.
- И что же, чужестранец, и у вас также на свадьбу жениху дарят плетку из бегемотовой кожи, а невесте змейку-амареллу?
- Нет, моя пери, этот варварский обычай канул в лету. Ныне новобрачным дарят лишь домашний скарб и деньги.
Эллине презрительно кривит губки:
- Скучно живете, чужестранец!
- И вовсе не скучно: у нас век не любви, а техники! - находится Вадим, не желая упустить интересной темы. - Ныне на земле строят огромные дома-небоскребы в десять, двадцать, а то и сорок этажей, кишащие как муравейник людьми. И возят людей по свету железные гусеницы-поезда, а в воздухе летают металлические стрекозы-вертолеты...
Видя, что застывшее лицо принцессы оживилось, Вадим соскакивает с раковины на берег и подает Эллине руку. На берегу принцесса в качестве зрителя усаживается по-турецки на дерн, а он сам на влажном песке рисует острием палочки картины современной жизни...
- Я не архитектор, Яков, - оторвался от бумаги Вадим.
- Но ты же кончил архитектурный.
- Да, но я давно занимаюсь лишь живописью, а в комиссию эту вовсе войти не могу - сроки истекли.
- Но твой тесть персона, пусть он устроит всё задним числом. Помни, шефу нужно позарез. Вот тут - твоя подпись, - тычет Гельдберг в низ листка.
- Но, помилуй, Яков, само сооружение не в моем вкусе; да ведь это же сумасшествие - бронзовый крокодил на подступе к обелиску!
Гельдберг насмешливо щурится сквозь очки.
- Кисейная барышня, не ндравится ему! К лешему твой вкус, друже, бо ты давно себе уже не принадлежишь! - и ловя недоумение в вадимовых глазах, настойчиво поясняет: - Да, друже, зови это как угодно - законы товарищества, художественное течение, всё одно: по сути мы мафия, и ты лишь клеточка нашего организма, и с потрохами ты наш - взялся за гуж...
- Я не член мафии, - сказал Вадим.
- Быдто? Иль не кто иной, а не ты, незаконно получил квартиру? Кстати. эскизы Филатовы были лучше, однако Дворец Спорта в Раменке дали расписывать тебе. К тому же, тебе и самому известно, как твой тесть стал персоной - ну?
Вадим смолчал: он знал - как, но ирония Гельдберга ему неприятна.
- А ты, Яков, никак гордишься нашей мафией? - огрызнулся он.
- Да, друже, я горжусь! Мы - избранные, мы - элита! И мы призваны повелевать этим бестолковым мужичьем, скотски обжирающимся, скотски обпивающимся и от души лупцующим наидражайшую половину. Наш долг воскресить мир и дать ему идеалы, просвещать и вести за собой. Мы объединились в мафию - ведь в монолите наша сила. Филатов и иже с ним талантливы, но они хотят расстроить нашу стройную систему и не дать нам превратить землю в райский сад, и в нашу среду мы их не пустим! Да, друже, я горжусь!
Когда Яков говорит, ноздри его раздуваются не менее величественно, чем в преисподней флаги Пан-Сатаниссимуса. И точно, думает Вадим, как бы ни был могущественен и велик повелитель Ада, а поди ты! до чего же маленький горбоносенький Гельдберг на него похож!
- Я не член мафии, - сказал Вадим, но бумагу подписал.
В тот день впервые в жизни он напился до скотского состояния...
- Чур меня, чужестранец, чур! - Эллине делает жест рукой, будто заслоняясь от опасности, незримо излучаемой Вадимом.
Посреди прибрежного песка падает она на колени и простирает руки к небу в заклинаньи:
- О великий, о всемогущий бог Солнца Ра! Ты, ясноокий, подарил миру свет и тепло твоих лучей, и, радуясь им, раскрыли бутоны дивной красоты цветы, зачирикали в небе пташки и возликовало все живое. И этот прекрасный мир даровал ты людям, дабы они лелеяли его в хрупкой первозданности и берегли пуще зеницы ока. Но взгляни, о боже, что сотворили неразумные с твоим бесценным даром! Люди ослушались тебя и, влекомые корыстью, стали хищнически его разорять. Они замутили чистые воды озер, отравили плодородные почвы и задымили воздух. Но не о спасении планеты думают люди - о, нет! Неразумные заняты лишь созданием оружия уничтожения. Они изобрели танки и страшные бомбы и ныне мечтают разместить в космосе смертоносные лучи. Люди забыли о своем долге и преступили черту дозволенного - они не достойны жить на свете. Так опали их своим зноем, ниспошли на них чуму, истреби род людской - о великий, всемогущий бог Солнца Ра!
Со словами "Чур меня, чужестранец, чур!" сторонясь Вадима словно прокаженного, принцесса вскакивает в свою раковину-лодку и отчаливает от берега.
- Чур меня, чужестранец, чур! - доносится из озерной дали.
Вадим остался на берегу и, созерцая свои художества на песке, призадумался. Как-то так случилось, что когда стал он рисовать городской пейзаж, вышла-таки городская свалка; в дремучем же бору под елками вместо грибов выросли окурки. Он помнит, как ужасом исказилось лицо Эллине, когда изобразил он уродство обелиска, охраняемого бронзовыми крокодилами. Но словно от сборища фантасмагорических чудищ ему и самому жутко от вида слоноподобных баб, символизирующих собой Юность, Силу и Здоровье, перенесенных на адский песок с росписи стен Дворца Спорта в Раменке. И внезапно с горечью осознал Вадим, что умер как художник... умер задолго до того, как душа его улетучилась из тела...
Бородавка на носу изобличала собой властолюбие и чванливую тупость лица комендантши общежития, но его пальцы застыли, дойдя на портрете до кончика носа - комендантша была членом профкома и распределяла путевки; и не нарисованная бородавка обернулась для художника поездкой в Крым.
Там на турбазе писал он живописный пейзаж Ялты, когда к мольберту подошел Андрей Венский.
- Вон там, видишь? стоит дочка персоны - хочешь, познакомлю? - указал он Вадиму на рыжеволосую пигалицу, лузгавшую семечки у колоннады беседки.
- Матерь божья, да на кой мне такая страшилища? - возразил Вадим.
Но Андрей все же ее окликнул.
- Мадам, - начал шутливо он, - позвольте вам представить: вот мой друг, так сказать, надежда русской живописи, Вадим... - он назвал фамилию Вадима, - чайки... море... модернизм... символизм... шарман!
Пигалица перевела взгляд смешливых глаз с картины на нос художника.
- Художник, а нос зеленый, хи-хи-хи! - захихикала она, скаля по-беличьи остренькие зубки, и все рассмеялись, ибо и впрямь смешно измазался Вадим краской.
- Ну белка, ну настоящая белка - цок-цок-цок! - когда она ушла, зацокал языком Вадим, надув щеки и по-беличьи приседая и поджимая под себя руки-лапки.
Венский от души расхохотался.
На белке он все же женился. Он переехал в просторную квартиру, обставленную дорогой мебелью, и окунулся в, так сказать, нынешнее великосветское общество, в котором сорили деньгами и кутили и где повстречал он много роскошных женщин. И, подобный многим, угодившим из грязи в князи, откупившись от жены натюрмортом с грибами, писанным в тон финским обоям и люстре в стиле рококо в столовой, и обязательным присутствием на субботних семейных вечеринках, где он смешил жениных сестер забавными карикатурами на знакомых, с головой ушел художник в услады личной жизни. И раз и в недобрый час сощурились на него зеленые глаза Натали. Натали была замужем, но жила с мужем раздельно. Красавица и актриса, она влекла в себе Вадима обаянием порочной женщины и тем восхитительным сумасбродством, что никогда сама не знала, что взбредет ей в голову завтра. Постоянством отличалось разве что ее пристрастие к золотым украшениям; и в поисках денег Вадим всё чаше забрасывал настоящую живопись и брался за халтуру и - что было особенно гадко, прикрывался именем тестя. Да, безусловно, эскизы Филатова были лучше; но тогда у него появился соперник в лице директора ювелирного магазина, и, боясь потерять Натали, Дворец Спорта в Раменке взялся расписывать он. Потом Натали его бросила, увлекшись знаменитым клоуном. Он тосковал по ней и искал связи с женщинами, хотя бы отдаленно ее напоминавшими, и по мере спивания сближался со шлюхами все более низкого пошиба...
Тонкий стан Эллине изгибается, и руки крыльями лебедя взметаются вверх, но вот она порывисто делает шаг вперед и снова, опрокинув головку, замирает. Движения принцессы полны грации и пронзительной горечи - Эллине танцует Танец Тоски и Печали. На прибрежном песке танцует она , и нет ей дела до того, что в нее впились два горящие глаза.
Он давно уже не спрашивает себя, бывает ли на том свете любовь, ибо точно знает: она - есть. С жадностью влюбленного ловит он каждый ее мимолетный шаг, каждый жест... о! он бы горы своротил, лишь бы она на него взглянула... да только, где взять-то их, эти горы? Эллине уже давно не замечает его присутствия, ибо ей с ним скучно. Окончив танец и тяжко вздыхая и зевая, взбирается она в свою раковину-лодку и отчаливает от берега.
А Вадима на суше впервые осеняет, что эти райские кущи нарочно так устроены, чтобы тут нечего было желать и человек не мог бы себя проявить как личность. И теперь ему пронзительно ясно одно: Эллине никогда его не полюбит, ибо любить его не за что, и муки неразделенной любви посланы ему навеки. Но чем мрачнее его думы, тем, кажется, нежнее благоухают дивной красоты цветы, тем беззаботней качаются на лианах птицы с золотыми перьями - тем язвительней дразнит его райский ад иллюзией всеобщей радости и всепоглощающего счастья. О, страдания его невыносимы, и внезапно вся сила любви к Эллине переходит в ненависть к благолепию вокруг. Поддавшись безудержному порыву, он поднимает с земли камень и швыряет его в качающуюся на лиане птицу с золотыми перьями, затем в остервенении кидается топтать дивной красоты цветы, напропалую ломать ветви невиданных, диковинных деревьев... Он не замечает даже, как затоптанные цветы тотчас расправляются и благоухают пуще прежнего, а на месте сломанных веток мгновенно вырастают новые. Поднявшийся в Аду ветер хлещет ему в лицо, пот льет с него градом... в остервенении и скрежеща зубами он рушит и крушит всё подряд... А вокруг беззаботно и безмятежно цветет и благоухает райский сад. На горизонте маячит призрачная раковина-лодка принцессы голубой мечты. Фальшивый рай выпустил свои незримые когти.
...........................................................
И тогда к нему пришел Черт. Он висел на люстре, зацепившись за нее хвостом, и строил Вадиму самые что ни на есть пакостные рожи.
- Эй, кто ты? - а ну, не медля, слазь оттуда! - крикнул Вадим, грозя ему пальцем.
- Допился-таки до чертиков и удивляется, что Черт к нему явился! - философски возразил незваный гость, даже не думая шевельнуться.
- Но я не думал, чтобы черти и впрямь...
- А ты уже давно ни о чем не думаешь, - бесцеремонно оборвал его Черт. - Да посему шибко-то не огорчайся, уж поверь, мысли все не стоят ломаного гроша. Кстати, и у нас в пекле то же самое: современный черт - это черт недумающий.
- Ну уж это ты врешь! Нечистая сила искони славилась изобретательностью: не вы ли изобрели магический камень и азартные игры или там морочили голову гороскопами?
- Так-то оно так - но ныне мы сменили политику. Видишь ли, Пан-Сатаниссимус говорит: нет худа без добра! И в конце концов алхимики и астрологи продвинули вперед химию и астрономию, а азартные игры легли в основу теории вероятностей - какие бы злые и каверзные цели ни ставились первоначально, из любой продуманной и кипучей деятельности какое-нибудь добро да произрастет. Зато из ничегонеделанья и ничегонедуманья толку уж точно не будет!
- И всё же я думал... думал написать гениальную картину, но, знаешь, видно, того... бес попутал! - махнул рукой художник.
- Вот и мы в Аду тоже иной раз думаем, что неплохо бы выпороть беса! - подмигнул ему с люстры нахальный пришелец.
- Но пойми, я искал вдохновения, - продолжал Вадим, - я искал принцессу голубой мечты: ты же знаешь, моя жена на нее не похожа.
- Принцессу голубой мечты воспевали поэты в прошлом, тебе же на щите стоило изобразить совсем другую даму! - ухмыльнулся Черт.
- Кого же именно?
- Епраксинью Никитичну.
- Она нищенствует, дабы на подаяние шикануть - ты это имел в виду?
- Во-во! - подмигнул ему Черт.
Но от такого сватовства Вадима взяла досада.
- Но пойми, голова садовая! - вскипел он. - У меня же были обстоятельства: меня втянули в дурную компанию, общие тенденции в нашем обществе... в конце концов я должен быть получить квартиру - у меня же дети!
- Во-во, два сапога пара: браниться-то и Епраксинья Никитична, ох! была мастерица! - для вящей убедительности Черт даже качнулся на хвосте.
- Или, по-твоему, я должен был уйти в монастырь?! - разозлился художник.
- Оно, конечно, благолепие - дело хорошее, да только твою даму сердца в монастырь не взяли - или думаешь, что стажировка в Латвии тебя бы спасла?
Но райские кущи искал я не просто так, а от высокого порыва - я думал там повстречать Синюю Птицу...
"Крибля-крабля-бум; Сезам, отворись!; Мутабор..." - магическими заклинаниями испещрены ступени лестницы, ведущей от воды к беломраморной беседке. Когда обессилевший в истреблении райского ада, рухнул Вадим наземь и, не имея сил подняться, пополз к озеру напиться, взбрело ему на ум призвать к себе на помощь Синюю птицу - он слыхал о такой при жизни из сказок. И вот в изнеможении карабкаясь обратно вверх по ступеням, угольком в исступлении чертит он по белизне мрамора известные ему из сказок магические заклинания. Увы, его восхождение, если так можно назвать беспомощное карабканье, по адской лестнице близко к завершению, лишь ступенька отделяет его от беломраморной беседки, и он уже перебрал все известные ему магические заклинания, а Синяя птица так и не прилетела. И тогда вспомнилось ему, что истина приходит выстраданной. И у порога беломраморной беседки начертал он вещие слова, выстраданные в отчаянной схватке с нечистой силой:
"Какие бы дискуссии о формах собственности ни велись в обществе и какие бы законы ни придумывали себе люди, основной закон жизни гласит: "У человека есть только то, что он создал сам, и это единственное богатство, которое у него есть - все остальные ценности иллюзорны".
Что тем временем происходило в Пекле, Вадим знать не мог, ибо был заперт в адском кругу, и высказал лишь гипотезу. Но за отсутствием другого объяснения, почему на том свете события развивались так, а не иначе, я с позволения читателя эту гипотезу приведу.
Итак, близилось тысячелетний юбилей учреждения Великой системы, и по этому поводу в Пекле устроили торжественное собрание. Электричество к тому времени уже было изобретено, но за истекшее тысячелетие электропроводку в Аду провести не успели, так что адский конференц-зал по-прежнему представлял из себя просторное затхлое помещение, освещаемое допотопными лучинами и лампадками-кадилками. В центра зала на своем величественном троне восседал сам Пан-Сатаниссимус; трезубец в его руке по поводу торжества был украшен пурпурной ленточкой. У ног его, как всегда, примостились двое, причем ради празднества Мажор-Дьявол (который давно уже сменил зеленую мантию на синюю, дабы не думали, что он состоит в партии зеленых у землян) до блеска начистил свои пуговицы и высоко задрал нос, а Черт Коротышка повязал на левый рог бантик. Поодаль по традиции в самых непристойных позах уселись остальные дьяволы, черти и бесы. Пан-Сатаниссимус тряхнул трезубцем так, что пол задрожал, и обратился к публике с юбилейной речью:
- Мнопаскуднейшие господа нечисть! В день нашего славного, паскуднейшего юбилея позвольте мне осветить пользу от празднования юбилеев вообще. Помните, милейшие, что юбилеи - это кривое зеркало истории, великолепнейшая ширма для сокрытия нашей, дьявольской рати, черных дел. Ибо земляне не только почитают неприличным в юбилейные дни вспоминать о всякой водящейся у них дряни, но и саму лживость юбилейных речей возвели в ранг этакой святой добродетели и без зазрения совести (бо велика ли их заслуга в извечном течении времени?) награждают себя юбилейными медалями. И посему, паскуднейшие мои, подкидывайте им новые и свежие идейки о праздновании всяческих юбилеев - да превратится жизнь землян в сплошное юбилейное празднование! Но, милейшие, пора перейти к основной теме доклада - к самовосхвалению, ибо в юбилеи должно восхвалять все и вся. Итак, за истекшее тысячелетие нечистая сила не только не изжита с бела света, но даже окрепла и модернизовалась, оснастив себя современнейшими техническими новшествами, и, как явствует из трудов историков, черные дела ее за оный период неисчислимы. И потому хвала и слава нашему славному, паскуднейшему заведению!
- Виват Пеклу!
- Хвала и слава великому диктатору, всемогущему Пан-Сатаниссимусу! хвала и слава...
Дальше все фразы начинались словами "хвала и слава", а очередное восхваление прерывалось овацией и одобрительными возгласами публики - к сожалению, целиком текст привести невозможно, ибо происки дьявола неисчислимы.
- Ну, - окончив тронную речь, обратился Пан-Сатаниссимус к Мажор-Дьяволу с сакраментальным вопросом, - а как мы будем праздновать?
Вопрос носит сакраментальный характер, ибо ответ ни у кого сомнений не вызывал. Помявшись чуть для приличия, придворный мудрец выпалил:
- Ваше высокопаскудие, в честь праздника не выпороть ли нам бесов?
Последовала овация чертей, но бесам ответ пришелся не по вкусу.
- Ваше высокопаскудие, а мы тут причем? где справедливость? Мажор-Дьявола на мыло! - завопили из толпы бесы.
- Вот, ваше высокопаскудие, - поднял кверху палец придворный мудрец. - В бесах еще не умерло чувство справедливости. Так, значит, за то, что за тысячелетие они не успели в должной степени морально разложиться, и всыпать им. Я предлагаю в честь тысячелетнего юбилея каждому бесу - по тысяче розог!
При сих словах черти от восторга заревели и захлопали. "Под хвост им горячих, хи-хи-хи!" - паскуднейше захихикал Черт-Коротышка. Черт Заноза заерзал на месте в предвкушении предстоящего удовольствия, и даже Черт Затюканный воскрес духом.
Но бесовские хитрости непредсказуемы и для самого сатаны. И посему к трону протиснулся Обер-Бес, воинственно натянувший фуражку на самый нос, и подбоченившись, будто готовый к наскоку боевой петух, нахраписто начал:
- Э-э, твое высокопаскудие, рассуди, чаго же получается? Это же пустить под топор целую рощу чертова дерева! А как с евтой, эвкологией?
При сих словах Обер-Бес вложил в рот два пальца и пронзительно свистнул - и на свист вперед из толпы стали протискиваться бесы.
Бесы приняли хоровое построение, а Обер-Бес повернулся к ним задом и дирижировал хвостом, в то время как хор читал Хвалу чертову дереву.
ХВАЛА ЧЕРТОВУ ДЕРЕВУ
Как лижет собака палку, которой ее бьют, как издревле славили люди тиранов, кои сдирают с них кожу, так должно и нам, бесам, воспеть тебя, о великое, могучее чертово дерево! Происхождение твое благородно: красоту и аромат розы искони воспевали поэты, сочными стеблями и листьями крапивы искони лакомились свиньи. Дитя поэзии и свинства, порожденное мудростью величайшего из сатаноидов, всемогущего Пан-Сатаниссимуса, унаследовало ты от предков два бесценных качества: колкость и жгучесть. Сии твои качества могли бы стать предметом зависти баснописца. Но и философу должно отдать дань красноречивости и доходчивости, с коей без лишних слов, лишь вонзаясь в мягкое бесово тело, наставляешь ты нас на путь истины, открывая нам царство разума. О, ясноколкое и дюжежгучее, поддерживаешь ты в бесах бдительность, вдохновляя их на бесовские шалости; ты - стимул бесам для самосовершенствования, и вообще, что стало бы с планетой, если бы бесов хоть изредка, да не пороли бы? Так хвала тебе, о великое, могучее чертово дерево!
- И такое драгоценное дерево рубить? - вознегодовали бесы.
- Это же надо вырубить целую лесозащитную полосу, - пояснил Леший.
- В результате иссохнет чертово болото, - со знанием дела добавил Водяной.
- А главное, сквозь евту чертову рощу к Аду не протиснется тебе ни одна Синяя птица! - как начальник контрразведки завершил Обер-Бес.
И при последних словах Пан-Сатаниссимус задумался. Эта Синяя птица была в Аду как летающая тарелочка на Земле: то ли она есть, то ли ее нет. Ее видели - и не раз, черти и говорили, что от нее исходит сияние, опасное для существования Ада, но толком, что это такое, никто не знал. Пробовали Синюю птицу изловить и снаряжали экспедиции. Но раз черти поймали синего попугая, в другой раз Синей птицей оказалась ворона, облитая синими чернилами. Пан-Сатаниссимус подумывал даже, не шутки для вся эта Синяя птица бесов; но бесы уверяли, что нет. Так что явление для преисподней оставалось загадочным.
- А что думает по этому поводу наука? - спросил наконец диктатор придворного мудреца.
Взоры чертей в надежде застыли на Мажор-Дьяволе, и, действительно, придворный мудрец оказался на высоте.
- Изволь, ваше высокопаскудие, - учено изрек он, - мы сей вопрос изучили и пришли к выводу, что слухи о Синей птице исходят от землян. Это у них там бермудский треугольник, чудище Лох-Несси и прочие неразгаданные явления. Так что мы обратились к их литературным источникам.
Тут он хлопнул в ладоши, и два чертенка, с трудом и обливаясь потом, вкатили в залу вагон, набитый томами сочинений поэтов и прозаиков.
- Вот, - указал на него Мажор-Дьявол. - Тут собрана литература, изданная у них за последние десятилетия. Мы ее тщательно изучили, но никаких признаков появления в ней Синей птицы не обнаружили. Но это еще не все, - продолжал он и хлопнул в ладоши дважды.
На этот раз два чертенка вкатили в залу десяток вагонов, набитых томами литературы.
- Мы также изучили труды их ученых филологов, - указал придворный мудрец на вкатанные вагоны, - и тоже не обнаружили следов Синей птицы. Правда, в диссертации одной ученой дамы указано, что Синяя птица посетила их известнейшую поэтессу, незабвенную Клару Б. Но при рассмотрении ею оказалась изловленная нами ворона, облитая синими чернилами. Так что если Синяя птица и водилась в прошлом, то есть все основания утверждать, что ныне она вымерла и исчезла во вселенной как вид!
- Ура! - заревели воспрянувшие черти, ибо это означало, что бесов будут пороть.
О, это был великий день, известный в Аду как день Великой порки! Хотя правильней было бы её назвать розговым фейерверком - столь затейливо она проводилась. Вначале под аплодисменты и восторженное улюлюканье зрителей на арену выкатили огромный макет елки, к ветвям которого на манер елочных игрушек за хвосты были подвешены бесы. Дирижировал поркой Мажор-Дьявол, и, словно музыканты в оркестре, по взмаху его руки черти синхронно и в строгой последовательности заносили розги, отчего под ударами бесы тоже синхронно разлетались на хвостах в разные стороны, образуя своим множеством живописные фигуры. Синхронность же в свисте розог и визге секомых бесов выливалась в некую адскую мелодию, воспринимаемую нечистью как музыкальное сопровождение. Потом зверски хлестаемые бесы вращали адскую карусель, катали чертей и дьяволов на колесницах. Словом, к вечеру в Пекле не осталось ни одной уцелевшей розги и ни одного не выпоротого беса. Дальнейшие события объясняются, видимо, тем, что после юбилея высеченные бесы залечивали по домам свои раны – и тем самым на два дня Ад остался без доносчиков. На радостях черти перепились и оставили ворота Ада открытыми. Впрочем, сами черти утверждали, что они тут не причем, ибо Вадим начертал магические слова, против которых бессильна и нечистая сила.
Как бы там ни было, но в райский ад, где находился Вадим, ворвалась Синяя птица. Была она небесно-синего цвета и дивно, сказочно прекрасна. Сделав круг над головой Вадима, затаившего дыхание от изумления и восторга, и, взмахнув мощными крыльями, легко и стремительно пронеслась она над озерной гладью – туда, где в дымчатой дали маячила призрачная раковина-лодка, и скрылась из вида. К ногам экс-художника лишь упало оброненное ею блестящее перо. Когда Вадим его поднял, к его удивлению перо оказалось горячим.
И свершилось чудо! Ибо только чудом мог назвать он, как проворно причалила у берега призрачная раковина-лодка, как зажимая руками на левой груди рану, из которой текла кровь, - видно, Синяя птица клюнула принцессу в самое сердце, по беломраморной лестнице вбежала к нему Эллине.
- Я здесь, я с тобой, чужестранец! – молвила она, взявши его за руки.
И лишь голубая капелька упала к нему на ладонь, как он знал, что делать: горячим пером и голубой кровью принцессы, вдохновенно и самозабвенно писал он на белизне мрамора образ царственно-хрупкой, величественной и сказочно-прекрасной Синей птицы. Когда, опомнившись, дьявольская рать бросилась к беседке, было уже поздно – на белизне мрамора у входа сияло волшебное изображение, а, как известно, беседка, в которой побывала Синяя птица, становится храмом. И, войдя в него, влюбленные стали для нечистой силы недосягаемы.
- Он написал гениальную картину! – сказал его Ангел-хранитель.
- Она полюбила! – сказал ее Ангел-хранитель.
И тем самым дальнейшее пребывание их в Аду стало неуместным. Однако перевести влюбленных из самого Пекла прямиком в Рай было бы вопиющим нарушением святейшей небесной субординации, и посему после краткого совещания на Небесах парочку отправили обратно на Землю испытать себя в жизни вторично.
Вот и весь сказ. По правде сказать, я ему не поверил – не поверил, что возможно такое перерождение личности. Мне думается, что к таким людям, как Вадим, во всяком случае, каким он себя описал, Синяя птица никогда не прилетит. Вероятнее иное. А именно, в газетах писали, что в то время орудовала ловкая шайка контрабандистов, в которую вошли, к сожалению, многие видные люди и даже художники. Они вывозили из страны ценных животных, в частности из какого-то зоопарка пропала одна редчайшая змейка, а также антиквариат, иконы и древние рукописи. Причем действовали контрабандисты умело: они заговаривали зубы случайным свидетелям их преступлений занятными историями, а в музеи и монастыри подбрасывали фальшивки, подделанные под старинные рукописи, дабы за обсуждением сенсаций ученые и монахи забывали бы о хранящихся подлинных рукописях. И не исключено, что мои случайные попутчики были из их числа. Всё бы так, да вот что я прочел в подлинной древней рукописи о Синей птице:
“Синяя птица летает по свету. Одни зовут её Любовью, другие – Вдохновением, величают её и Верой, и Надеждой, но в точности имя её неизвестно. Говорят также, что в каждом человеке живет маленький бес, и дабы Синяя птица вас навестила, должно в себе этого самого маленького беса выпороть, но и этого в точности никто не знает. Зато досконально известно, что если Синяя птица навестит двоих, то они берутся за руки, а у их сердец вырастают крылья, и в какую беду ни попал бы один из них, вольною Синею птицей прилетит к нему сердце другого, а когда два любящих сердца вместе, то никакая беда уже не страшна. Ну а коли повстречается Синяя птица художнику или поэту, то пригрезится ему мечта-сказка”.
Вот, пожалуй, и всё – а что тут уж истинно, судите сами.
© Copyright: Ольга Славянка, 2004
Свидетельство о публикации №204040200176
Следующая публикация
Комментарии 2